Неточные совпадения
Эта
голова составляет самую резкую особенность
всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает и в этом падении тянет его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.
Помада дрожал
всем телом и не мог удержать прыгающих челюстей; а в
голове у него и стучало, и звенело, и
все сознавалось как-то смутно и неясно.
Но зато
все в ней было так чисто, так уютно, что никому даже в
голову не пришло бы желать себе лучшего жилища.
— Только не бегайте, бога ради, не суетитесь:
голову всю мне разломали своим бестолковым снованьем. Мечутся без толку из угла в угол, словно угорелые кошки, право.
— Что это, головы-то не вынесть? Ну, об этом еще подумаем завтра. Зачем
голове даром пропадать? А теперь… куда бы это поместить Лизавету Егоровну? Помада! Ты здесь
весь двор знаешь?
Женни при этом обыкновенно работала, а Петр Лукич или растирал в блюдце грушевою ложечкою нюхательный табак, или, подперши ладонями
голову, молча глядел на Женни, заменившую ему
все радости в жизни.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом
головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что
все грубо, коротко.
Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
Вы знаете, что она сказала: «было
все», и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб
головы себе не расшибли.
Лиза вметала другую кость и опять подняла
голову. Далеко-далеко за меревским садом по дороге завиднелась какая-то точка. Лиза опять поработала и опять взглянула на эту точку. Точка разрасталась во что-то вроде экипажа. Видна стала городская, затяжная дуга, и что-то белелось; очевидно, это была не крестьянская телега. Еще несколько минут, и
все это скрылось за меревским садом, но зато вскоре выкатилось на спуск в форме дрожек, на которых сидела дама в белом кашемировом бурнусе и соломенной шляпке.
Ученое общество продолжало благодушествовать в зале. С каждым новым стаканом Сафьянос
все более и более вовлекался в свою либеральную роль, и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий
все пьяные
головы вообще, а греческие в особенности.
— Когда человек… когда человеку… одно существо начинает заменять
весь мир, в его
голове и сердце нет места для этого мира.
Но с давних пор это маленькое существо перестало показываться в своем мундирчике со шляпою на
голове, и о нем
все позабыли.
То Арапов ругает на чем свет стоит
все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться
весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив
голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь
всему придать смысл и значение.
Старик Райнер
все слушал молча, положив на руки свою серебристую
голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная
всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил
голову. Старый Райнер
все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники
всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Все здесь делается не спеша, тихо, опустя
голову.
По соображениям Райнера, самым логическим образом выведенным из слышанных рассказов русских либералов-туристов, раздумывать было некогда: в России каждую минуту могла вспыхнуть революция в пользу дела, которое Райнер считал законнейшим из
всех дел человеческих и за которое давно решил положить свою
голову.
Райнер и Рациборский не пили «польской старки», а
все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в
голову.
Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слабодзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него
все ужасно кружилась
голова от рюмки польской старки.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он
все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную
голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук.
Однако, несмотря на то, что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в
голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго этого вовсе не замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для маркизы, даже в этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей
все знаки старшинства.
Заяц швырял и ногами и ушами: неоценимые заслуги Москвы и богопротивные мерзости Петербурга так и летели, закидывая с
головы до ног ледащинького Пархоменку, который
все силился насмешливо и ядовито улыбаться, но вместо того только мялся и не знал, как подостойнее выйти из своего положения.
Трясясь от Лефортова до своей больницы, Розанов
все ломал
голову, что бы эта за птица такая этот либеральный Соловейчик.
«
Все это как-то… нелепо очень… А впрочем, — приходило ему опять в
голову, — что ж такое? Тот такой человек, что его не оплетешь, а как знать, чего не знаешь. По началу конец точно виден, ну да и иначе бывает».
Все как-то неимоверно высоко задрали носы и подняли
головы.
На одной лавочке, в конце бульвара, сидел высокий сутуловатый человек с большою
головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во
всех чертах умного лица. Он был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
— У всякого есть свой царь в
голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров,
все верят.
Разговор
все шел в этом роде часов до десяти. У Полиньки Калистратовой, вообще
все еще расстроенной и не отдохнувшей, стала болеть
голова. Розанов заметил это и предложил ей идти в Сокольники.
И в больнице, и на Чистых Прудах
головы потеряли, доискиваясь, куда бы это делся Розанов. Даже с Ольги Александровны разом соскочил
весь форс, и она очутилась дома.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во
всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из
головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» — думала Полинька и вышла немножко погулять.
Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув
голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во
все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаянья.
В доме начался ад. Людей разослали за докторами. Ольга Сергеевна то выла, то обмирала, то целовала мужнины руки, согревая их своим дыханием. Остальные
все зауряд потеряли
головы и суетились. По дому только слышалось: «барина в гостиной паралич ударил», «переставляется барин».
Огарок догорел и потух, оставив Лизу в совершенной темноте. Несколько минут
все было тихо, но вдруг одна, дверь с шумом распахнулась настежь, кто-то вылетел в коридор и упал, тронувшись
головою о Лизину дверь.
Ей было
все равно, благоденствует ли этот мир или изнывает в безысходных страданиях: ей и в
голову не приходило когда-нибудь помогать этим страданиям.
Стал заводиться Дом Согласия. Белоярцев первый явился к Мечниковой, красно и убедительно развил ей
все блага, которые ожидают в будущем соединяющихся граждан, и приглашал Мечникову. Мечникова сначала было и согласилась, но потом, раздумав непривычною к размышлению
головою, нашла, что
все это как-то непонятно, неудобно, даже стеснительно, и отказалась.
Агата проспала
всю ночь одетая, на диване, и проснулась поздно, с страшно спутанными волосами и еще более спутанными воспоминаниями в больной
голове.
Самой madame Мечниковой ничего на этот счет не приходило в
голову, но Бертольди один раз, сидя дома за вечерним чаем, нашла в книжке, взятой ею у Агаты, клочок почтовой бумажки, на которой было сначала написано женскою рукою: «Я хотя и не намерена делать вас своим оброчником и ни в чем вас не упрекаю, потому что во
всем виновата сама, но меня очень обижают ваши ко мне отношения.
Райнера невозможно было узнать. Ни его прекрасных волос, ни усов, ни бороды не было и следа. Неровно и клочковато, но весьма коротко, он снес с своей
головы всю растительность.
Отряд тоже снял шапки, и
все набожно перекрестились; старик-трубач, ехавший возле предводителя, сложил на груди свои костлявые руки и, склонив к ним седую
голову, начал шептать пацержи.
— Да не в том, а что ж это:
все это до
голой подробности, как в курсе акушерства, рассказывается…
— Где, матушка? — вертя во
все стороны
головой, осведомлялся выбежавший спросонья из передней Мартемьян Иванов.
— А вот теперь уходится. И мне, брат ты мой, радость. Представление мое разрешено: получил депешу, что представление
головы разрешено во
всех частях.