Неточные совпадения
Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать
всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить своей
головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
С детской откровенностию милого ребенка она высказывала мне
все, что приходило ей в
голову, и часто удивляла меня своим незатейливым, но ясным и верным понятием о свете.
Дружба его была для меня одной отрадою; я говорил с ним о Полине, и хотя он часто покачивал
головою и называл ее мечтательницею, но, несмотря на это, полюбил
всей душою, однако же гораздо менее, чем Оленьку, которая меж тем употребляла
все, чтоб сократить время моего испытания.
— Да, я желал бы быть палачом, чтоб отсечь одним ударом
голову всей вашей нации. Посторонитесь!
— Да, слышь ты, глупая
голова! Ведь за морем извозчики и
все так делают; мне уж третьего дня об этом порассказали. Ну, вот мы отъехали этак верст пяток с небольшим, как вдруг — батюшки светы! мой седок как подымется да учнет ругаться: я, дескать, на тебя, разбойника, смотрителю пожалуюсь. «Эк-ста чем угрозил! — сказал я. — Нет, барин, смотрителем нас не испугаешь». Я ему, ребята, на прошлой неделе снес гуся да полсотни яиц.
— Война! — повторила Полина, покачав печально
головою. — Ах! когда люди станут думать, что они
все братья, что слава, честь, лавры,
все эти пустые слова не стоят и одной капли человеческой крови. Война! Боже мой!.. И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?..
— И, мой друг, кому придет в
голову, что у тебя больные по наряду? Перемешали надписи, вот и
все тут.
— Ах, я ничего не думаю! В
голове моей нет ни одной мысли; а здесь, — продолжал Рославлев, положа руку на грудь, — здесь
все замерло. Так! если верить предчувствиям, то в здешнем мире я никогда не назову Полину моею. Я должен расстаться и с вами…
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив
голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой офицер в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось,
все внимание его было устремлено на то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
Разрубленная
голова его была
вся в перевязках, и, несмотря на это, я не мог налюбоваться на его прекрасную и благородную физиономию.
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом,
голова его пылала, дыханье спиралось в груди;
все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
— И, батюшка! Да что мне за радость сгореть вместе с вами? — отвечал хладнокровно купец. — А если б мне и пришла такая дурь в
голову, так неужели вы меня смертью запугаете? Ведь умирать-то
все равно.
— А я было заснул так крепко. Ах, черт возьми, как у меня болит
голова! А
все от этого проклятого пунша. Ну! — продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, — мы, кажется, угощая вчера наших пленных французов, и сами чересчур подгуляли. Да где ж они?
Все крестьяне встали с своих мест, поглядывали друг на друга, один почесывал
голову, другой пожимался; но никто не отвечал ни слова.
Хотя в продолжение
всей зимней кампании, бессмертной в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы страдали менее французов от холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на сердце всегда было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и пожить весело у
всех русских офицеров закружились
головы.
Ночь была холодная; я прозяб до костей, устал и хотел спать; следовательно, нимало не удивительно, что позабыл
все приличие и начал так постукивать тяжелой скобою, что окна затряслись в доме, и грозное «хоц таузент! вас ист дас?» [«проклятье! что это такое?» (нем.)] прогремело, наконец, за дверьми; они растворились; толстая мадам с заспанными глазами высунула огромную
голову в миткалевом чепце и повторила вовсе не ласковым голосом свое: «Вас ист дас?» — «Руссишер капитен!» — закричал я также не слишком вежливо; миткалевой чепец спрятался, двери захлопнулись, и я остался опять на холоду, который час от часу становился чувствительнее.
Казалось,
все эти гипсовые
головы готовы были заговорить со мною; но пуще
всех надоел мне колоссальный бюст Демокрита: вполне освещенный луною, он стоял на высоком белом пьедестале, против самой моей постели, скалил зубы и глядел на меня с такою дьявольскою усмешкой, что я, не видя возможности отделаться иначе от этого нахала, зажмурил опять глаза, повернулся к стене и, наконец, хотя с трудом, но заснул.
Афонька приподнялся, заговорил вздор, почесал в
голове и захрапел громче прежнего; а покойник, как будто бы рассердись за мою попытку, заскрипел зубами и, продолжая одной рукой давить мне грудь, схватил другою за горло, стиснул:
вся кровь бросилась мне в
голову, в глазах потемнело — и я обеспамятел.
Сначала
все шло довольно хорошо; мой огромный конь, на котором я сидел, как на каланче, сделал даже два или три курбета и обрызгал меня с ног до
головы грязью.
Ах!
все это представилось так живо моему воображению…
голова моя пылала…
Пули с визгом летали по улице, свистели над его
головою, но ему было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки бегали взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «К ружью! выходи! — кричал во
все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более.
Голод, кучи мертвых тел, казаки —
все это перемешалось в моей
голове…
Голова моя начинает кружиться… а я не
все еще тебе рассказала…
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и большая во
всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.
Неточные совпадения
В
голове чепуха,
всё женихи сидят.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите! в дороге
все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай
все!
все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Зерно, что в землю брошено, // И овощь огородная, // И волос на нечесаной // Мужицкой
голове — //
Все ваше,
все господское!
В воротах с ними встретился // Лакей, какой-то буркою // Прикрытый: «Вам кого? // Помещик за границею, // А управитель при смерти!..» — // И спину показал. // Крестьяне наши прыснули: // По
всей спине дворового // Был нарисован лев. // «Ну, штука!» Долго спорили, // Что за наряд диковинный, // Пока Пахом догадливый // Загадки не решил: // «Холуй хитер: стащит ковер, // В ковре дыру проделает, // В дыру просунет
голову // Да и гуляет так!..»