Страдание

Страда́ние — совокупность крайне неприятных, тягостных или мучительных ощущений живого существа, при котором оно испытывает физический и эмоциональный дискомфорт, боль, стресс, муки.

Согласно словарю Ожегова, страдание — физическая или нравственная боль, мучение.

НФЭ определяет страдание как «претерпевание, противоположность деятельности; состояние боли, болезни, горя, печали, страха, тоски и тревоги». В то же время это форма активного напряжения физических и духовно-нравственных сил человека или совокупности индивидов; среди его свойств упоминают также отчаяние, раздвоение, страсти. Отмечают также, что страданию имманентен, в той или иной мере, опыт познания.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Мазохизм – это установка, которая делает из нас подвижников, преданных страданию. Страдание, о котором идет речь, с присущим ему резонансом религиозного чувства не столько относится к эйфории страданий, вызываемых лишь для того, чтобы почувствовать боль, и не столько к эйфории знания, что боль скоро пройдет, а за ней наступит долгожданное вознаграждение. Скорее это осознанная установка подвижничества по отношению к страданиям и содержащимся в них ценностям и смыслу. Мазохизм может способствовать тому, чтобы привести человека к страданиям, чтобы его душа могла еще глубже познать себя, – страданиям, исходящим из гнозиса и ведущим к гнозису. Самопознание причиняет боль; это знает каждый человек, покинувший сад Эдема. Будучи одной из фантазий души о страдании, мазохизм – это установка, способная привести к сочувствию, смирению и, возможно, даже исцелению, благодаря тому, что она отодвигает значение страданий («патологию») назад, к их трансперсональному источнику: архетипам или богам, формирующим душу, воздействующим на нее и движущим ею.

Лин Коуэн, Мазохизм, 1982

Работая с христианином-фундаменталистом, терапевт должен помнить, что многих христиан воспитывали на идеях греховности, отчужденности от Бога, необходимости искупления, нам самим недоступного. Например, Бобган и Бобган утверждают, что страдание связано с отчуждением от Бога, с нашей греховностью и греховным состоянием мира в целом (Bobgan, Bobgan, 1987, p. 207). Этим авторам Иисус представляется единственным путем возрождения связи с Богом, единственной возможностью искупления, а психотерапия является угрозой, «тесными вратами» (там же, p. 225). Подобное отношение порождает сильное чувство вины и страха. Утверждая, что страдание есть результат греха, мы заставляем человека думать, что Бог его покинул, что он терпит наказание за грехи, а это лишь отягчает его состояние. Многим терапевтам идея, что страдания ниспосланы нам для «проверки веры», кажется антропоморфной проекцией на божественное, но фундаменталисты относятся к этому как к факту. Подобная убежденность очень опасна для личности с мазохистскими тенденциями, так как она будет искать страдания для достижения некоей высшей цели (Glickhauf-Hughes, Wells, 1991). Работая с таким человеком, терапевт должен помнить, что христианство преподносит страдание и унижение как формы победы, предполагая определенный уровень изоморфизма между структурой характера и религиозным учением.

Лайонел Корбетт, Священный котел. Психотерапия как духовная практика, 2011

В какие-то моменты жизни мы можем испытывать ощущение глубокого счастья, но это ощущение является эфемерным и не может возникнуть ни в результате усилия воли, ни вследствие слепой надежды. Юнгианская психология, как и большинство великих религиозных учений и известных мифов, на основе которых она сделала многие свои открытия, утверждает, что именно душевные омуты и бесконечные страдания становятся той почвой, в которой зарождается смысл. Еще 2500 лет тому назад Эсхил сказал, что боги вынесли людям жестокий приговор: только страдания могут привести их к мудрости.

Джеймс Холлис, Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений, 1996

Эпикуреизм возникает в IV–III веках до н. э. и существует вплоть до IV века н. э. Родоначальник – Эпикур (341–270 гг. до н. э.), основатель «сада Эпикура», замкнутого содружества. Над входом в «сад» была надпись, согласно которой удовольствие именовалось высшим благом. Счастье для Эпикура – это служение себе, это самодостаточность индивида. Вершина счастья – безмятежный покой, полное отсутствие страдания. «Живи незаметно», говорил Эпикур, только в этом случае возможно достижение счастья. Отсутствие страданий тела и души как предел удовольствия достижимо с помощью разума. Философия как выражение разума становится «практической» философией. Главным вопросом становится вопрос «как жить?», как найти ту жизненную основу, которая поможет избежать страха – всеобщей формы человеческого страдания. Неискоренимая двойственность эпикуреизма – выдвижение в нем на первый план человеческой субъективности и одновременно «умаление» человека – отразилась и на понимании философии. Без философии невозможно достичь счастья, однако философия всегда выходит за рамки этой «практической» задачи – она сомневается, пробуждает в человеке неосуществимые желания. В этом случае необходимо отказаться от философии, ибо благоразумие и покой – дороже.

Г. Г. Кириленко, Философия, 2009

Видимо, причина подобной нелогичности сердца в его связи одновременно с двумя основаниями внутреннего мира человека и необходимости, как посреднику, находить контакты с каждой из них, совмещать несовместимые тенденции. А это неизбежно ведет к резким переходам от божественного к греховному и наоборот. Кроме того, чем больше сердце зажато разбухающим личностным (разумным) «телом», тем более резкой оказывается его реакция на происходящее, тем больше его «очерствение» к этой жизни. Тоска, беспокойство, страдание – удел сердца в нашей реальности. Оно все чувствует, за все переживает, то наполняясь состраданием, то взрываясь жестокостью. Подобным образом неизбежно ведет себя в этом мире все истинное и искреннее – например, любовь (приносящая блаженство и заставляющая безмерно страдать), совесть, творческое вдохновение, наконец, сохранивший подлинность человек в целом. Им не дано отказаться ни от реального, ни от идеального. Их судьба – метаться между полярностями. Для Достоевского в таких метаниях, в постоянном беспокойстве, чередовании радостей и печалей – «признак великого сердца» и высшая характеристика человека.

Виктор Петров, Разум – на службе у Бога или дьявола? Почему мы веками строим рай, а получаем ад? Психологическое исследование, 2016

Благо есть некая разновидность смешанного, в котором достигается единство hedone и phronesis. Само по себе наслаждение легко превращается в нечто безмерное. В этом причина того, что Сократ считает естественным отказ от поисков меры в самой плоти и переход к поискам ее в чем-то внешнем. Он устанавливает второй род удовольствий, которые возникают в душе. Это принципиально иной род удовольствий по сравнению с телесными. В отличие от последних их можно назвать феноменами, так как они существуют либо в воспоминании, либо в ожидании, т. е. в актах сознания. В отличие от телесности здесь нет взаимодополнительности удовольствия и страдания, что дает надежду открыть чистое, не смешанное со страданием удовольствие, т. е. благо. Даже если бы оказалась возможной такая телесная гармония, какая встречается у богов, не ощущающих ни удовольствия, ни страдания, то это неприменимо к людям, которые понимают себя в страдании и наслаждении. Попытка мудрецов разрушить этот круг переходом к жизни в теории, в чистом мышлении недостижима для живого человека. Для этого нужно либо стать богом, либо умереть.

Б. В. Марков, Философская антропология. Учебник для вузов, 2017

Третий вид страдания, всепроникающее, или всеобъемлющее страдание обусловленности, является самой тонкой и одновременно самой трудной для понимания формой страдания. Это базовое, фундаментальное страдание, поскольку без него мы не испытывали бы страдание боли и страдание перемены. Для того,чтобы освободиться от этой формы страдания, необходимо обладать незаурядной решимостью.

лама Сопа Ринпоче, Абсолютное исцеление. Духовное целительство в тибетском буддизме, 2001

Что же приходит им на смену? Если мы пожелаем, это может быть абсолютный покой, тишина и бесстрастие. И хотя душа обычно должна пройти через эту стадию, это не та конечная цель, которую мы поставили перед собой. Поэтому Пуруша также становится владыкой, который повелевает и намерен заменить ложное наслаждение истинным, свойственным психическому существованию. Природа же исполняет его волю. То, что было основой желаний и страстей, превращается в реальность чистой, уравновешенной и спокойно-интенсивной любви, радости и единства. Вперед выходит подлинная душа, которая занимает место ума желаний. Очищенная и опустошенная чаша наполняется уже не сладко-горьким ядом страсти, а вином божественной любви и восторга. Страстные эмоции, даже страстное желание блага являются искаженными образами божественной природы. Эмоция жалости с ее нечистыми элементами физического отвращения и эмоциональной неспособности выносить страдания других должна быть отвергнута и заменена более высоким божественным состраданием, которое видит, понимает и принимает чужое горе и достаточно сильно, чтобы помочь и исцелить, но прибегая не к своеволию и бунту против страдания в мире и невежественному осуждению закона вещей и их источника, а к знанию и свету и действуя как инструмент Божественного в Его проявлении. Также и любовь, жаждущая удовлетворения желаний и обладания объектом своих чувств, подверженная радости и горю, должна быть заменена спокойной, неизменной, всеохватывающей любовью, лишенной всех этих витальных примесей, не зависящей от обстоятельств и не меняющейся из-за наличия или отсутствия ответной любви. Так нам надлежит работать со всеми душевными движениями; но об этом мы поговорим позднее, когда будем рассматривать Йогу самосовершенствования.

Шри Ауробиндо, Шри Ауробиндо. Синтез йоги – II, 2012

ГЕДОНИЗМ (греч. hedone – наслаждение) – этическая система, которая в качестве высшей нравственной ценности и смысла жизни утверждает достижение наслаждения и необходимость избегать страдания. Противоположен аскетизму. Соответственно, добром в этой системе является то, что ведет к наслаждению или является объектом наслаждения. Само наслаждение понимается по-разному. Есть примитивные чувственные наслаждения, а есть возвышенно-интеллектуальные или эстетические. Проводимый в жизнь последовательно, Г. начинает «саморазрушаться». Г. «нетерпелив», он несовместим с длительной отсрочкой удовольствия, но немедленное воплощение принципов Г. в жизнь, как правило, ведет к активному противодействию со стороны окружающих, а значит, к страданию. Недаром представитель сократической Киренской школы Гегесий считал, что наиболее полным избавлением от страданий и единственно последовательным наслаждением может быть только смерть человека. Другой формой «ухода» от страданий является поиск особого типа наслаждений, уход в иллюзорный мир, мир мечты, мир искусства, поиск «необитаемых островов» (которыми могут стать и келья отшельника, и отдельная квартира). Возможны также различные формы символического удовлетворения искусственно культивируемых потребностей. Примером такого «символического наслаждения» может служить чувство обладания. К сторонникам Г. можно отнести гуманистов эпохи Возрождения (Л. Валла), французских материалистов XVIII в., отчасти З. Фрейда.

Г. Г. Кириленко, Краткий философский словарь, 2010

Поучения Милы, как поборника идеалов Бодхисаттвы, имеют отношение к деятельности «героев Просветления». Он передал поучения, на своем опыте зная условия жизни людей, и всегда делал это в такой форме, какая подходила его слушателям. Простым людям, занятым мирскими делами, он давал основополагающие поучения о действиях и их результатах (карма), о неизбежных страданиях обусловленного ума и пользе правильных действий. Описание мук нижних миров, которое встречается в песне «Радости и горести сансары», предназначено для того, чтобы вытряхнуть слушателей из состояния самодовольства и заставить использовать драгоценное человеческое существование для духовного развития. Это не пессимизм, а констатация факта: страдание есть существенное условие и основа пути к свободе.

Джецюн Миларепа, Музыка снежных вершин. Истории и песни тибетского йогина Миларепы, -1

Скандха буквально означает «куча» или «собрание», что может толковаться так: пока мы существуем в физическом теле, у нас будут не только эти пять скоплений, но также целая куча бед. Физическое существование существа сопровождается всеми видами страдания – болезнью, болью, старением, смертью, несчастьем, следующим за счастьем. Этот основополагающий потенциал, присущий всему составному (тиб. khyab pa ’du byed kyi sdug bsngal), переводится с тибетского как «Всепронизывающее страдание всего составного». Это самый тонкий вид страдания, существующий в силу факта самой жизни существа. Мы можем не переживать его непостредственно как страдание или не испытывать как нечто ощутимое или угрожающее, но тем не менее оно неотъемлемо от пяти скандх физического рождения.

Калу Ринпоче, Основы буддийского пути, 2012

Интересной кажется нам следующая характерная черта, резко отличающая древних скептиков от Юма. Древние скептики, сказали мы, были противниками эпикурейцев и стоиков; надо заметить, что обе эти догматические школы преследовали в своих исканиях чисто эгоистическую цель: доставление счастья единичному человеку; причем одни (эпикурейцы) видели это счастье в пользовании всевозможными удовольствиями, наслаждениями, так как в этом-то, по их мнению, и состоит высшее благо, указанное нам природою; другие же (стоики) требовали от человека вполне бесстрастного, апатичного отношения ко всему внешнему, для того чтобы он тем успешнее мог углубиться в самого себя и при помощи своей добродетели найти верное понимание добра и зла; укрепленная же воля поможет ему окончательно побороть все зло в виде неразумных природных влечений, желаний, страстей и так далее и стать вполне счастливым. Обе эти теории исходили из того положения, что сущность добра, наслаждения или, наоборот, зла, страдания есть нечто доступное человеческому уму. Против этих учений скептики возразили, что всего человеческого познания недостаточно, чтобы определить сущность добра и зла, чтобы узнать абсолютную истину. Поэтому неутолимое стремление познать сущность вещей не может дать счастья человеку; напротив, оно тревожит его, волнует, приводит в состояние вечного беспокойства. Истинное же счастье доступно лишь тому человеку, который, отказавшись от знания абсолютной истины, смотрит на все внешнее с полным равнодушием, с душевным спокойствием, не нарушаемым никакими желаниями.

М. В. Сабинина, Дэвид Юм. Его жизнь и философская деятельность, -1

1) страдание есть универсальное свойство человеческой жизни. Оно охватывает все без исключения ее стороны и этапы; рождение, старость, болезни, смерть, стремление к обладанию вещами и их потеря – все проникнуто страданием;

Коллектив авторов, Философия. Краткий курс, 2016

Последнее нужно не только бедствующим и страждущим, но и наиболее совестливым, чувствительным представителямобеспеченных классов. Этический Логос оказывается и специфическим оправдыванием для людей, пребывающих в богатстве, здоровье и счастье. Почему ты пребываешь в удовольствиях, окружен красотой и благополучием, тогда как тысячи твоих братьев-людей – в страданиях и бедствиях? Религиозные онтологии успокаивают чересчур совестливых: это либо выплата старых долгов из предшествующих жизней, либо испытание, либо печать избранничества, либо фрагмент мозаики непостижимого Замысла.

В. И. Красиков, Озарение трансценденцией, 2014

Вкратце, [страдание] трех низших сфер рождения и болезней, дурных толков и прочего у богов и людей – это страдание страдания. [Долгая] жизнь, изобилие, умиротворение и прочие счастливые обстоятельства, кажущиеся подобием блаженства, но вследствие непостоянства быстро [заканчивающееся], – это страдание изменения. Основа и того, и другого – содержащий их сосуд, или приобретенные пять скоплений-скандх – то есть страдание составного.

Джамгон Конгтрул, Светоч уверенности. Краткие последовательные наставления по четырем, основным и непосредственным, предварительным практикам Великой печати, -1

«Образ-сырец» из бессознательного может поразить нас слезами или смехом, часто и тем и другим одновременно, потому что находится на грани абсурда, между трагедией и комедией. Если Эго будет ассимилировать точку зрения, предоставленную бессознательным, и смотреть объективно, то оно может через некоторое время приобрести новую точку зрения. Это сопровождается страданиями, но в то же время опыт страдания есть мука рождения. Эго, которое связанно с душой (правополушарное мышление, если угодно), переносит эти образы сновидений в живопись, танец, музыку, скульптуру, литературное творчество, что позволяет превратить то, что иначе было бы мертвым изображением, в энергию жизни, в процесс исцеления.

Марион Вудман, Опустошенный жених. Женская маскулинность, 1990

И даже боги, вовлеченные в сферу желания (‘dod pa’i khams na spyod, kāmāvacara), чьи сердца объяты бушующим пламенем желания и чьи пребывающие в волнении умы помрачены, не могут ни на мгновение закрепиться в умственном равновесии (sems mnyam pa, samādhānam chetsām). Какая радость может быть у тех, кто нуждается в богатстве совершенного покоя (безмятежности) (rab tu zhi ba, pra?ama)? Какая радость может быть у тех, кто подавлен страхом и печалью неизбежной смерти, перерождения, падения [в низшие миры] и т. д.? Те же [боги], которые вовлечены в [сферы] формы и без формы (gzugs dang gzugs med pa na spyod pa, r?pār?pāvacara), хотя они на некоторое время и вышли за пределы страдания боли (sdug bsngal gyis sdug bsngal ba, duhkhaduhkhatām), тем не менее для них все еще актуально страдание изменений (‘gyur ba’i sdug bsngal, viparināmaduhkam), связанное с перспективой упасть в адские миры и т. д., так как они еще не полностью избавились от скрытых тенденций (bag la nyal, anusaya) вовлечения в сферу желания. И все, боги и люди, [7] подвержены мукам страдания формирующих факторов (‘du byed kyi sdug bsngal, samskāraduhkha) по причине своей зависимости от действий, беспокойств и т. д.

Камалашила, Стадии медитации. Советы царю, -1

Путь человека на свободе начинается с крайнего индивидуализма, с уединения, с бунта против внешнего миропорядка. Развивается непомерное самолюбие, открывается подполье. Человек с поверхности земли переходит в подземелье. Появляется подпольный человек, неблагообразный, безобразный человек, и раскрывает свою диалектику. Тут впервые в гениальной диалектике идей «Записок из подполья» Достоевский делает целый ряд открытий о человеческой природе. Человеческая природа полярна, антиномична и иррациональна. У человека есть неискоренимая потребность в иррациональном, в безумной свободе, в страдании. Человек не стремится непременно к выгоде. В своеволии своем человек сплошь и рядом предпочитает страдания. Он не мирится с рациональным устроением жизни. Свобода выше благополучия. Но свобода не есть господство разума над душевной стихией, свобода – сама иррациональна и безумна, она влечет к переходу за грани, поставленные человеку. Эта безмерная свобода мучит человека, влечет его к гибели. Но человек дорожит этой мукой и этой гибелью. Открытия о человеке, сделанные Достоевским в «подполье», определяют судьбу Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова и др. Начинается страдальческое странствование человека на путях своевольной свободы. И оно доводит человека до последних пределов раздвоения. Идейная диалектика о человеке и его судьбе начинается в «Записках из подполья», будет дальше раскрываться через все романы Достоевского и найдет свое завершение в «Легенде о Великом Инквизиторе». Иван Карамазов будет последним этапом пути свободы, перешедшей в своеволие и бунт против Бога. За этим явится уже образ Зосимы и Алеши. Мы увидим, что разрешается вся трагическая диалектика о человеке образом Христа в Легенде. С чего же она начинается?

Н. А. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, -1

По причине отсутствия положительного содержания все формы атеизма ведут к систематическому заблуждению. Существование Зла – вот что мешает атеизму стать решением проблемы. Иррациональный характер страдания и смерти повергает разум ниц, обнаруживает его несостоятельность. Безразличная к добру и злу, а следовательно, и к человеку с его судьбой, природа разрушает его своей абсурдностью. Единственный эффективный выход заключался бы в незнании свободы – только в этом случае зло и страдание были бы упразднены, поскольку этим упразднялось бы и сознание. Марионетка не имеет права на трагические рыдания. Но всякая безропотность воспринимается как невыносимый отказ от человека.

Павел Евдокимов, Этапы духовной жизни. От отцов-пустынников до наших дней, 1995

Вопрос этот болезненно ущемляет и наше религиозное сознание. Почему Бог, источник жизни и всякого блага, допускает страшное развитие зла, терпит те ужасы, которые от убийства Авеля Каином до наших дней наполняют смятением нашу душу? Где причина непостижимого развития именно у людей жажды зла, – чего мы не находим в до-человеческой природе? Борьба за существование, беспощадная и жестокая, идет, правда, в до-человеческой природе, но здесь она является только борьбой за само существование, а не определяется никаким инстинктом разрушения или жаждой зла. Только человек может испытывать наслаждение от самого разрушения, переживать странную потребность сеять страдания. Именно в этой наклонности ко злу, в потребности творить зло, человек резко и глубоко отличается от всего до-человеческого мира. При объяснении «загадки» человека мы не можем обойти этого вопроса – тем более, что пока мы не объясним для себя страсти разрушения у человека, мы еще не проникли в тайну человека. С другой стороны, наше религиозное сознание, которое видит в Боге не только Творца вселенной, но и Промыслителя, мучительно переживает то, что с развитием исторической жизни зло не только не ослабевает, но, наоборот, увеличивается, становясь все более утонченным и страшным…

А. В. Фомин, Невидимый мир демонов, 2012

Современник Фишера Фр. Ницше скептически отзывался о подобных трактовках загадочной, по выражению одного из исследователей, фразы Аристотеля. Для самого Ницше понимание катарсиса неотъемлемо от «мистериального учения» античной трагедии»; которое предполагает единство всего существующего и взгляд на индивидуацию как изначальную причину зла, а искусство толкует как предчувствие восстановленного единства[5]. Вплоть до Еврипида, писал Ницше, развивая «мистериальное учение» античной трагедии, все знаменитые фигуры греческой сцены – Прометей, Эдип и др. – суть только обличия Диониса мистерий, который «является во множественности образов под маской борющегося героя, как бы запутанный в сети индивидуальной воли. И как только этот являющийся бог начинает говорить и действовать, он получает сходство с заблуждающимся стремящимся, страдающим индивидом»[6]. А то, что мистериальный герой является с такой эпической определенностью и отчетливостью, рассуждал Ницше, есть результат воздействия толкователя снов – Аполлона, истолковывающего хору дионисическое состояние бога. Хор и трагический герой воплощают двойственность, данную в самом происхождении греческой трагедии и обусловленную переплетением художественных инстинктов – аполлонического и дионисического[7]. «трагедия, – писал Ницше, – всасывает в себя высший музыкальный оргиазм (…), но затем она ставит рядом с этим трагический миф и трагического героя», который приемлет на себя весь дионисический патос и снимает с нас его тяготу. Вместе с тем, трагедия при посредстве того же греческого мифа, в лице трагического героя, чьи страдания мы наблюдаем, способствует нашему освобождению от алчного стремления к существованию в индивидуации, напоминая нам о другом бытии – о «прарадости в лоне всеобщего, первоединого». К которой борющийся герой приуготовляется своей гибелью. А не своими победами»[8].

А. А. Асоян, Пушкин ad marginem, 2015

Древнегреческий философ. Создал в Афинах философскую школу «Сад», идеи которой положили начало эпикуреизму. Эпикур считал истинной природой человека способность к ощущениям, из чего следовало, что смысл и цель жизни – получение самых приятных ощущений и удовольствий и отсутствие страданий. Причина страданий, по Эпикуру, заложена в самом человеке, и, прежде всего, это – страсти и страх. Покой души, счастье, тождественное добродетели, свобода и различные наслаждения, высшим из которых является мудрость, а также справедливость и дружба – таковы главные идеалы и составляющие элементы счастливой и правильной жизни.

Сергей Дмитренко, Живи и жить давай другим. Афоризмы о народе и власти, 2011

Замечательным примером того, как, независимо от своей воли, инстинктивно, вовсе не будучи трусами, люди, даже очень высокие и духовные, но с неизвращенным еще монашеским аскетизмом сознанием, воспринимают необходимость страданий тела, является отношение первых христиан к мученичеству: они не искали его, но принимали как неизбежное. Прятались в пещерах от гонений, вызывая, как теперь бы сказали, «провокационные» насмешки римских властей («если для вас, как вы утверждаете, страдания и смерть за веру – радость, то зачем же вы скрываетесь от нас?»), но с величайшим достоинством и даже экстазом духовным представали перед лицо неизбежных страданий и смерти от рук настигших их мучителей.

В. Ф. Булгаков, В споре с Толстым. На весах жизни, 2014

Когда мы описываем путь пробуждения, мы говорим о пяти путях: накопления, соединения, видения, медитации и совершенства, или необучения. Есть также десять уровней (на санскрите «бхуми»), которые проходит Бодхисаттва в своем развитии до Просветления. Это довольно грубое разделение на пять путей и десять ступеней призвано показать, что чем больше мы сумели растворить омрачения четырех уровней, тем свободнее проявится потенциал ума. Благодаря проникновению в суть ума, природу Будды – даже если оно очень поверхностное – развивается наше доверие к качествам состояния Будды, или просветленного ума, поскольку мы понимаем, что эти качества присущи природе нашего собственного ума. Всеведущее осознавание, высшее сочувствие, эффективные действия и способность быть Прибежищем – качества, присущие состоянию Будды, – неотъемлемо содержатся в природе нашего ума. Понимание этой природы дарит нам все больше доверия к цели пути – состоянию Будды, оно также порождает и укрепляет сочувствие к другим существам, у которых такое понимание еще не возникло. Мы сознаем, что недостаток понимания и есть причина всех страданий и принципиальная ошибка, которую совершают все живущие. Здесь становится ясно, как из неведения возникает страдание, и сочувствие растет в нас само по себе. Таким образом, чем лучше мы знаем природу ума, тем активнее пробуждается в нас доверие к его потенциалу и сочувствие к другим.

Калу Ринпоче, О природе ума, 2012

Своеобразие буддийского восприятия жизни состоит в мистической составляющей его философии, которая отталкивается от двух не внушающих оптимизма концепций, ниспровержение которых становится возможным лишь для тех, кто обретает высшее знание. Во-первых, буддисты убеждены в том, что природа вещей – истинная реальность – сокрыта от человека, а чувства и логическое осмысление вводят его в заблуждение и сбивают с пути истинного. Человек живет в неведении, и лишь крайнее напряжение внутренних сил способно разрушить иллюзии, за которые он цепляется с присущей ему жадностью. Таким образом, истинная реальность становится достижимой лишь в процессе мистического опыта. Во-вторых, сознание преходящей природы всего земного настолько укоренилось в сознании восточных людей, что в поисках истины человек с надеждой обращает свой взор в сторону мистики. Адепт Хинаяны достигает «другого берега», избавляется от желаний и боли, в которых он усматривает причинную цепь бренности человеческого существования, и, таким образом, разрушает неведение. В буддизме Махаяны несубстанциональность страдания познается в процессе обретения трансцендентного знания. Интуитивно предпочтение отдается спасению, но не философскому осмыслению.

Генрих Дюмулен, История дзэн-буддизма, -1

Принимая как данность нереальность всех вещей, мы в то же время понимаем, что существа не воспринимают мир пустым – они считают его вполне материальным, оставаясь во власти желания, отвращения и неведения. Их непрестанно бросает по волнам цикла перерождений, от одного страдания к другому. Осознание того, как это заблуждение приводит существ в болезненные состояния, наполняет ум любовью и сочувствием. Такова относительная бодхичитта.

Калу Ринпоче, Углубленный буддизм. Том II. От Хинаяны к Ваджраяне, -1

А продвигают ли позитивно оцениваемые состояния человека по пути к совершенству? Сами состояния счастья, к которым, как принято считать, все стремятся, отнюдь не столь однозначно предстают желанными. В. Татаркевич приводит высказывание Марселя Пруста: «Счастливые годы – потерянные годы. Работа происходит только в страдании. Только в несчастье мы познаем мир и самих себя, решаемся на напряжение и углубление жизни, то есть на все то, ради чего более всего стоит жить»99. У румынской писательницы и поэта Аны Бландианы в эссе «Фрагменты» есть размышления о счастье – «неконвертируемое в дело, не превращенное во что-то, счастье в чистом виде, невоплощенное, утомительно и даже ядоносно. У понятия “медовый месяц” нет множественного числа не потому, что зло мира и тяготы жизни не дают ему продлиться, а потому, что внутренние ресурсы счастья ограничены и, при его избытке, токсичны… у нас есть душевный лимит не только на страдания, но и – еще более урезанный – на счастье»100.

Г. В. Иванченко, Забота о себе. История и современность, 2009

Дабы изменить свою карму или предотвратить ее негативный аспект, «Упанишады» предлагают следовать выдвигаемой в них этической концепции. Человек существует не сам по себе. Он происходит от Бога, значит, должен искать свое успокоение и гармонию в Боге. Жить в мире многообразия, основывая всю свою жизнь в маленьком «Я», подверженном страданиям и болезням, – это реальное несчастье. Поэтому уничтожение всех причин, ведущих к эгоистическому обособлению нашего «Я», является единственно важной и подлинной целью человека.

Аурика Луковкина, Изменение отрицательной кармы, 2013

Не стоит думать, что такое понимание и осмысление непостоянства и смерти лишает жизнь всякой радости, наоборот, правильное понимание причин страданий, одним из которых является смерть, и знание методов достижения счастья, запредельного рождению и смерти, не может не вызвать истинной радости и энтузиазма в практике. Если разобраться получше, то мы поймём, что именно эта эйфория и предвкушение «долгой и счастливой жизни» приводят ко всем разочарованиям, депрессиям и унынию, ибо такие наивные ожидания, свойственные всем обычным людям, рано или поздно рассыпаются в прах, оставляя нас у разбитого корыта наших грёз, которым не было суждено осуществиться даже теоретически. Понимая, что жизнь неизбежно заканчивается смертью, настоящий практикующий посвящает всю свою жизнь добродетельной духовной практике, являющейся причиной благого перерождения и просветления.

Лама Сонам Дордже, Смерти вопреки. Антология тайных учений о смерти и умирании традиции дзогчен тибетского буддизма, 2014

Но если мы добьёмся освобождения от цикла рождений и смертей лишь для себя, этого будет недостаточно. В этом случае мы не реализуем до конца свой человеческий потенциал. Мы не единственные, кто терзается от боли и неудовлетворённости: все живые существа – наши собратья по несчастью. Мало кто из них обладает знанием – оком мудрости Дхармы, способным узреть истинный путь, ведущий к пресечению страданий. Все без исключения существа, населяющие землю, проводят всю жизнь в непрестанных поисках способов избавления от страданий и обретения счастья и блаженства. Но поскольку их ум погружён во мрак неведения, их поиски тщетны. Вместо того чтобы вести к желанной цели, их труды приносят им ещё большие боль и разочарование. Стремясь убежать от причины своих страданий, на деле они бегут лишь от нирваны – подлинного пресечения страдания.

лама Сопа Ринпоче, Энергия мудрости. Основы буддийского учения, 1982

В современном языковом сознании слово страсть воспринимается прежде всего в одном, совершенно определенном плане – как многократно усиленное чувство. Именно такое толкование дается и в современном Словаре русского языка: «сильное чувство, с трудом управляемое рассудком», а также частный вариант: «сильная любовь с преобладанием чувственного влечения» [СРЯ, 4, 282]. (В этом же смысле оно употребляется и в высказывании современного исследователя о «нормальных, естественных человеческих страстях», существующих «не в цивилизованном обществе, к которому принадлежит охладевший Пленник, а в близком к природе „первобытном“ мире, в котором выросла, например, черкешенка, совершающая подвиг высокого благородства» [Фридман, 145].) Однако в церковнославянском языке это слово употреблялось в других значениях: «1) сильное желание чего-либо запрещенного; 2) страдание, мучение» [ПЦС, 671] – в противоположность чувству, толковавшемуся как «понятие, познание, благоразумие, мудрость; способность, чувствование; высшая способность в человеке, сообщающаяся с божеством, дух» [ПЦС, 827].

Н. П. Жилина, Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии, 2017

Другая проблема, поставленная Ницше, есть проблема страдания. Он сам очень страдал, страдал от безнадежной болезни и от безнадежного одиночества. Он вел героическую борьбу со страданием. Никакая боль не мешала ему творить. Сила сопротивления страданию была для него мерилом ценности человека. Он хотел вынести страдание, не имея никаких утешений. Он восставал против христианства, потому что оно хотело дать смысл страданию и этим дать утешение. Только перенесение страдания без всяких утешений, без надежд на иную жизнь он считал героическим. С этим связано для него трагическое чувство жизни. Он искал опасности, любил ходить над бездной, не хотел гарантированности жизни.[38] Как понять в глубине отношение Ницше к христианству? Он был врагом христианства, считался самым страшным его врагом, писал о христианстве очень дурно и несправедливо, написал «Антихриста», самое, вероятно, слабое из своих произведений. Но Ницше был вместе с тем человеком, раненным Христом и христианской темой. Антиэрос был связан с эросом. Он боролся с Христом, но боролся как человек, для которого Христос был дорог в самой глубине его существа. Уже в состоянии безумия, он подписывал свои письма: «Раненный». У него, несомненно, есть сильный христианский элемент, хотя и извращенный.

Н. А. Бердяев, Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, -1

Может казаться противоречием, что для практики Дхармы полезно интересоваться окружающим миром так же, как мы интересуемся Дхармой. Не в смысле полного погружения в мирские проекты и планы поиска заработков, а с целью исследования и размышления об истинном смысле жизни в этом мире. Например, все мы – люди, поэтому подвержены страданиям, типичным для нашей ситуации: рождение, старость, болезнь и смерть. Мы пребываем в одном из шести миров существования, которые охватывают весь спектр переживаний существ, обитающих в этих мирах. Мы должны вновь и вновь медитировать на страдания, сопутствующие каждому из этих состояний. Такая заинтересованность миром является наиболее важной для практики Дхармы.

Калу Ринпоче, Дхарма Алмазной колесницы, 2012

Такой тип человека подобен платине, которая затмевается блеском золота, но тем не менее сознает свою исключительность и ценность, известную лишь знатокам. Умный, состоятельный, лишенный эмоций человек является потенциальным носителем тяжелой формы рака, поскольку отрицает собственные страдания. Презрительно относясь к страданиям, которые люди причиняют сами себе, он держится с высоко поднятой головой и невозмутимо отзывается о собственных страданиях как о нормальной жизни, которой и полагается быть трудной. Высказывания в том духе, что трудности для того и созданы, чтобы их преодолевать, выражают жизненный принцип человека, отлитого из платины, и чем самоуверенней они произносятся, тем скорее развивается злокачественная опухоль, отражающая данный принцип. Самоуверенность – тяжкий стресс.

Лууле Виилма, Прощение подлинное и мнимое: Книга гордости и стыда, 2009

Но как же может трагедия вести к утверждению жизни? Ведь страдания трагического героя иллюстрируют все ту же безотрадную Силенову мудрость; трагедии великих трагиков, Эсхила и Софокла, кончаются гибелью героев и самым, казалось бы, безнадежным отрицанием жизни. Почему же трагедия не вселяет в нас отчаяния, а как раз напротив – очищает душу и примиряет с жизнью? Как может безобразное и дисгармоничное, составляющее содержание трагического мифа, каким бы то ни было образом примирять с жизнью? Достигается это тою таинственной силою, которая скрыта в искусстве, – силою, которая жизненный ужас претворяет в красоту и делает его предметом нашего эстетического наслаждения.

В. В. Вересаев, Аполлон и Дионис, 1914

Не удивительно, что всякий, кто смотрит на разделение церквей извне, т. е. не будучи членом Церкви, констатирует крах евангельской истины и триумф человеческого греха. Для верующего, напротив, разобщенность и разделение христиан, как последствие грехопадения нашей общей природы, – это мука и страдание, но это и утешительное подтверждение того, что в личности – истина о человеке. Свобода человека не нарушается ради принудительного спасения [12]. Для Церкви разделение христиан – переживание Креста Христова, событие, непрестанно присутствующее в ее опыте: Христос постоянно принимает смерть мира – отпадение человека от истины и жизни – и делает ее Своею смертью, т. е. Своею жизнью, «кеносисом», отрешением от всяких индивидуальных притязаний, отказом от всяких блистательных достижений, полной самоотдачей и любовью, полнотой жизни.

Христос Яннарас, Истина и единство Церкви, 1997

Христианин сказал бы, что счастье – это ощущение полноты жизни, и в этом созерцании Бога и Его любви человек не ограничен. И, как говорят святые отцы, в этом ощущении человек не знает меры, так что никакие страдания, телесные или духовные, уже не могут оторвать его от внутреннего блаженства созерцания Божества и созерцания собственного бытия и чуда жизни. Мы можем им верить, потому что их свидетельство основано на опыте.

протоиерей Андрей Лоргус, Книга о счастье, 2014

Священная индийская литература описывает буквально каждый шаг воплощения души. Тридцать первая глава 3-й песни «Бхагавадгиты» целиком и полностью посвящена идеи реинкарнации. Интересно, что этот древний текст пытается ответить на те вопросы, которые возникают в уме современного человека. Одним из таких ключевых вопросов, волнующих людей не одно столетие, является вопрос: «Если мы живем не одну жизнь, то почему ничего не помним о своих прошлых воплощениях?» «Бхагавадгита» объясняет этот парадокс болью рождения. Когда душа входит в зародыш в утробе матери, то она чувствует себя в безопасности. В течение какого-то времени она помнит о своей прошлой жизни, но те страдания, которые ей приходится испытывать в чреве благодаря своей карме, заставляют ее забыть прошлый опыт. Самым сильным болевым шоком считается момент рождения на свет – тогда душа забывает обо всем и даже о своем обете любить Бога, данном ею в прошлом воплощении. Забвение необходимо, потому что иначе страдания души будут чрезмерны. Несмотря на это, психическое «я» хранит информацию о прежней жизни в подсознании, но разум не пускает ее дальше, потому что индивиду необходимо жить в новых условиях, приноравливаться к новой жизни. Ведическая традиция учит, что боль рождения очень сильна и она способствует забвению прежнего трансперсонального опыта. Эта концепция является, пожалуй, единственной попыткой объяснить, почему человек не помнит своих прошлых воплощений. Вся остальная часть этой большой главы посвящена детальному описанию жизни атмана в земном мире: рождение – детство – юность – зрелость – старость – смерть, а после этого цикл начинается сначала.

Антонина Соколова, Тайны реинкарнации, 2013

«Шумим, братец, шумим», – отвечает за них Репетилов в комедии Грибоедова[2]. Да, шум, пустая болтовня – вот единственный результат этой ужасной, бессмысленной анархии умов, которая составляет главную болезнь нашего нового поколения, отвлеченного, призрачного, чуждого всякой действительности; и весь этот шум, и вся эта болтовня – все это происходит во имя философии. И мудрено ли, что умный, действительный русский народ не позволяет ослеплять себя этим фейерверочным огнем слов без содержания и мыслей без смысла; мудрено ли, что он не доверяет философии, представленной ему с такой невыгодной, призрачной стороны? До сих пор философия и отвлеченность, призрачность и отсутствие всякой действительности были тождественны; кто занимается философиею, тот необходимо простился с действительностью и бродит в этом болезненном отчуждении от всякой естественной и духовной действительности, в каких-то фантастических, произвольных, небывалых мирах или вооружается против действительного мира и мнит, что своими призрачными силами он может разрушить его мощное существование, мнит, что в осуществлении конечных положений его конечного рассудка и конечных целей его конечного произвола заключается все благо человечества; и не знает, бедный, что действительный мир выше его жалкой и бессильной индивидуальности, не знает, что болезнь и зло заключаются не в действительности, а в нем самом, в его собственной отвлеченности; у него нет глаз для гармонии чудного божьего мира; он не способен понять истины и блаженства действительной жизни; конечный рассудок мешает ему видеть, что в жизни все прекрасно, все благо и что самые страдания в ней необходимы как очищение духа, как переход его от тьмы к свету, к просветлению. Да, призрачный человек не может сказать вместе с поэтом:

М. А. Бакунин, Анархия и Порядок (сборник), -1