Неточные совпадения
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и как бы
более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Вообще, кажется,
весь божий мир занимал его
более со стороны ценности, чем какими-либо другими качествами; в детском своем умишке он задавал себе иногда такого рода вопрос: что, сколько бы дали за
весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«
Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт…
Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего
всю жизнь ее и, последнее время,
более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во
всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не
более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— О чем вы? — спросил его Павел,
более всего озабоченный тем, что приятель его совершенно не одет.
Он писал: «Народы образованные
более всего ценят в гражданах своих достоинства.
«Мари, — писал он, — вы уже, я думаю, видите, что вы для меня
все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, — могу ли я вас любить, и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь
более достойным вас? Молю об одном — скажите мне откровенно!»
Более всего он боялся за латинский язык.
Павел вошел в исповедальню с твердым намерением покаяться во
всем и на вопросы священника: верует ли в бога, почитает ли родителей и начальников, соблюдает ли посты — отвечал громко и твердо: «Грешен, грешен!» «Не творите ли против седьмой заповеди?» — прибавил священник
более уже тихим голосом.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще
более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что
всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
Полковник остался как бы опешенный: его
более всего поразило то, что как это сын так умно и складно говорил; первая его мысль была, что
все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно
более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне
все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже
все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который
все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще
более сутуловат и совершенно поседел.
Павел, видевший
всю сцену из окна, не мог в душе не рассмеяться этому, но вот послышались еще шаги, только гораздо
более твердые.
Еспер Иваныч еще
более при этом нахмурился. Ему, по
всему было заметно, сильно не нравилось то, что говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей…
В такого рода размышлениях Павел простоял
всю службу и домой возвратился еще
более утомленный, но в прохладной атмосфере храма значительно освежившийся.
— Не может же болезнь быть всеобщей, — возразил, пожимая плечами, Неведомов, — во
всех эпидемиях обыкновенно
более половины остается здоровыми, а тут —
все…
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре,
все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо
более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он был к досаде своей сознаться, — был больше на стороне Салова.
— А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще
более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх.
Все невольно рассмеялись.
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется,
более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
— У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире — Кубок, кажется, называется, — подхватил Павел с полною почтительностью и
более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
— Юмор — слово английское, — отвечал Павел не совсем твердым голосом, — оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется
все в
более смешном виде, чем другим.
Все пошли за ней, и — чем ужин
более приближался к концу, тем Павел
более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
— Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес… Как не стыдно, что вы во
все время нашей разлуки — хоть бы строчку написали, — говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно
более дружественный тон.
— Мне
все равно! — отвечала Клеопатра Петровна, еще
более побледнев.
Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо
более благоприятный для него ветер:
все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три — четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! — там произошло то, чего никак он не ожидал.
Салов оказывался удобнее
всех, — тем
более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем.
— Кататься на рысаках и любить это, — продолжал Вихров, еще
более разгорячаясь, — такое простое и свойственное
всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще
более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов,
все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
В Перцове после того он пробыл
всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие дам, оказанное к его произведению, — он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла
все к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, — но его гораздо
более тревожило его собственное внутреннее чувство.
Живин, например, с первого года выписывал «Отечественные Записки» [«Отечественные записки» — ежемесячный литературно-политический журнал прогрессивного направления; с 1839 по 1867 год его редактором-издателем был А.А.Краевский.], читал их с начала до конца, знал почти наизусть
все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был
более наклонен к тогдашней «Библиотеке для чтения» и «Северной Пчеле» [«Северная пчела» — реакционная политическая и литературная газета, с 1825 года издававшаяся Ф.В.Булгариным и Н.И.Гречем.].
Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо
более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров.
Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: «Я гуляю да и баста — вот что!» Вихров едва выдерживал
все это, тем
более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
— Почему же мне дела нет? — сказал генерал,
более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
— Как с определением на службу? — спросил Вихров, испугавшись
более всего последнего наказания.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять
более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею
весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Покуда он потом сел на извозчика и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре
все больше и больше в нем росла. «Играть будут, вероятно, в настоящем театре, — думал он, — и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им «Гамлета»!» — Возраст Ромео для него уже прошел, настала
более рефлексивная пора — пора Гамлетов.
— Нет-с, как это мы можем показать! — возразил
все тот же мужик,
более и
более краснея. — Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, — мы народ темный.
Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его
весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как
более светлую комнату.
Вихров пошел из острога.
Все, что он видел там, его поразило и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо
более мрачном виде, да и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами.
Вихров больше и говорить с ним не стал, видя, что какого-нибудь совета полезного от него получить не было возможности; чем
более они потом начали приближаться к месту их назначения, тем лесистее делались окрестности; селений было почти не видать, а
все пошли какие-то ровные поляны, кругом коих по
всему горизонту шел лес, а сверху виднелось небо.
По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он
все сидел и обдумывал, в каких бы
более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.
— Никогда! — возражала Фатеева. — Потому что я душевно здесь гораздо
более расстроена: у меня в деревне идет полевая работа, кто же за ней присматривает? Я
все ведь сама — и везде одна.
Встреть моего писателя такой успех в пору его
более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко
всему — и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой — и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый.
У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем
более, что тот
все продолжал быть в беспамятстве.
Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто
более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь.
Он, кажется,
все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще
более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей.
— Да, пожалуйста, не говорите ему… тем
более, что
все, что я вам тогда говорил…
все это вздор.
Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки
более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, —
вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал.
— Да-с,
все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было — мне слишком тяжело; я
более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.