Неточные совпадения
Осип. Да нет, я и
ходить не хочу.
Марья Антоновна. Фи, маменька, голубое! Мне совсем
не нравится: и Ляпкина-Тяпкина
ходит в голубом, и дочь Земляники тоже в голубом. Нет, лучше я надену цветное.
Дай только, боже, чтобы
сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто
не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик —
не богатырь?
И жизнь его
не ратная,
И смерть ему
не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь
не скоро князюшка
Сойдет с коня любимого!
С тех пор, как слух
прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть в горсти!..
Ходи улицей потише,
Носи голову пониже,
Коли весело —
не смейся,
Не поплачь с тоски!.. //………………………………….
Идите вы к чиновнику,
К вельможному боярину,
Идите вы к царю,
А женщин вы
не трогайте, —
Вот Бог! ни с чем
проходитеДо гробовой доски!
Не горы с места сдвинулись,
Упали на головушку,
Не Бог стрелой громовою
Во гневе грудь пронзил,
По мне — тиха, невидима —
Прошла гроза душевная,
Покажешь ли ее?
Я сам уж в той губернии
Давненько
не бывал,
А про Ермилу слыхивал,
Народ им
не бахвалится,
Сходите вы к нему.
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да
не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а
не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти
не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Не столько в Белокаменной
По мостовой проехано,
Как по душе крестьянина
Прошло обид… до смеху ли?..
Однако после этого
Ермил
не скоро справился,
С год как шальной
ходил.
Обрадовались старому:
«Здорово, дедко! спрыгни-ка,
Да выпей с нами рюмочку,
Да в ложечки ударь!»
— Забраться-то забрался я,
А как
сойду,
не ведаю:
Ведет! — «Небось до города
Опять за полной пенцией?
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии.
Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть,
не мечите бисера пред свиниями, да
не попрут его ногами».
Жених хоть кому, а все-таки учители
ходят, часа
не теряет, и теперь двое в сенях дожидаются.
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы все в четвертой комнате на цыпочках
ходили, чтоб тебя
не обеспокоить;
не смели в дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил.
Не взыщи, батюшка…
Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы говорили смердам:"Смотрите! и мы
не гнушаемся общения с вами!", но, в сущности, мысль их блуждала далече.
При первом столкновении с этой действительностью человек
не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может,
пройдет мимо.
Квартальные нравственно и физически истерзались; вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой он
проходил, и ждали,
не будет ли приказаний; но приказаний
не было.
При среднем росте, она была полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате,
не то бесстыжие,
не то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и
ходила по улице «серой утицей».
Он молча
проходил мимо и
не удостоивал их даже взглядом.
Но
проходил месяц,
проходил другой — резолюции
не было.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал
ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это
не похвалят!»
Но, увы! дни
проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича все
не было.
Стали «излюбленные»
ходить по соседям и ни одного унывающего
не пропустили, чтоб
не утешить.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры
прошло много лет, и ни один градоначальник
не позаботился о восстановлении ее.
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно
ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник
не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже
ходить распоясавшись; он ничего
не замечал; внутри района — можно было только маршировать.
Но все ухищрения оказались уже тщетными.
Прошло после того и еще два дня; пришла наконец и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой головы
не привезла.
Стали
ходить взад и вперед по выгону, но ничего достопримечательного
не нашли, кроме одной навозной кучи.
Но
не успели люди
пройти и четверти версты, как почувствовали, что заблудились.
Он
сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на солнце, но он видел ее, как солнце, и
не глядя.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано.
Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще
не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Он
прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного
не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень
не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал
ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.
Во время остановки в губернском городе Сергей Иванович
не пошел в буфет, а стал
ходить взад и вперед по платформе.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «О чем это они говорят и отчего он
не заходит ряд?» подумал Левин,
не догадываясь, что мужики
не переставая косили уже
не менее четырех часов, и им пора завтракать.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь,
сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Какие были, те
не закрывались и сами открывались, когда
проходили мимо их.
В таких размышлениях
прошло время, и, когда учитель пришел, урок об обстоятельствах времени и места и образа действия был
не готов, и учитель был
не только недоволен, но и огорчен.
Боль была странная и страшная, но теперь она
прошла; он чувствовал, что может опять жить и думать
не об одной жене.
— Нет, я думаю, княгиня устала, и лошади ее
не интересуют, — сказал Вронский Анне, предложившей
пройти до конного завода, где Свияжский хотел видеть нового жеребца. — Вы подите, а я провожу княгиню домой, и мы поговорим, — сказал он, — если вам приятно, — обратился он к ней.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее —
не потому, что она была очень красива,
не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она
прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Анна взялась
ходить за нею, но и это
не развлекло ее, тем более что болезнь
не была опасна.
Левин остался у линейки и с завистью смотрел на охотников. Охотники
прошли всё болотце. Кроме курочки и чибисов, из которых одного убил Васенька, ничего
не было в болоте.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам
не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и как тени
ходят за ней?
Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин рассказал свой анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь о лошадях, о бегах нынешнего дня и о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз. Левин
не заметил, как
прошел обед.
Но
прошла неделя, другая, третья, и в обществе
не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые,
не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе
не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца
не было ни слова о книге.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он
не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже
не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так
сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы
не было стыдно», добавил он медленно.
«Нет,
не надо говорить — подумал он, когда она
прошла вперед его. — Это тайна для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».