Неточные совпадения
Я
не знал другой жизни, но смутно помнил, что отец и мать жили
не так: были у них другие речи, другое веселье,
ходили и сидели они всегда рядом, близко.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица
ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву
не бить,
не грабить русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
— Вы, матушка, в Печёры, к Асафу-схимнику
сходите, —
не умею я ответить вам.
Я весь день вертелся около нее в саду, на дворе,
ходил к соседкам, где она часами пила чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и
не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи.
Эх ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своем пути —
И стезя твоя и слеза твоя!
Да
не тронь хоть народа-то русского,
По лесам
ходи да мордву зори,
По степям
ходи, калмыка гони!..
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем
не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям:
ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он
ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему
не надобно.
Она
не ошиблась: лет через десять, когда бабушка уже успокоилась навсегда, дед сам
ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами...
А еще уж ничего
не поспели мы с барыней переменить, подошла воля и остался при лошади, теперь она у меня за графиню
ходит.
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем было много красивых барынь, к ним
ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка
не любил этот дом.
Иногда по двору
ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но
не может, заколдован.
— Вовсе я
не к тебе
хожу, старый черт!
Он теперь вообще смотрел всё как-то вбок и давно перестал посещать бабушкины вечера;
не угощал вареньем, лицо его ссохлось, морщины стали глубже, и
ходил он качаясь, загребая ногами, как больной.
Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у нее легли темные пятна, она целыми днями
ходила непричесанная, в измятом платье,
не застегнув кофту, это ее портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая — лучше всех!
— В наши-те годы одёжа куда красивей да богаче нынешней была! Одёжа богаче, а жили — проще, ладнее.
Прошли времена,
не воротятся! Ну, примеряй, рядись…
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат,
не кричи, я тебя
не боюсь…»
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто
не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего
не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно
не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много
ходит людей.
Спрашиваю я его, как подошел: «Что это ты, молодец,
не путем
ходишь?» А он на коленки стал.
А Яшка-то с Мишкой еще
не поспели воротиться, по трактирам
ходят, отца-мать славят.
—
Проходи, Авдей,
не пугай лошадей…
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему
не так, да
не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему —
не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне
ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда
не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.