Неточные совпадения
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (
не мог же он в самом деле
не знать о его существовании), то и сам
сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Алеша и сказал себе: «
Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“
ходить лишь к обедне».
Бедная девочка
не могла
ходить уже с полгода, и ее возили в длинном покойном кресле на колесах.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками
пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Разве вы его
не пускаете: ведь мы же знаем, что он везде
ходит.
— Вы на меня
не сердитесь, я дура, ничего
не стою… и Алеша, может быть, прав, очень прав, что
не хочет к такой смешной
ходить.
Но «этот монах», то есть тот, который приглашал их давеча на обед к игумену, ждать себя
не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как они
сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.
— Извини меня ради Бога, я никак
не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто
ходишь и сам мне говорил, что ты с нею связей любви
не имеешь… Вот я никогда
не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета
ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
И вот, несмотря на сознание и на справедливость, которую
не мог же он
не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его
проходил мороз, чем ближе он подвигался к ее дому.
С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне
прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
Не пугайтесь — ни в чем вас стеснять
не буду, буду ваша мебель, буду тот ковер, по которому вы
ходите…
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей
ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет
не известен, то есть что я здесь сторожу.
— Нет, сегодня она
не придет, есть приметы. Наверно
не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном.
Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
— Вот и он, вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку
не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков,
сходи в шкаф, на второй полке направо, вот ключи, живей!
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я
не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с —
не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут
не пройдет-с, как я отлучен, — так или
не так, Григорий Васильевич?
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех комнатах были тоже заперты; ниоткуда, стало быть,
не могла
пройти Грушенька и ниоткуда
не могла выскочить.
— Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что:
сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь аль
не можешь?
Это будет, может быть, лучше, чем если б я сама, к которой он
не хочет больше
ходить, объяснилась с ним лично.
— Ха-ха-ха! Ты
не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он
пройдет непременно, другого пути в монастырь
не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
— Брат, а ты, кажется, и
не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать
ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть
не могло.
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу
прошел прямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час уже никого
не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
Многие-де из братии тяготятся
ходить к старцу, а приходят поневоле, потому что все идут, так чтобы
не приняли их за гордых и бунтующих помыслом.
Было ему лет семьдесят пять, если
не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор
ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
— Врешь!
Не надо теперь спрашивать, ничего
не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего
не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего
не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера
ходил к ней, кажется?
Как только он
прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (весь город наш пронизан канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькую кучку школьников, всё малолетних деток, от девяти до двенадцати лет,
не больше.
Алеша никогда
не мог безучастно
проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему очень нравились.
— Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что
не может понять! Воды, воды! Мама, ради Бога,
сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда
не может скоро прийти! Да скорее же, мама, иначе я умру…
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я
не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович,
сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
— Я бы вам советовал, — с жаром продолжал Алеша, — некоторое время
не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в нем
пройдет…
Выйдя от Lise, Алеша
не заблагорассудил
пройти к госпоже Хохлаковой и,
не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним сама госпожа Хохлакова. С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
«Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я
не буду укорять себя всю жизнь, что, может быть, мог бы что спасти и
не спас,
прошел мимо, торопился в свой дом.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах
ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного
не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
— Ах, можем ли мы на вас обижаться, — протянула Марья Кондратьевна, польщенная извинением Алеши, — так как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку
ходят, мы и
не знаем, а он уж в беседке сидит.
— Бываю я здесь по всегдашнему соседскому знакомству, и как же бы я
не ходил-с?
У нас хоть нелепо рубить голову брату потому только, что он стал нам брат и что на него
сошла благодать, но, повторяю, у нас есть свое, почти что
не хуже.
У меня на сцене является он; правда, он ничего и
не говорит в поэме, а только появляется и
проходит.
Тогда это
не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда
прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.
Ты возразил, что человек жив
не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что
пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
С брезгливым и раздражительным ощущением хотел было он
пройти теперь молча и
не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор.
Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить меня начнут: «Зачем
не пришла, скоро ль покажется», — и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа
не явилась.
— На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А
не с чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день хожу-с, по своей надобности-с.
— А зачем ему к отцу
проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем
не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что
не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та
не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро
прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе
не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что
не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя, он вдруг закричал ему, махая руками: «Я к себе наверх, а
не к вам, до свидания», и
прошел мимо, даже стараясь
не взглянуть на отца.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось
сойти вниз, отпереть дверь,
пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно
не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
К самому же Федору Павловичу он
не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу
ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать —
не стучит ли кто.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы
не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его
сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он
не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
И потом,
проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо
не явись он в жизни моей,
не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю,
не принял бы я иноческого сана и
не вступил на драгоценный путь сей.