Неточные совпадения
— А за то, что я тебе
не велел
ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня
не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я
не потерплю!..
Чище других был дом Бунина, куда вход был
не с площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины
ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей, и она,
не желая потерять день,
ходила с ним до ночи за подаянием.
В доме Румянцева была, например, квартира «странников». Здоровеннейшие, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня, ни мыла они никогда
не видывали. Это монахи небывалых монастырей, пилигримы, которые век свой
ходят от Хитровки до церковной паперти или до замоскворецких купчих и обратно.
Младенец был законнорожденный, а потому его
не приняли в воспитательный дом, а взяла его ночлежница-нищенка и стала с ним
ходить побираться.
Сюда в старину москвичи
ходили разыскивать украденные у них вещи, и
не безуспешно, потому что исстари Сухаревка была местом сбыта краденого.
Я много лет часами
ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры
не было, значит, и воры
не заходили.
Ну кто бы догадался! Так бы и
прошла насмешка незаметно… Я видел этот номер «Будильника», внимания на него
не обратил до тех пор, пока городовые
не стали отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали.
Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время
ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой
не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и
не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
Три месяца музей стоял открытым для покупателей, но продать, за исключением мелочей, ничего
не удалось: частные московские археологи, воспитанные на традициях Сухаревки с девизом «на грош пятаков»,
ходили стаями и ничего
не покупали.
Полиция
не смела пикнуть перед генералом, и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившимся в этом доме. По ночам
пройти по Лубянской площади было рискованно.
Начиная с полдня являются открыто уже
не продающие ничего, а под видом покупки
проходят в лавочки, прилепленные в Китайской стене на Старой площади, где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
Я остался один в этом замурованном склепе и
прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего
не различал.
Я
прошел к Малому театру и, продрогший, промочив ноги и нанюхавшись запаха клоаки, вылез по мокрой лестнице. Надел шубу, которая меня
не могла согреть, и направился в редакцию, где сделал описание работ и припомнил мое старое путешествие в клоаку.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания
не обратил,
прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока
не опохмелишь, руки-то у них ходуном
ходят…
Он заказывал такие кушанья, что гурманы рты разевали и обжирались до утра. Это был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина,
не уступавший по весу сидевшим за столом. Недаром это был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него
ходили стихи...
Библиотека эта по завещанию поступила в музей. И старик Хлудов до седых волос вечера проводил по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами в Купеческом клубе, пока в 1882 году
не умер скоропостижно по пути из дома в клуб. Он
ходил обыкновенно в высоких сапогах, в длинном черном сюртуке и всегда в цилиндре.
Входящие
не здороваются,
не мешают работать, а
проходят дальше, или в гостиную через зал, или направо в кабинет, украшенный картинами и безделушками.
И здесь в эти примитивные игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих
ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо
не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых был Троекуров,
сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом грузинскому царевичу, потомки которого уже
не жили в доме, а сдавали его внаем под торговые здания. В 1871 году дом был продан какому-то купцу. Дворец превратился в трущобу.
Старые москвичи-гурманы перестали
ходить к Тестову. Приезжие купцы,
не бывавшие несколько лет в Москве,
не узнавали трактира. Первым делом — декадентская картина на зеркальном окне вестибюля… В большом зале — модернистская мебель, на которую десятипудовому купчине и сесть боязно.
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами.
Не обращая на нас никакого внимания, он
прошел, будто никого и в комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
И сколько десятков раз приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол,
не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз
проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока
не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда
не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами,
ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди,
не зевай! И
ходит он кругом и «озирает окрестности».
В свободное от пожаров время они
ходили к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей, зная, что
не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться можно.
Да и как
не поощрять, когда пословица в те давние времена
ходила: «Каждая купчиха имеет мужа — по закону, офицера — для чувств, а кучера — для удовольствия». Как же кухарке было
не иметь кума-пожарного!
Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда
не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.
Ежедневно все игроки с нетерпением ждали прихода князей: без них игра
не клеилась. Когда они появлялись, стол оживал. С неделю они
ходили ежедневно, проиграли больше ста тысяч, как говорится,
не моргнув глазом — и вдруг в один вечер
не явились совсем (их уже было решено провести в члены-соревнователи Кружка).
Льва Голицына тоже недолюбливали в Английском клубе за его резкие и нецензурные по тому времени (начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого
не боялся. Он
ходил всегда, зиму и лето, в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
Сошел на нет и этот клуб. У большинства дворян
не осталось роскошных выездов. Дела клуба стали слабнуть, вместо шестисот членов осталось двести. Понемногу стало допускаться в члены и именитое купечество.
И за студентами загнали
В манеж испуганный народ,
Всех, что кричали,
не кричали,
Всех, кто по улице
пройдет, —
Вали в манеж!
Никогда
не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи
ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот день студентов
не арестовывала. Шпикам тоже было приказано
не попадаться на глаза студентам.
Прошли тысячелетия со времени исчезновения олимпийских богов, но поклонники Бахуса
не переводились, и на их счет воздвигали храмы жрецы его.
При окраинных «простонародных» банях удобств
не было никаких. У большинства даже уборные были где-нибудь во дворе: во все времена года моющийся должен был в них
проходить открытым местом и в дождь и в зимнюю вьюгу.
Это приключение
прошло незаметно, и снова потекла та же жизнь, только деньги стал отдавать
не под векселя, а под дома.
Никогда и ничем
не болевший старик вдруг почувствовал, как он говорил, «стеснение в груди». Ему посоветовали
сходить к Захарьину, но, узнав, что за прием на дому тот берет двадцать пять рублей, выругался и
не пошел.
Огарев каждый день любовался пегими пожарными лошадьми и через окно познакомился с Зайчневским, тоже любителем лошадей, а потом
не раз бывал у него в камере — и разрешил ему в сопровождении солдата
ходить в бани.
Стихотворение это, как иначе в те времена и быть
не могло, напечатать
не разрешили. Оно
ходило по рукам и читалось с успехом на нелегальных вечеринках.
В центре города были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна» на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде
ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и
не пускал оборванцев во двор.
К известному часу подъезжали к «Голубятне» богатые купцы, но всегда на извозчиках, а
не на своих рысаках, для конспирации, поднимались на второй этаж,
проходили мимо ряда закрытых кабинетов за буфет, а оттуда по внутренней лестнице пробирались в отгороженное помещение и занимали места вокруг арены.
Даже эта великолепная конская группа и статуя с венком в руках настолько
прошла мимо моего внимания, что я
не рассмотрел ее — чья это фигура.
Остановились. Молодые люди сняли гроб и вместо кладбища, к великому удивлению гуляющей публики, внесли в подъезд «Яра» и, никем
не остановленные,
прошли в самый большой кабинет, занятый молодыми людьми. Вставшего из гроба, сняв саван, под которым был модный сюртук, встретили бокалами шампанского.