Неточные совпадения
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб
себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах
из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже
из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого
себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при каких обстоятельствах жизни своей,
из одного чувства самоуважения, не позволила бы
себе пасть.
— Я желала бы взять ее на воспитание к
себе; надеюсь, добрый друг, вы не откажете мне в этом, — поспешила прибавить княгиня; у нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили
из глаз.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет
из Спирова от Секлетея взять к
себе девочку на воспитание.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с
собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Вы
из арифметики сколько прошли? — обратился к нему, наконец, Плавин, заметно принимая на
себя роль большого.
В одну
из суббот, однако, Павел не мог не обратить внимания, когда Плавин принес с
собою из гимназии особенно сделанную доску и прекраснейший лист веленевой бумаги.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с
собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть
из букв делать бог знает какие склады, а
из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Ванька пошел, но и книгу захватил с
собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил
из комнат во флигель длинным и темным двором. В избу к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным лицом.
Маленький Шишмарев играл уже в «Воздушных замках» горничную, а
из прочих гимназистов решительно никто не хотел брать на
себя женских ролей.
Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел
себе жженою пробкою усики, то
из него вышел совершеннейший красавчик.
Оставшись жить один, он нередко по вечерам призывал к
себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними
из «Димитрия Донского»: [«Димитрий Донской» — трагедия В.А.Озерова (1769—1816), впервые поставлена на сцене в 1807 году.
В учителя он
себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один
из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Этаких людей, — говорил он с свойственным юношам увлечением, — стоит поставить перед
собой да и стрелять в них
из этой винтовки.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла
из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча
себе под нос...
Оставшись вдвоем, отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с
собою: «Да, нелегко выцарапаться
из тины, посреди которой я рожден!» Полковник между тем готовил ему еще новое испытание.
Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет
себе со временем, в одну
из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к
себе всевозможных особ
из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
— Ах, боже мой! — воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях
из гостиной в залу она, как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа
себя прямо и серьезно.
Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала
собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых
из военного звания.
В это время в одном
из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но
собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.
Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет
себе иной путь, вдруг
из добра он обращается во зло.
Он
из церкви к
себе в гостиницу, а кварташки за ним…
Павел, наконец, вырвался
из отцовских объятий, разрыдался и убежал к
себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
Стряпуха Пестимея верна — и самой
себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери — никогда не скажет и не пожалуется.
Павел велел
себе оседлать лошадь, самую красивую
из всей конюшни: ему хотелось возобновить для
себя также и это некогда столь любимое им удовольствие.
— «Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела
из этих незабудок венок
себе и надела бы его на голову», — думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь!
— Может быть, но вообразите
себе: их вынули
из воды и видят, что они, мертвые-то, целуются друг с другом.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась
из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая
себе в том отчета, протянул руку и проговорил...
Он велел остановиться, вышел
из экипажа и приказал Ивану
себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны
собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно
из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять
из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать
себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
Каролина Карловна отрицательно покачала головой, к хоть после того, как Павел сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они были совершенно между
собой друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел
себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны был один
из таинственных фармацевтов. Русскому она, может быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла!
Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к
себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали
из глаз ее.
— Я-то научу не по-ихнему, — отвечал тот хвастливо, — потому мне ничего не надо, я живу своим, а
из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить
себе и украсть что-нибудь… Что вам надо, чтобы было в вашем имении?
Клеопатра Петровна уехала
из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала
себе слово употребить над
собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к
себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
В одну
из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у
себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, — к нему пришел Салов.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к
себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем
из дому, вон… — Марьеновский даже привстал.
«Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за
себя вечно богу молить, — возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь
из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком…
— Слушаю-с, — отвечал тот и только что еще вышел
из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил
себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.
— Но, однако, я пересилила
себя, — продолжала она, — села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это понял, расплакался немного; но все-таки до самой смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять
из моих рук.
С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он велел доложить о
себе: «действительный статский советник Захаревский!» В последнее время он
из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.
Драли, драли мы его, — убежал после того бегом
из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к
себе… не идет, боится.
Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на
себя халат и вышел
из кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому
себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть
собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила...
Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши
из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать
себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи.
— Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! — воскликнула Мари, как бы спохватившись. — Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его
себе! — заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула
из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам
собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид
из него был божественный.
Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около
себя; подали щи
из рыбы и потом кашу.