Дочь Великого Петра

Петербург описываемого нами времени представлял из себя город разительных контрастов. Рядом с великолепным кварталом стоял дикий и сырой лес; с огромными палатами и садами — развалины, деревянные избушки, построенные из хвороста и глины лачуги.

Но всего поразительнее было то, что все это изменялось быстро, как бы по волшебству. Вдруг исчезали целые ряды деревянных домов и вместо них появлялись каменные, хотя и неоконченные, но уже заселенные.

С точностью определить границы города было трудно. Границею считалась Фонтанка, левый берег которой представлял предместья от взморья до Измайловского полка — Лифляндское, от последнего до Невской перспективы — Московское и от Московского до Невы — Александро-Невское. Васильевский остров по 13-ю линию входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургской стороною, по речку Карповку, составляла тоже предместье. В предместьях определялось строить дома: по набережной Невы каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было делать и деревянные, но не иначе как на каменном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.

Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сделанный в 1715 году. Название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым. Позднее, в 1726 году, Аничков мост был подъемный, и здесь были караульные дома для осмотра паспортов у лиц, въезжающих в столицу. Первый же исторический мост был Петровский, на реке Ждановке — он соединял Петербургский остров с крепостью. После него были выстроены еще три моста по Фонтанке, а затем уже, в 1739 году, стало вдруг в Петербурге сорок мостов, все эти мосты были тогда безымянные.

Где стоит теперь дворец князя Сергея Александровича (бывший дом князей Белосельских), в Елизаветинское время находился дом князя Шаховского. Рядом с ним было Троицкое подворье, затем дом гоф-интенданта Кормедона, купленный после Бироном и при Елизавете Петровне конфискованный и отданный духовнику императрицы Дубянскому. Напротив, на другой стороне Фонтанки, стоял на углу, где теперь кабинет Его Величества, двор лесоторговца Д. Л. Лукьянова, купленный Елизаветою Петровною 6 августа 1741 года для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумовского.

Ранее этого императрица подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол. Дворец этот, как мы знаем, был известен под именем Цесаревнина и находился на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной, на месте нынешних Павловских казарм.

По принятии двора Лукьянова в казну императрица Елизавета Петровна приказала фон-интенданту Шаргородскому, архитектору Земцову, чтобы они «с поспешением» исполняли подготовительные работы. Вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад.

Спустя три года были представлены императрице архитектурии гезелем Григорием Дмитриевым для апробаций шестнадцать чертежей дворца. Елизавета Петровна одобрила план постройки каменных палат, которая и была начата. Главным наблюдателем над работами был назначен граф Растрелли. Отделка дворца продолжалась до 1749 года.

В 1746 году императрица приказала поставить на крыше дворца два купола: один с крестом на Невской перспективе, где будет церковь, и для симметрии, на другой противоположной части дворца, на куполе утвердить звезду. Железный крест, четырехаршинной величины, был сделан на сестрорецких заводах. На золочение креста пошло один фунт шестьдесят восемь золотников червонного золота, или двести два иностранных червонца.

Аничковский дворец был очень большой, стоял он в те времена на открытом месте, в вышину был в три этажа и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах висячий сад, равный ширине дворца. Другой обыкновенный дворцовый сад и службы занимали все пространство до Большей Садовой и Чернышева моста, то есть всю местность, где теперь находится Александринский театр, Екатерининский сквер, Публичная библиотека, здание театральной дирекции и дом против него, который принадлежит министерству внутренних дел, по Театральной улице. Подъезд со стороны Фонтанки, теперь не существующий, в былое время давал возможность подъезжать на лодке к ступеням дворца. Главные ворота, впрочем, и тогда, как и теперь, были с Невского проспекта.

На месте Александринского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив, в том же павильоне, давались публичные концерты, устраивались маскарады, балы и прочее. За двором шел вдоль всей Невской перспективы пруд с высокими тенистыми берегами и против нынешней Малой Садовой бил фонтан. Долгое время, еще в тридцатых годах текущего столетия, видны были фрески работы Гонзаго на полуобвалившихся стенах садовых павильонов и у решетки на Невском проспекте держался еще небольшой храмик Фемиды.

Где стоит Публичная библиотека, был питомник растений, позади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служителя, а на улице, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского Ксиландера. На другой стороне, на углу Невской перспективы и Большой Садовой улицы, находился дом Ивана Ивановича Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый теперь двумя улицами — Малой Садовой и Итальянской.

В этой же местности, где теперь дом министерства финансов, помещалась Тайная канцелярия. При переделке последнего здания, в сороковых годах нынешнего столетия, открыт был неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенный в стенах застенок с орудиями пыток, большой кузнечный горн и другие ужасы русской инквизиции.

В 1747 году 4 декабря Елизавета Петровна указом повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, во имя Воскресения Христова, в больших палатах, во флигеле, что на Невской перспективе. Работы по устройству церкви продолжались до конца 1750 года, под надзором графа Растрелли. Место для императрицы было поручено сделать столярному мастеру Шмидту, по рисунку Баджелли, резные же работы были отданы мастеру Дункорту.

В 1751 году церковь торжественно освящена в честь Воскресения Христа Спасителя всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа Алексея Григорьевича Разумовского. Императрица и весь двор присутствовали на освящении храма. Церковь занимала второй и третий этажи флигеля, выходящего на Невский. Иконостас был тоже трехъярусный, вызолоченный, богатой резьбы, вышиною в пять сажен, шириною в одну сажень 2 аршина 10 вершков. В настоящее время он находится в верхней церкви Владимирской Божьей Матери, вместе с образами и Евангелием, взятым из Аничковского дворца; тогдашние царские врата теперь заменены новыми.

Елизавета Петровна, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но, как гласит камер-фурьерский журнал, по праздникам нередко посещала храм. В 1757 году Елизавета пожаловала «собственный каменный дом, что у Аничкова моста, со всеми строениями и что в нем наличностей имеется», графу Алексею Григорьевичу Разумовскому «в потомственное владение».

В царствование Елизаветы Петровны церквей в Петербурге было немного. Все церкви тогда были низкие, невзрачные, стены в них увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две-три, отчего духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладану, часто поддельного, из воска и смолы, отчего к духоте примешивался и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви «на хвалитех», держали себя так, что правая рука была занята кадильницею, а левая протянута к публике. Добрые прихожане клали в руку посильные подачки — кто денежку, кто копейку, рука наполнялась и быстро опускалась в карман и опять, опорожненная, была к услугам прихожан.

Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан.

Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами. А эти пятаки в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения являлся в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин и, чтобы показать себя, начинал читать священнику нравоучения, и, нуждающийся в его подачке, священник должен был выносить все эти безобразия.

Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собою разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой. Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью.

Причинами такого положения построек храма были, с одной стороны, печальное положение государственных финансов, а с другой — крайняя недобросовестность строителей, прежде всего заботившихся о том, чтобы поскорей и получше найти себе в постройках источник для обогащения.

Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета Петровна очень любила церковное пение и сама певала со своим хором. К страстной и пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших диаконов, и почтмейстер, барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по московскому тракту, пока не проедут диакона. Православие Елизаветы Петровны было искренно, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных.

Из документов описываемого нами времени видно, что императрица не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе, вместе с певчими, и в дни постные содержала строжайший пост. Тогдашние руководители православия — архиепископ Феодосий и протоиерей Дубянский — были, как мы имели уже случай заметить, скорее, ловкие, властолюбивые царедворцы, прикрытые рясою, нежели радетели о благе духовенства. Закон того времени позволял принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Если прихожане церкви просили о ком-нибудь, чтобы определить его к службе церковной, то от них требовалось свидетельство, что они знают рекомендуемое ими лицо; «не пьяницу, в домостроении своем не ленивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и мошенничестве не обличенного; сии бо наипаче злодействия препинают дело пастырское и злообразие наносят чину духовному». Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и необучавшихся.

Хотя указом еще от 8 марта 1737 года требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые «разумели и силу букваря и катехизиса», но на самом деле церковные причты пополнялись выпущенными из семинарии лицами «по непонятию науки», или по «безнадежности в просодии», или «за урослием». Ставились на иерейские должности и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или «преизряден в смиренномудрии и трезвости», или «к предикаторскому делу будет способен». Поступали с аттестациями и такого сорта: «без всякого подозрения честен», «аттестован достойным за благонравие и обходительство» или «дошел до риторики и за перерослостью, будучи 27 лет, уволен». Встречались «нотаты» и такие: «проходил фару и инфиму на своем коште, и за непонятие уволен».

Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство описываемого нами времени отличалось ужасной грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, частые ссоры между собою и даже с прихожанами в церквах. Впрочем, на главы виновных сыпались и тяжкие кары.