Дочь Великого Петра

Архипыч с Никитой вышли из барского дома и направились по направлению к деревне. Оба шли некоторое время молча. Первый нарушил молчание староста:

— Княгиня-то у нас, что говорить, душа-барыня…

— Добрая?.. — протянул Никита.

— И какая еще добрая… Оно под горячую руку к ней даже не приступайся, а потом отойдет…

— Ишь какая…

— Теперича, хоть тебя взять. Пожалела, как я сказал, что хворый ты. Умирать пришел.

— Известное дело, умирать.

— Я к тому и говорю, пожалела, а на тебя тоже как властно да строго зыкнула, а все же говорит: живи, поправляйся…

— Сердобольная…

В голосе Никиты прозвучала чуть заметная ирония.

— Ну, теперь подь к себе, спи спокойно, значит… — сказал староста, поравнявшись со своей избой.

— Прощенья просим… — отвечал Никита, снимая шапку.

Староста прошел в ворота своего дома. Никита Берестов направился далее к околице, за которою стояла отведенная ему избушка Соломониды.

Последняя была одинокая вдова-бобылка, древняя старуха, когда-то, только уже по преданию, бывшая дворовая, фаворитка отца княгини Полторацкой, когда он был холост. После женитьбы она была сослана из барского дома и поселена в построенной ей нарочно избушке, в стороне от крестьянских изб. Избушка эта для того времени отличалась от изб других крестьян если не размером, то удобством. В ней было две комнаты с чисто вытесанными стенами, узорчатое крылечко. Тут же был навес для лошадей, а от двора, огороженное тыном, шло место для огорода. Соломонида жила в ней, получая увеличенную месячину, как говорили крестьяне, «всласть», с единственным запретом ходить на барский двор. Там она и состарилась.

Исполнить запрет было ей тем легче, что вскоре после женитьбы отец княгини Вассы Семеновны, как мы знаем, покинул Зиновьево и поселился в соседнем, принадлежавшем ему маленьком именье. Барский дом стоял пустым, дворня была переведена в Введенское, как звали это именье отца княгини Полторацкой. На барский двор и так ходить было незачем. Он оживился только с выходом замуж Вассы Семеновны, поселившейся с мужем в Зиновьеве, но в нем начались новые порядки, в обновленной дворне были новые люди, с которыми у Соломониды не было ничего общего. Она сама представляла для них лишь памятник прошлого.

Старуха жила уединенно. Она не только избегала, вследствие барского запрета, тогда уже, конечно, не имевшего смысла, ходить на барский двор, но даже сторонилась от крестьян. Она как бы ушла в самое себя и жила не настоящим, а прошлым. По селу она прослыла «знахаркой», и к этому, как и до сих пор бывает в захолустных деревнях и как в описываемое нами время было повсюду в России, присоединялось подозрение в колдовстве. Последнему способствовала уединенная жизнь и нелюдимость Соломониды, а главное, огромный черный кот, старый-престарый, вечно сидевший на крыльце ее избушки.

Соломонида пользовала крестьян разными травами, прыскала наговоренной водой «с глазу», словом, проделывала такие таинственные манипуляции, которые в то темное, суеверное время заставляли ее пациентов быть уверенными, что она, несомненно, имеет сношение с «нечистой силой». Старый кот окончательно убеждал их в этом.

Месяца за два до появления в Зиновьеве Никиты Берестова Соломонида умерла. Умерла она так же таинственно для людей, как и жила. Никто не присутствовал при ее смерти. Никто не голосил у ее постели. За несколько дней до ее кончины ее видели копошащейся около своей избы. Затем не видали ее несколько дней. Нужды до нее по деревне не было, а потому на это обстоятельство не обратили особенного внимания. Ее зачастую не видали по несколько дней. Только случайно зашедшая в ее избу бабенка, посоветоваться об усилении удоя «буренки», увидела Соломониду лежавшею на лавке. Около лавки на полу лежал вытянувшись старый кот. Баба, преодолев суеверный страх, подошла к Соломониде, думая, что ей неможется или же она заснула.

Соломонида лежала вытянувшись, со сложенными на груди руками. Баба дотронулась до этих рук и, взвизгнув на всю избу, как шальная бросилась вон. Прибежав в деревню, она, конечно, всполошила всех. Староста Архипыч с двумя крестьянами отправились в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла. Кот тоже оказался околевшим.

Доложили ее сиятельству, и по ее приказанию, несмотря на то что, как говорили крестьяне, «колдунья» не сподобилась христианской кончины, ее похоронили после отпевания в церкви на сельском кладбище и даже поставили большой дубовый крест. Батюшка, отец Семен, как говорили в народе, имел перед погребением Соломониды долгий разговор с «ее сиятельством» и вышел от ее красный, как из бани. Кота зарыли в огороде.

Избушку заколотили до времени, хотя не было надежды, что найдется человек, который бы решился в ней поселиться. Она простояла бы так пустая, быть может, много лет, когда в Зиновьеве объявился беглый Никита. Когда возник вопрос, куда девать его на деревне, у старосты Архипыча, естественно, возникла в уме мысль поселить его в избушке Соломониды.

«Мужик он бывалый, — соображал он, — в бегах, разные виды видывал, не струсит».

Да и пропадал он почти двадцать лет, именно то время, за которое сложилась среди суеверных крестьян страшная репутация Соломониды. В его время она была только опальной «барской барыней» — это не представляло ничего пугающего. Действительно, когда староста сказал Никите Берестову о свободной избушке Соломониды, тот не моргнув глазом согласился поселиться в ней и даже «дюже поблагодарил», как выразился Архипыч, рассказывая, как было дело, своим односельчанам. Староста, как мы знаем, доложил «ее сиятельству» княгине Вассе Семеновне, а та одобрила его выбор местожительства для Никиты. Избушка за околицей снова приобрела странного жильца, тоже находящегося под некоторым запретом.

Никита Берестов между тем с того момента, как Архипыч скрылся на своем дворе, совершенно иначе зашагал по деревне, которая, кстати сказать, была совершенно пуста, так как крестьяне уже все спали. Куда девалась расслабленная походка, еле волочащиеся ноги, сгорбленность стана и опущенная долу голова. Никита выпрямился и скорыми шагами почти побежал к околице. Дойдя до своей избы, он вошел в нее, плотно закрыл дверь, высек огня, засветил светец и, сбросив с себя зипун, тряхнул головой, отчего волосы его откинулись назад и приняли менее беспорядочный вид, пятерней расправил всклокоченную бороду и совершенно преобразился.

Мерцающее слабое пламя лучины осветило внутренность избы, действительно, в настоящем виде представляющей много таинственного, могущего действовать на суеверный люд. В комнате был образ, но совершенно почерневший, так что не было возможности разглядеть лик изображенного на нем святого. Сливаясь с почерневшими от времени и копоти стенами, образ был почти незаметен. Черневшее отверстие большой печи, не закрытое заслонкой, завершало ужасную обстановку этой «избы колдуньи», как продолжали звать избу Соломониды на деревне.

Но Никита Берестов, действительно, как предполагал Архипыч, видевший в бегах виды, был не из суеверных. Он совершенно спокойно стал ходить по горнице избы, даже заглянул в другую темную горницу, представлявшую из себя такой же, если не больший склад трав, кореньев, шкур животных и крыльев птиц, этих таинственных и загадочных предметов. Он несколько времени ходил молча, время от времени ухмыляясь в бороду. Его горящие, бегающие по сторонам глаза принимали несколько раз сосредоточенное выражение. Это было как раз в то время, когда он останавливался и что-то ворчал себе под нос.

— Ишь старая карга, сразу догадалась, Таньку тебе видеть незачем, когда в Таньке-то вся суть… — подумал он вслух, складывая на лавку свой зипун в виде изголовья.

Затем он потушил светец и впотьмах добрался до лавки и растянулся на ней во весь рост. Некоторое время слышалось невнятное ворчанье, но вскоре избу колдуньи огласил богатырский храп. Никита Берестов заснул.

Несмотря на принятые княгиней Вассой Семеновной меры предосторожности, в девичьей не только узнали о возвращении Никиты Берестова, о чем знала вся дворня, но даже и то, что он был принят барыней и по ее распоряжению поселен в Соломонидиной избушке. Некоторые из дворовых девушек успели, кроме того, подсмотреть в щелочку, каков он из себя.

Все это произошло без Тани, бывшей в это время в комнате княжны, которой она помогала совершать свой ночной туалет. Когда она вернулась в свою комнатку, отделенную, как мы знаем, от девичьей лишь тонкой не доходящей до потолка перегородкой, шушуканье между дворовыми девками было в полном разгаре.

Тане, конечно, было известно, что в Зиновьево, после почти двадцатилетнего отсутствия, вернулся беглый Никита, но при ней ни разу не называли его прозвища: «Берестов», а потому она особенно им и не интересовалась. С детства отдаленная от дворни, она, естественно, не могла жить их интересами, слишком мелочными для полубарышни, каковою она была. Когда она разделась и легла на свою постель, то невольно, мучимая, как всегда, бессонницей, стала прислушиваться к говору неспавших и, видимо, находившихся в оживленной беседе, хотя и лежавших на своих ложах дворовых девушек. Тут впервые донеслось до нее прозвище Никиты.

— И страшный какой этот Никита Берестов… — сообщила одна из девушек, успевших посмотреть на «беглого» в замочную скважину, когда он шел с Архипычем к ее сиятельству…

— Кто он такой будет?

— Кто? Наш брат дворовый.

— А…

— Дворецким служил при покойном князе, здесь поблизости именье у его сиятельства было, брату двоюродному он подарил перед женитьбой, а его, Никиту, да жену его Ульяну сюда перевести приказал, в дворню нашу, значит, только тот сгрубил ему еще до перевода, и князь его на конюшне отодрал, он после этого и сгинул.

— Чего же он сюда пришел, родимая-то сторона его не тут…

— Не тут, а все же поблизости, Замятино знаешь?

— Это за болотом?

— Оно самое.

— Туда бы и шел…

— Уж не знаю, может, потому, что дочка здесь…

— Дочка, чья?

— Известно, чья, его… Баяла тебе, он муж Ульяны…

— И откуда ты все это знаешь? — раздался третий голос.

— Бабушка Агафья сегодня в застольной гуторила, — отозвалась рассказчица.

— А дочка евонная кто? — послышался вопрос.

— Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.

Таня Берестова с момента произнесения ее прозвища еще чутче стала прислушиваться к доносившейся до нее беседе. Когда же оказалось, что эта беседа касалась исключительно ее, она вскочила и села на постели. С широко открытыми глазами Татьяна как бы замерла после слов:

— Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.

Таким образом, этот «беглый Никита», о котором еще сегодня возбуждали вопрос, отправят ли его в острог и сошлют в Сибирь или княгиня над ним смилуется, — ее, Тани, отец.

— Может, потому, что дочка здесь… — гудело в ушах ошеломленной молодой девушки.

— А что, если княгиня отдаст ее отцу и она должна будет поселиться в Соломонидиной избушке, к которой с детства вместе с княжной она питала род суеверного страха?

Холодный пот выступил на лбу Тани. Нечего и говорить, что она провела ночь совершенно без сна. Думы, страшные, черные думы до самого утра не переставали витать над ее бедной головой.