Дочь Великого Петра

В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчет отобранной у него переписки.

Ничего особенного не вышло из этих разговоров. Апраксин дал клятвенное заявление, что он никаких обещаний молодому двору не давал и никаких внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело остановилось.

Императрица Елизавета Петровна обходилась холодно с великой княгиней, холодно и с канцлером. Против Бестужева, кроме переписки, были и другие причины неудовольствия, а главная из них, подготовленная Иваном Ивановичем Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым, нашептавшим государыне, что ее слава страдает от кредита Бестужева в Европе, что канцлеру приписывают более силы и значения, чем самой императрице.

Делу, кроме того, помог великий князь Петр Федорович, обратившийся к Елизавете Петровне с жалобами на Бестужева. Императрица была очень тронута, что племянник обратился к ней по-родственному с полной, по-видимому, откровенностью и доверчивостью. Никогда не была она так ласкова с ним. Петр Федорович, раскаиваясь в прошедшем своем поведении, складывал всю свою вину на дурные советы, а дурным советником оказался Бестужев.

В субботу 14 февраля, вечером, Бестужев был арестован, когда явился на конференцию, и отведен под караулом в собственный дом. Великая княгиня Екатерина Алексеевна, проснувшись на другой день, получила записку от Понятовского.

Записка гласила следующее:

«Граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей, с ним арестованы: ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров».

Первая мысль Екатерины Алексеевны по прочтении записки была та, что беда ее не минует. Бернарди, умный и ловкий итальянец, благодаря своему ремеслу был вхож во все дома, почти все были ему что-нибудь должны, почти всем он оказал какую-нибудь маленькую услугу. Так как он постоянно бегал из дома в дом, то ему давали поручения. Записка, посланная с ним, доходила скорее и вернее, чем отправленная со слугою. Великой княгине он служил таким же комиссионером. Елагин был старый адъютант графа Алексея Кирилловича Разумовского, друг Понятовского, очень привязанный к великой княгине, равно как и Ададуров, учивший ее русскому языку.

Вечером в этот день во дворце был бал. Великая княгиня Екатерина Алексеевна подошла к Николаю Трубецкому и спросила его:

— Что это у вас за новости, нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, чем преступлений?

— Мы сделали то, что приказано, — отвечал Трубецкой. — Преступления еще отыскивают, и до сих пор неудачно.

Фельдмаршал Бутурлин по поводу этого же сказал великой княгине:

— Бестужев арестован, а теперь мы ищем причины, за что мы его арестовали.

На другой день к великой княгине пришел заведовавший голштинскими делами при великом князе тайный советник Штамке и объявил, что получил записку от Бестужева, в которой тот приказывал ему сказать Екатерине, чтобы она не боялась — все сожжено. Дело шло о проекте относительно престолонаследия. Записку принес музыкант Бестужева, и было условлено на будущее время класть записки в груду кирпичей, находившуюся недалеко от дома бывшего канцлера. По поручению Бестужева Штамке должен был также дать знать Бернарди, чтобы тот при допросах показывал сущую правду и сообщил бы Бестужеву, о чем его спрашивали. Но эта переписка скоро прекратилась.

Через несколько дней, рано утром, к великой княгине вошел Штамке, бледный, испуганный, и объявил, что переписка открыта, музыкант схвачен и, по всей вероятности, последнее письмо в руках людей, которые стерегут Бестужева. Штамке не обманулся. Письмо очутилось в следственной комиссии, наряженной по делу Бестужева.

Комиссия состояла из трех членов: фельдмаршалов — князя Трубецкого и Бутурлина и графа Александра Шувалова. Секретарем был Волков. Комиссия ставила арестованным бесконечные вопросы и требовала пространных ответов. Ответы были даны, но решение еще не выходило. Бестужев содержался под арестом в своем собственном доме.

Наряду с его делом производилось и дело об Апраксине, окончившееся, впрочем, скорее — смертью обвиняемого полководца. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась сильно причастной к делу. Недозволенная переписка с нею Апраксина и пересылка писем Бестужева лежали в основании допросов и бывшему канцлеру, и бывшему главнокомандующему.

Екатерина Алексеевна не могла бояться важных обвинений, потому что подозрениями ничего нельзя было доказать. Несмотря, однако, на это, положение ее было тяжелое. Подозрениями ничего нельзя было доказать, но подозрения могли остаться в голове императрицы, да и, кроме подозрений, Екатерина Алексеевна знала, как Елизавету Петровну должно было раздражить ее вмешательство в дела и значение, ею приобретенное. Главнокомандующий, зная решительные намерения государыни, колеблется, сдерживается в их исполнении противоположными желаниями великой княгини. Гнев императрицы, и сильный гнев, — несомненен. Где искать защиты против этого гнева? Кто переложит его на милость?

Люди преданные пали, судятся как государственные преступники. Враги торжествуют. Великий князь настроен крайне враждебно. Будущее было очень мрачно. Одно средство выйти из тяжкого положения — это обратиться прямо к Елизавете Петровне, которая очень добра, которая не переносит вида чужих слез и которая очень хорошо знает и понимает положение Екатерины в семье.

Великая княгиня решилась на последнее, тем более что Иван Иванович Шувалов уверил ее, что императрица скоро увидится с нею, и если со стороны ее, Екатерины, будет оказана малейшая покорность, то все дело окончится хорошо.

С другой стороны, впрочем, до Екатерины доходили слухи, что ее хотят удалить из России. Она понимала, что эти слухи несбыточные, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких писем к Апраксину.

Но великая княгиня решилась воспользоваться и этими слухами — отнять у врагов эту угрозу и обратить их оружие против них самих, переменила оборону в наступление. Ее жизнь в России самая невыносимая, так пусть ей дадут свободу выехать из России. Великая княгиня написала императрице письмо, в котором изображала свое печальное положение и расстроившееся вследствие этого здоровье, просила отпустить ее лечиться на воды, а потом к матери, потому что ненависть великого князя и немилость императрицы не дают ей более возможности оставаться в России.

После этого письма Елизавета Петровна обещала лично переговорить с великою княгинею. Посредничество духовника императрицы Дубянского ускорило это свиданье. Оно произошло после полуночи. В комнате императрицы, кроме ее и великой княгини, находились еще великий князь и граф Александр Шувалов. Подойдя к императрице, Екатерина Алексеевна упала перед ней на колени и со слезами на глазах стала умолять отправить ее к родным за границу. Императрица хотела ее поднять, но великая княгиня не вставала. Если Иван Иванович Шувалов советовал ей оказать немного покорности, то она употребила сильные приемы и тем скорее достигла своей цели.

На лице Елизаветы Петровны была написана печаль, а не гнев. На глазах ее блестели слезы.

— Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! — сказала она Екатерине.

Та ловко затронула другую нежную сторону человеческого сердца.

— Мои дети, — отвечала она, — на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!

— Но что же я скажу другим, за что я вас выслала? — спросила Елизавета Петровна.

— Ваше императорское величество, — отвечала великая княгиня, — изложите причины, почему я навлекла на себя вашу ненависть и ненависть великого князя.

— Чем же вы будете жить у своих родных?

— Чем жила перед тем, как вы меня взяли сюда, — отвечала Екатерина Алексеевна.

— Встаньте! — еще раз повторила императрица.

Великая княгиня повиновалась. Елизавета Петровна отошла от нее в раздумье. Она чувствовала, что потерпела поражение от женщины, которая стояла перед ней на коленях. Надобно было собрать силы для нападения. Но это было трудно сделать, и атака поведена была в расстройстве, в беспорядке. Императрица подошла к великой княгине с упреком.

— Бог свидетель, как я плакала тогда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти, больны; а вы почти не хотели мне кланяться как следует — вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались; я бы не посмела этого делать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?

— Я! — отвечала Екатерина. — Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!

— Как, — возразила императрица, — вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там!

Она показала рукой на туалет.

— Ведь вам было запрещено писать.

— Правда, — отвечала Екатерина, — я нарушила этот запрет и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.

— А зачем вы ему это писали? — прервала ее императрица.

— Затем, что очень его любила и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье — поздравление с Новым годом.

— Бестужев говорит, что было много других писем… — уронила Елизавета Петровна.

— Если Бестужев это говорит, то он лжет, — отвечала Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.

Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:

— Если он на вас лжет, то я велю его пытать.

Но великая княгиня не испугалась и отвечала:

— В вашей воле сделать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.

Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Она, по своему обыкновению, ходила по комнате, обращаясь то к великой княгине, то к великому князю, но всего чаще к Шувалову. Весь этот разговор, длившийся полтора часа, произвел на нее сильное впечатление, но не вызвал раздражения.

Великий князь, напротив, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался вызвать раздражение Елизаветы Петровны против нее, но не достиг свой цели, потому что в его словах слишком резко выражалась страсть. Наконец, императрица, подойдя к Екатерине, сказала ей тихо:

— Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.

— Я также, — отвечала великая княгиня, — не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.

Елизавета Петровна была очень тронута этими словами. Слезы навернулись у ней на глазах, и, чтобы другие не заметили, как она расстроена, она отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уж очень поздно. Было, действительно, около трех часов утра.

Вслед за великой княгиней императрица послала Александра Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с ней наедине. В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья. Она в это время читала первые пять томов «Истории путешествия», с картой на столе. Когда она уставала от этого чтения, то перелистывала первые тома французской энциклопедии.

Скоро она имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, что потребовала сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение сильно начинает беспокоить императрицу и всех честных людей, в том числе и его, Воронцова. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с ней вскоре свидание наедине. Обещание было исполнено.

Императрица потребовала прежде всего, чтобы Екатерина отвечала ей сущую правду на ее вопросы, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину?

Великая княгиня поклялась, что только три.

Окончание дела во дворце между императрицей и великой княгиней, разумеется, имело необходимое влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почетных и непочетных. Бестужева выслали на житье в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке — за границу, Бернарди — в Казань, Елагина — в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.