Дочь Великого Петра

Время летело. Трагическая смерть княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, смерть неожиданная и необычайная по своей романической обстановке, хотя и очень долгое время служила предметом толков и пересудов не только великосветских гостиных, но и всего Петербурга, но, как все на этом свете, поддалась всепоглощающему времени и была забыта.

Новые злобы дня всплыли на поверхности жизненного моря столицы. Злобы эти были внешние и внутренние. К числу первых принадлежали известия с театра войны в Пруссии. Генерала Фермора, назначенного после удаления Апраксина, сменил добрый, простой, неученый, но умный старичок Салтыков, которого любили солдаты и называли «курочкой». Донеслось до Петербурга известие о поражении, нанесенном генералу Фермору самим Фридрихом II у Цорндорфа, но донеслись также и слова, произнесенные прусским королем — этим военным гением тогдашнего времени по адресу русских солдат:

— Их мало убить, нужно еще свалить!

Салтыков отплатил за цорндорфское поражение и так разгромил Фридриха в 1759 году при Кунерсдорфе, что король писал с поля битвы «все потеряно» и собирался лишить себя жизни.

Вместе с этим радостным известием о славной победе и о движении русских войск на Берлин пришла весть о смерти капитана гвардии Осипа Ивановича Лысенко. Весть эта, впрочем, не могла иметь интереса для Петербурга вообще и великосветской части его в особенности, так как никто в Петербурге, кроме императрицы и супругов Зиновьевых, не знал офицера, носящего такое имя. О его смерти написал императрице Елизавете Петровне и Сергею Семеновичу Зиновьеву Иван Осипович Лысенко, один из доблестных участников победы русских над пруссаками при Кунерсдорфе.

Молодой Лысенко со дня прибытия в действующую армию с положительно львиной отвагой и безумной храбростью появлялся в самых опасных местах битвы и исполнял самые отважные и рискованные поручения. Суровый старик продолжал относиться к сыну как к совершенно чужому и постороннему для него офицеру, тем более что он не находился под его непосредственным начальством и не было поэтому поводов к их встречам.

В битве при Кунерсдорфе атаку, решившую победу, повел с безумной отвагой молодой Лысенко, ставший за короткое время кумиром солдат, не только той части, которая была под его начальством, но и других частей. Он шел все время вперед и упал с простреленной в нескольких местах грудью. Это не помешало ему приподняться с трудом на коленях — и крикнуть:

— Вперед, братцы, умрите, как я!..

Это восклицание сделало положительно чудеса, солдаты бросились на неприятеля без начальника и положительно смяли его. Двое солдат успели отнести их умирающего командира на опушку ближайшего леска.

Случайно, или по воле Провидения, первым человеком, заинтересовавшимся тяжело раненным офицером и наклонившимся над ним, был генерал Иван Осипович Лысенко.

— Отец!.. — открыл глаза Осип Иванович и окинул старика потухающим взором.

В тоне голоса, которым произнесено было это двусложное, но великое слово: «отец», в выражении взгляда умирающего красноречиво читались мольба о прощении и искреннее раскаяние. Старик не выдержал. Он склонил колена перед умирающим сыном, взял в руки его голову с уже снова закрывшимися глазами и поцеловал его в губы.

— Сын мой!

Горячие слезы полились из глаз отца и омочили лицо сына. На этом лице появилась довольная, счастливая улыбка, да так и застыла на нем.

Осипа Лысенко не стало.

В коротких, по своему обыкновению, словах рассказал в письме на имя государыни, так же как и в записке на имя Зиновьева, Иван Осипович Лысенко этот полный настоящего жизненного трагизма эпизод.

«Я нашел сына именно в тот момент, когда он был более всего достоин этого. Я горжусь моим мертвым сыном более, нежели гордился бы живым!» — заключил суровый воин оба письма.

Повторяем, что это известие не могло заинтересовать петербургское общество, не посвященное в предшествующие события, известные нашим читателям.

Предметом толков и пересудов явилась другая смерть, отвлекшая общественное внимание даже от театра войны. Это была смерть князя Сергея Сергеевича Лугового. Обстоятельства жизни молодого человека придали этой смерти таинственную окраску. В Петербурге знали, что он был в числе самых горячих поклонников княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Поразившую его болезнь, почти на другой день после смерти княжны, приписали, конечно, удару, нанесенному этой смертью сердцу влюбленного.

Весь «высший свет» выражал свое участие бедному молодому человеку, и в великосветских гостиных, наряду с выражением этого участия, с восторгом говорили о возобновившейся дружбе между больным князем и бывшим его соперником — тоже искателем руки покойной княжны Полторацкой — графом Свиридовым, с нежной заботливостью родного брата теперь ухаживавшим за больным. Было ли это участие искренно, или же к нему примешивалось практическое соображение, что со смертью князя Лугового исчезнет один из выгодных и блестящих женихов — как знать? — но дом князя осаждался посетителями — представителями высшего общества, ежедневно почти справлявшимися о его здоровье.

Крепкая натура князя Сергея Сергеевича взяла свое. Кризис миновал. Больной стал поправляться.

Прошло около трех месяцев. Князь же, с позволения доктора, переходил на день на кресло и даже, с помощью своего друга графа Петра Игнатьевича, делал несколько шагов по комнате. Справляться о здоровье по-прежнему приезжали, но князь не принимал никого. Это обстоятельство стало волновать общество. На вопросы, обращаемые к графу Петру Игнатьевичу Свиридову по поводу странного поведения его друга, получались уклончивые, неудовлетворяющие ответы. Общество никогда не дает себя в обиду. В большинстве случаев оно мстит за нее сплетнею. Так было и в данном случае.

В великосветских гостиных стали ходить упорные слухи, что перенесенная князем Сергеем Сергеевичем Луговым болезнь отразилась на его умственных способностях.

— Несчастный князь, он сошел с ума! — с соболезнованием стали говорить повсюду.

Протесты со стороны графа Свиридова, горячо было ставшего заступаться за друга, только подливали масла в огонь.

— Скрывает друга, это так понятно! — замечали, пожимая плечами, на эти протесты.

Граф Петр Игнатьевич понял, что борьба с установившимся прочно в обществе мнением равносильна борьбе с ветряными мельницами, и умолк.

«Да и какое дело Сергею до них до всех теперь!» — мелькало в его уме.

Князю Сергею Сергеевичу Луговому действительно не было «теперь» никакого дела до общественного о нем мнения.

Это происходило не потому, что болезнь на самом деле подействовала роковым образом на его умственные способности, но потому, что князь пришел к окончательному решению, несмотря на все убеждения графа Петра Игнатьевича, порвать все свои связи со «светом» и уехать в Луговое, где уже строили, по его письменному распоряжению, небольшой деревянный дом.

Место для этой постройки было выбрано князем в довольно значительном отдалении от старого сгоревшего дома, стены которого он не велел разбирать до личного его распоряжения.

Когда в «свете» узнали, что князь Луговой вышел в отставку и уезжает к себе в имение, — это только подтвердило пущенный слух о его сумасшествии.

— Увозят! — говорили, уже совершенно не стесняясь присутствием друга больного, графа Свиридова.

Последний печально улыбался, но не возражал.

Вскоре факт совершился. Князь Сергей Сергеевич Луговой уехал из Петербурга. Перед отъездом он имел свидание только с одним лицом из петербургского общества, не считая, конечно, графа Свиридова. Последний, по поручению князя, упросил Сергея Семеновича Зиновьева навестить уезжающего, хотя и не совсем оправившегося, своего друга.

Сергей Семенович назначил день и час и был аккуратен. Князь выглядел похудевшим, бледным, но был на ногах. Они уселись втроем в том самом кабинете, где полгода тому назад Сергей Семенович сообщил князю содержание письма тамбовского наместника относительно Татьяны Берестовой, искусно в течение уже года разыгрывавшей роль его невесты — княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

— Я уезжаю к себе, — слабым, печальным голосом начал князь.

— Я слышал это от графа, — указал Зиновьев движением головы на сидевшего рядом с князем на диване графа Свиридова, — но неужели навсегда… Стыдитесь, князь, так предаваться грусти, вы молоды, перед вами блестящая дорога, веселая жизнь. Время излечит печаль.

— Нет, мое решение неизменно, я человек обреченный и моя близость ко всякой девушке будет для нее роковой.

Сергей Семенович сделал жест возражения, но князь не дал ему сказать слова.

— Не будем говорить об этом. У меня есть к вам другая, более важная просьба. Я решился просить вас приехать ко мне, хотя, как видите, я в силах был бы заехать к вам. Простите меня. Это произошло потому, что я дал себе обет не переступать порога моего дома иначе, как для того, чтобы уехать из Петербурга навсегда.

— Помилуйте, князь, я с удовольствием. Тяжелая перенесенная болезнь дает вам право, — заговорил Сергей Семенович, а между тем в уме его мелькало: «Не действительно ли он тронувшись?» — Какая же это просьба, князь? Все, что в моих силах, все, что могу… — добавил Зиновьев.

— Это в ваших силах, это вы можете, — произнес князь Сергей Сергеевич. — Зиновьево теперь в вашем владении?

— Да.

— Позвольте мне на свои средства выстроить церковь над могилами княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы.

— Церковь? — повторил Сергей Семенович.

— Да, церковь, каменный обширный храм. Другой храм я буду строить одновременно на месте моего сгоревшего дома. Церкви Лугового и Зиновьева, вы знаете, очень ветхи. Если я, паче чаяния, не доживу до окончания построек, то я уже оставил духовное завещание, в котором все свои имения и капиталы распределяю на церкви и монастыри, а главным образом на эти две для меня самые священные работы. Граф Петр был так добр, что согласился быть моим душеприказчиком и исполнителем моей последней воли.

— Я, конечно, князь, с особым благоговением готов исполнить вашу просьбу. Мне тяжело, что мысль о постройке церкви над могилами погибших такою страшною смертью моей сестры и племянницы не пришла ранее в голову мне, но пусть мое согласие послужит мне вечным за это наказанием. Я завтра же сообщу управляющему Зиновьева, что вы явитесь туда полным распорядителем.

— Благодарю вас, — протянул ему руку князь.

Сергей Семенович с чувством пожал эту исхудалую от физических и нравственных страданий руку.

Через несколько дней князь переступил порог своего дома и уехал в Луговое. С отъездом князя Сергея Сергеевича Лугового, не сделавшего, само собою разумеется, никому визитов, о нем не забыли. На его долю выпала честь быть очень продолжительное время злобою дня в петербургских великосветских гостиных. Жертву своего любопытства общество найдет на дне морском, а не только в тамбовском наместничестве. Туда написали письма с просьбой следить за князем Сергеем Сергеевичем Луговым и извещать о его образе жизни и прочем. Оттуда стали получаться ответы, быстро распространявшиеся по гостиным.

«Сумасшедший князь» — кличка эта оставалась за князем Луговым со времени его отъезда, — действительно вел себя там, по мнению большинства, более чем странно. По приезде в Луговое, как сообщали добровольцы-корреспонденты, он повел совершенно замкнутую жизнь, один только раз был в Тамбове у архиерея, которому предъявил разрешение Святейшего Синода на постройку двух церквей: одну в своем имении Луговом, а другую в имении Сергея Семеновича Зиновьева — Зиновьеве.

Последнее, как знали в Петербурге, принадлежало покойной княжне Людмиле Васильевне Полторацкой. Постройка обоих храмов началась и, ввиду того что князь не жалел денег, подвигалась очень быстро. Князь Сергей Сергеевич, как сообщали, проводил ежедневно несколько часов в родовом склепе Зиновьевых, где были похоронены князь и княгиня Полторацкие, куда, с разрешения тамбовского архиерея, было перенесено тело дворовой девушки княгини Полторацкой — Татьяны Берестовой.

Князь — как писали из Тамбова — уверил архиерея, что это тело покойной княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, а что в Петербурге была похоронена под ее именем другая. Последнее известие произвело целую бурю в гостиных.

— Князь сумасшедший, ему простительно говорить все, но как же могло согласиться на это высшее духовное лицо? — возмущались сообщавшие и слышавшие это известие.

— Чего нельзя сделать с деньгами! — ядовито вставляли некоторые.

Прошло два года; церкви были выстроены и освящены, а князь Сергей Сергеевич все продолжал вести странный образ жизни, деля свое время между чтением священных книг и долгою молитвою над мнимой могилой княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

Вдруг, в июле месяце 1761 года, из Тамбова пришло известие, что князь Сергей Сергеевич скончался. Он был убит ударом молнии при выходе из часовни, находившейся в храме в Луговом и переделанной им из старой, много лет не отпиравшейся беседки. Из Тамбова сообщали даже и легенду об этой беседке и историю ее самовольного открытия покойным князем. Сделалось известно также и его завещание. Понятно, что подобного рода смерть заставила долго говорить о себе в обществе.