Феномен

Фено́мен (от греч. φαινόμενον — «являющееся», «явление») — термин, в общем смысле означающий явление, данное в чувственном созерцании. В естественной науке под феноменом понимается наблюдаемое явление или событие. Также фено́ме́н — необычное явление, редкий факт, то, что трудно постичь.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Перед тем как приступить к непосредственному изучению аномальных феноменов, Ясперс выдвигает несколько положений, на его взгляд, значимых для всех подлежащих описанию феноменов[440]. Форму феномена (восприятие, идеи, суждения, чувства, самосознание), по его мнению, следует отличать от содержания. Она обозначает, прежде всего, разновидности наличного бытия, через которые мы постигаем содержание. Содержание же модифицирует способ переживания феноменов, т. е. их форму. Оно придает феноменам определенное значение в контексте целостной психической жизни и указывает путь к их постижению. Если обратиться к делению психической жизни на субъект и объект, то объективный элемент идентичен психическому содержанию, а то, как объект предстает субъекту, характеризует форму феномена. Феноменологию, по мнению Ясперса, интересует только форма, содержание представляется ей совершенно случайным и является предметом интереса не феноменологии, а психологии.

Ольга Власова, Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. История, мыслители, проблемы, 2010

Итак, анализ представлений о природе аффектов в работах отечественных и зарубежных философов и психологов показывает необходимость интерпретации теории арт-терапии в свете исследования связей телесного и духовного в субъекте, находящегося в измененном состоянии психики. Неоднозначность трактовки в научной литературе причин зарождения сильных эмоций и чувств, тем не менее, не снимает актуальность вопроса о влиянии психического состояния на характер восприятия субъектом себя и мира. Аффект, как пространство «стирания» граней между «Я» и «не-Я», «мной» и «Другим», можно рассматривать как предельную форму бытия субъекта, за которой он сам и окружающий его мир исчезают как данные ему социальные феномены.

Владимир Никитин, Арт-терапия. Учебное пособие, 2014

Что же до черт антиантропологичности, которые тоже нужно отметить в итоговом обозрении, то выше говорилось уже достаточно об особенностях структуры и метода, таких как только что упомянутая антифигуративность трансцендентальной систематики. Сейчас осталось сказать о чертах содержания, т. е. о лакунах антропологии Канта. Здесь вновь нам удобно отправляться от картезианского этапа. Специфическая ущербная конституция Человека Картезия, имплицируемая дихотомией духа-сознания и тела-машины, служила изначальным препятствием к появлению понятия человека-в-целом в антропологии Декарта. Ближайшим образом, она мешала учету антропологических проявлений, которые служат выражением всего целостного человеческого существа («интегральные проявления», в нашей терминологии). Мы выделили основные виды подобных проявлений (экзистенциальные предикаты, феномены общения и феномены религиозной жизни) и констатировали, что интегральные проявления, действительно, составляют в антропологии Декарта область лакун. Ситуация на кантовском этапе иная, Кант не принимает картезианской дихотомии, и заведомых препятствий к присутствию интегральных проявлений в его антропологии как будто нет. Конечно, известным препятствием остается сам принцип субъективности философии, ибо любой субъект заведомо участнен и отличен от человека-в-целом. Но субъект Канта не столь драстически участнен, как субъект Декарта, порой Кант использует термины «субъект» и «человек» как взаимозаменяемые, и чисто методологически, расширение кантианского дискурса до речи о человеке-в-целом в некой степени мыслимо. Тем не менее, мы обнаруживаем характерную преемственность: хотя и в силу уже иных причин, иной логики, однако интегральные проявления человека почти полностью отсутствуют также и в антропологии Канта.

Сергей Хоружий, Фонарь Диогена, 2010

С философией языка тесно связана герменевтика (подробный анализ этого направления дается в теме 9.4) и феноменология. Основателем феноменологии является Эдмунд Гуссерль (1859–1938). Структура сознания, по мнению этого немецкого философа, представляет собой поток феноменов – идеальных объектов мысли, на которые сознание направлено. Сознание не подчинено законам эмпирического материального мира, поэтому оно не может быть изучено как внешний предмет, а может быть схвачено с помощью дескриптии (описания). Гуссерль занимался проблемой интерсубъективности, открытия человеку мира другого Я. Гуссерль ввел понятие жизненного мира как совокупности дорефлексивных слоев сознания, как сферы обыденного опыта, на которых возводится любая теория (тема 9.3).

Владимир Калмыков, Философия, 2017

В итоге надо признать, что в научной психологии мы изучаем не психику как таковую, а именно разнообразные ее проявления (частные феномены), в которые она «облачена» в зависимости от способа полагания, то есть мышления (как модница облекает себя всякий раз в разные одежды). И в зависимости от особенностей исследовательского мышления мы будем фиксировать психику (в качестве объекта и предмета исследования) «облаченной в одежду» тех или иных своих феноменальных проявлений, но не собственно психику как таковую, которая, проявляясь в каждом из своих феноменов, тем не менее, не сводится ни к одному из них. Поэтому некорректно говорить о том, что, например, гештальттеория восприятия более истинна, чем теория восприятия в ассоциативной (структуралистической) психологии или деятельностная теория восприятия. Истинность каждой из таких теорий определяется и задается тем способом мышления, посредством которого и в рамках которого была произведена экспликация исследуемой психической реальности в качестве объекта и предмета исследования и заданы критерии представления эмпирических результатов в качестве теоретически обоснованных и эмпирически подтвержденных фактов.

Виктор Панов, Экопсихология. Парадигмальный поиск, 2014

А. Б. Гофман находит неустранимые противоречия в социологии Гурвича, характеризуя его концепцию тотальных социальных явлений как «чрезвычайно неопределенную, расплывчатую и даже имеющую оттенок некоторого мистицизма; эти феномены выступают в его толковании как некая неуловимая, всесильная и мистическая субстанция с бесчисленным количеством атрибутов, трансцендентная по отношению к своим эмпирическим проявлениям»[505]. Концепция Гурвича, по нашему мнению, была ориентирована на преодоление трансцендентализма и универсализма, и применительно к ней скорее нужно говорить о философии имманентности целого и частей (в духе теории Н. О. Лосского, на которую Гурвич опирался в своих разработках). С учетом вышесказанного мы не можем полностью согласиться с данной российским исследователем оценкой социологии Гурвича. Поскольку речь идет о наиболее полной и глубокой оценке социологии Гурвича в отечественной литературе, остановимся еще на нескольких моментах критики А. Б. Гофмана, нуждающихся, как представляется, в некоторой детализации. В частности, исследователь считает, что «ограничивая причинность индивидуальной причинностью, Гурвич, по существу, изменяет своей точке зрения целостности; в противном случае индивидуальная причинность оказывалась бы включенной в более общую причинную детерминацию… Следовательно, признание ограниченной закономерности явлений сочетается с утверждением их фундаментальной случайности»[506]. И далее: «плюрализм Гурвича явно доминирует над его стремлением к целостному рассмотрению социальной реальности» и, по существу, подрывает идею «целостных социальных феноменов»[507].

М. В. Антонов, Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича, 2013

В психологии сущность социокультурного подхода определяется стремлением исследователей рассматривать мир человека как такое единство культуры и социальности, которое возникает и преобразуется в результате человеческой деятельности. В отличие от социологов, культурологов и других ученых для психологов при анализе социокультурной реальности главным является изучение общения, психологии взаимодействующих субъектов. При этом ключевую роль играют основанные на субъективных мнениях, точках зрения индивидуальные различия в понимании разными людьми одних и тех же событий и ситуаций. В социокультурной реальности согласованные мнения групп людей представляют собой разные точки зрения, интерпретации обсуждаемых фрагментов мира, несводимые к одному единственно возможному смыслу. Соответственно главный постулат научного анализа социокультурной реальности звучит так: не может быть единственной истинной интерпретации того, что «на самом деле произошло»: всегда существует несколько альтернатив возможного развития событий. В социокультурной реальности понимание фактов основано не на достоверных знаниях, а на мнениях людей и порождаемых ими смыслах событий и ситуаций. Неудивительно, что любое понимание многовариантно, оно потенциально содержит в себе несколько возможных интерпретаций одних и тех же событий и ситуаций. Интерпретации – это конкретные способы понимания, чем их больше, тем выше степень полноты понимания. Сколько интерпретаций, столько вариантов понимания одного и того же. Естественно, что это относится и к множественности трактовок психологической природы самого феномена понимания. Между ними есть как противоречия, так и согласованность, сходство ключевых признаков понимания в соответствии с разными теориями.

В. В. Знаков, Психология понимания мира человека, 2016

Другая важная группа трансперсональных переживаний включает телепатию, психодиагностику, ясновидение и яснослышание, предвидение, психометрию, опыт выхода из тела, видение на расстоянии и другие паранормальные феномены. Для некоторых из них характерна трансценденция обычных временных ограничений, для других – трансценденция пространственных барьеров или сочетание того и другого. Поскольку многие другие типы трансперсональных явлений тоже часто подразумевают доступ к новой информации через экстрасенсорные каналы, четкая граница между психологией и парапсихологией, при условии признания трансперсонального опыта, исчезает или становится довольно произвольной. Существование трансперсональных переживаний попирает самые фундаментальные положения и принципы механистической науки. С этими переживаниями появляются такие абсурдные на первый взгляд понятия, как относительнось и произвольность всех физических границ, нелокальные связи во Вселенной, коммуникация посредством неизвестных средств и каналов, память без материального субстрата, нелинейность времени или сознание, ассоциируемое со всеми формами жизни (включая одноклеточные организмы и растения) и даже с неорганической материей.

Станислав Гроф, За пределами мозга. Рождение, смерть и трансценденция в психотерапии, 1985

Из всех бергсоновских методологических принципов (о них я буду говорить далее), относящихся к сфере гносеологии, особенно же из принципа интуиции как незаинтересованной и притом интеллектуальной симпатии, проистекает важнейшее онтологическое следствие: интуиция помогает обрести подлинную длительность, – тогда как интуиция других философов «была непосредственным исканием вечного»[205], согласно замечанию самого Бергсона. Применяя бергсоновский интуитивный метод, мы не просто постигаем сущность феномена, мы постигаем его существование, возможное в нашем мире исключительно в длительности. Экстраполируя данный метод в область гуманитарного знания, мы придаем последнему особую онтологическую глубину, поскольку и его осмысляем как феномен, становящийся во времени: во времени культурно-историческом, социологическом, индивидуально-психологическом и т. п.

Е. В. Ровенко, Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон, 2015

Отмеченные выше контроверзы определяют, на наш взгляд, теоретическую проблематику изучения феномена творчества. Исходным основанием здесь является понимание человека как принципиально несводимого к простым параметрам функциональности. Его экзистенциальное пространство бесконечно шире и имеет также иную координату – координату глубины, или персональности. Она выступает качественной характеристикой личности и связана с представлением об уникальности и неповторимости бытия каждого человека, восходящим к истокам христианской традиции. Поскольку экзистенция человека несводима к описанию его системно-функциональных свойств, постольку кажется невозможным и создание современной философской концепции творчества, которая не исходила бы из самого существования человека как события творчества. Однако это нисколько не препятствует тому, что при разработке подходов к пониманию феномена творчества должны быть рассмотрены онтологический, гносеологический, аксиологический, художественно-эстетический, а также связанные с ними психологический и педагогический аспекты творчества.

О. А. Жукова, Избранные работы по философии культуры, 2014

Феноменологический метод также рассматривает объект перцепции по возможности изолированно от рациональных схем, беспредпосылочно, подвергнув редукции все исторические, психологические, пространственные контексты и взяв объект непосредственно в его специфической, неповторимой данности сознанию. Феноменология художественного восприятия М. Мерло-Понти в качестве программного тезиса провозглашает концепцию возвращения к вещам, очищения вещей от стереотипов, предустановленной схемы. «Освобождение» вещей необходимо ради достижения непосредственного, очевидного переживания и слияния субъекта с объектом созерцания. Согласно феноменологическому подходу, полное единство объекта в нашем восприятии недостижимо, вещь сама по себе трансцендентна нашему познанию. В то же время любое восприятие интенционально, то есть осуществляет прогностическое полагание целостного смысла, формы предмета, благодаря направленности сознания наш взгляд воспринимает часть как знак целого. Восприятие и поведение есть не реакция на стимул, а дорефлексивное структурирование представшей для наблюдения ситуации, конституирование феномена, через который мы и познаем мир. Одновременно с попаданием предмета в сферу внимания восприятие начинает формировать новый единый образ этого предмета, реальный предмет служит «мотивом» такого смыслопорождения.

Е. А. Кондратьев, Художественная деталь и целое: структурные и исторические вариации, 2010

Важнейшим в этом плане является ответ на фундаментальный для теории познания вопрос: что первично – бытие или сознание? В публикациях последних лет Брушлинский неоднократно повторял, что по отношению к двум крайностям (дух или материя, сознание или бытие) существует более перспективный «третий путь» в решении фундаментальной общей проблемы детерминизма психики человека. Это субъектно-деятельностная теория, разработанная С.Л. Рубинштейном и его учениками (одним из самых талантливых и последовательных среди них был А.В. Брушлинский). С позиций данной теории нет альтернативы: психическое или бытие, существующие сами по себе. Субъект, находящийся внутри бытия и обладающий психикой, – вот та «точка схождения» идеального и материального, в которой реально осуществляется детерминация поведения и развития психики. «Для данной теории не психическое и не бытие сами по себе, а субъект, находящийся внутри бытия и обладающий психикой, творит историю» (Брушлинский, 1998, с. 17). Очевидно, что такое решение проблемы детерминизма основано на осознанном принятии тезиса о включении познающего в познаваемое. Иначе говоря, речь идет об изучении субъекта как неотъемлемой части воспринимаемой, понимаемой и оцениваемой им объективной ситуации. Также очевидно и то, что в идее «третьего пути» потенциально заключена возможность описания детерминации различных психических феноменов, построенного с учетом непротиворечивого взаимодействия и диалектической связи законов первого и второго рода.

В. В. Знаков, Психология понимания. Проблемы и перспективы, 2005

Физическая космология функционирует в условиях постоянного продвижения познания вселенной, не имея четкого представления о телосе, то есть о конечной цели этого предприятия. Она желает преодолеть тайну случайной фактичности вселенной, которую человек испытывает через разные каналы восприятия и познания. Космологии удается это лишь частично, ибо, математизируя вселенную и придавая ей статус аподиктических закономерностей, она практически отчуждает от этой вселенной человека, который является центром раскрытия и манифестации вселенной. Однако избыток интуиции вселенной как тотальности бытия и предельного горизонта познания не подвергается существенному изменению в процессе развития космологического знания. Эта интуиция может быть названа экзистенциальной верой, которая является истоком и основанием всех вторичных верований, лежащих в основе формирования смыслов космологических теорий. Таким образом, можно предположить, что трансцендирование в космологии является по сути выходом за пределы самой космологии. Для того, чтобы иметь дело со вселенной как насыщенным феноменом, необходимо выйти за пределы физической космологии и выйти на уровень дискурса «философской космологии», которую следует отличать от «философии космологии» (понимаемой как метанаучный дискурс, всегда «плетущийся в хвосте» за собственно физико-математическим исследованием вселенной). Эта «философская космология», в отличие от физической космологии, приобретает все больше и больше черты гуманитарной дисциплины. Однако редукция всего научно-фактического не приводит просто к тривиальностям проблематики жизненного мира, а выводит на проблемы внутренней субъективности. Трансцендентальный анализ ноэматических коррелятов в космологии, произведенный через призму «богословской преданности» мышления, вскрывает их духовное значение. Именно в этом пункте космология поворачивается к нам своей другой стороной (не детектируемой наукой), в которой присутствуют следы трансцендирования, и именно эти черты делают космологию уместной для диалога с богословием.

Коллектив авторов, Научные и богословские эпистемологические парадигмы. Историческая динамика и универсальные основания, 2009

Поле значений термина «понимание» очень широко. Согласно В. К. Нишанову, в него входят: 1) декодирование, 2) перевод «внеш.» языка во «внутр.» язык исследователя, 3) интерпретация, 4) понимание как оценка, 5) постижение уникального, 6) понимание как результат объяснения, 7) понимание как синтез целостности. По В. В. Знакову, понимание как феномен познания и О. характеризуется 2 отличительными признаками: 1) выход за границы непосредственного содержания, включение понимаемого в более широкий контекст, способствующий порождению смысла того, что нужно понять; 2) соотнесение объекта понимания с ценностно-нормативными представлениями понимающего субъекта, его суждениями о том, какой в соответствии с законами физич. и социального мира должна быть воспринимаемая и понимаемая ситуация. Понимание как познавательная процедура направлено не на получение нового знания, а на смыслообразование, приписывание смысла знанию, полученному в процессе мыслительной деятельности.

Коллектив авторов, Психология общения. Энциклопедический словарь, 2011

Таким образом, внешнее необходимое познание П. Е. Астафьева у Л. А. Тихомирова становится знанием научно-историческим. Однако, в отличие от панпсихиста П. Е. Астафьева, истолковывающего материальный мир как проявление духовной субстанции, внешнее необходимое познание в историософии Л. А. Тихомирова отражает реальный и независимый материальный мир. Согласно философу, в материальном аспекте человеческой истории действительно устранено свободное личное действие, доминируют необходимые и нецеленаправленные процессы, сам же волевой акт личности не формирует свойства материального мира, а лишь координируется с ними. Отвергая спиритуалистический монизм П. Е. Астафьева, мыслитель отказывается от употребления терминов «субстанциальное» и «феноменальное» знание на страницах «Религиозно-философских основ…». В его понимании термины «субстанция» и «феномен» не могут быть задействованы для выявления противоположности активного духа и инертной материи, а отражают только различные стороны целостного познаваемого предмета – пассивную непроявленную (субстанция) и активную являющуюся (феномен). Следуя мыслителю, ими в равной степени обладают как материальные, так и духовные явления мирового бытия.

С. В. Посадский, Лев Александрович Тихомиров: философско-культурологические искания, 2009

Выбор нами феноменологическо-метафизического метода исследования как способа изучения онтологии телесности человека связан со стремлением найти в психотерапевтической практике возможные формы работы с абсурдными репрезентациями субъекта. Наше внимание (при исследовании феномена телесности) привлекают те философские теории, содержание которых позволяет рассматривать парадокс как одну из необходимых форм жизнедеятельности человека. Само изучение идей «парадоксальной» философии ставит нас перед сложным выбором: принять то, что не подлежит эмпирическому исследованию и логическому объяснению, либо отказаться от допущения целесообразности абсурда в жизни человека.

В. Н. Никитин, Онтология телесности. Смыслы, парадоксы, абсурд, 2006

Рассмотренные выше измерения сознания, сложившиеся в рамках функциональной и субстанциальной парадигм его интерпретации (когда сознание рассматривается с точки зрения его материального носителя, предпосылок его происхождения и развития, его структурно-функциональных измерений и т. и.), не исчерпывают всего многообразия феномена сознания. Следует отметить, что как в современной философии, так и в науке данные подходы не утратили своей значимости: функциональная парадигма сознания в широком контексте представлена в рамках философско-аналитической и научной традиции, субстанциальная модель сознания разрабатывается в рамках структуралистских и постструктуралистских концепций, редуцирующих сознание к феноменам языка и текста.; формируются новые философские и естественнонаучные представления о сознании человека, связанные с экзистенциальными, феноменологическими и космическими его измерениями, уникальными и пока еще не всегда приоткрытыми тайнами человеческого бытия.

Я. С. Яскевич, Философия и методология науки. Вопросы и ответы. Полный курс подготовки к кандидатскому экзамену, 2007

Эта неоднородность реализма еще более усилилась в рамках аналитической философии. Если первые аналитические философы, такие как Б. Рассел, Дж. Мур и др., еще воспринимали реализм как определенную позицию в философии восприятия, то во второй половине XX в. баталии между реалистами и их противниками перекинулись и в философию науки, и в этику, и в философию сознания, но главным их полем стала философия языка. В определенной мере это объясняется тем, что в аналитической метафизике основной упор делается на выявление тех категорий языковых выражений, которые несут, так сказать, онтологическую нагрузку, т. е. используются для обозначения разных видов сущего. В результате в центре внимания философов оказывается понятие референции, которое выступает своего рода индикатором существующего. Это представление о референции стало почти «общим местом»: для многих аналитических философов вопрос об онтологическом статусе тех или иных видов объектов и вопрос о референциальном статусе языковых выражений, обозначающих эти виды объектов, – это, по сути, один и тот же вопрос. А поскольку язык изобилует разными видами языковых выражений: в нем есть и научные термины, и оценочные, и психологические и многие другие, то при таком подходе вполне естественно задаться вопросом об их референциальном статусе. Учитывая, что язык, будучи творением человека, представляет собой чрезвычайно богатый и сложный феномен, проявляющийся в огромном многообразии форм, и, более того, человечество накопило большой опыт конструирования новых языков в разных областях: в науке, искусстве, технологии и т. п., – рассмотрение реальности через «призму» языка неизбежно приводит к тому, что такая «призма» калейдоскопически множит образы мира и соответственно порождает великое разнообразие реалистических концепций.

Л. Б. Макеева, Язык, онтология и реализм, 2011

Как практикующий врач-невропатолог, 3. Фрейд вполне осознавал, что общая теория неврозов не может быть построена удовлетворительным образом без обращения исследователя к осмыслению нормальных психических процессов. Поэтому еще до создания своего психологического учения, он лелеет мысль перейти от раскрытия различных аспектов психопатологии к освещению проблем нормальной психологии, с тем чтобы лучше понять причины возникновения нервных заболеваний и наметить эффективные пути их лечения. Но это была одна, практическая сторона, непосредственно связанная с задачами практика-клинициста. Другая задача заключалась в стремлении теоретика-исследователя подняться над эмпирическим уровнем, сказать свое слово в области изучения человеческой психики, предпринять попытку построения психологии как науки, отличной от умозрительных, метафизических спекуляций о человеческой душе, широко распространенных в предшествующих столетиях, и от интроспективного проникновения в тайники душевных переживаний, свойственного для некоторых мыслителей конца XIX в., полагающих, что только таким образом может быть постигнута сущность человека. Причем вторая сторона фрейдовских исканий, связанная со стремлением создать научную психологию, является предопределяющей, хотя подчас она оказывается у 3. Фрейда неявной, погребенной под грудой клинического материала и психоаналитических интерпретаций различных феноменов собственно психического и общекультурного характера.

В. М. Лейбин, Психоаналитические идеи и философские размышления, 2017

3) Ученые, специально занимающиеся изучением права как феномена и правовых явлений. Правопонимание данной группы субъектов соответствует теоретическому уровню. Представляется, что этот уровень правопонимания может рассматриваться и как собственно правопонимание, интерпретируемое в узком смысле, «т. е. научное познание и объяснение права как своеобразного и относительно самостоятельного, целостного, системного явления духовной жизни общества».[28]

П. А. Оль, Правопонимание: от плюрализма к двуединству, 2005

Духовное знание отличается от познавательного, отражающего внешний мир, но ничего не меняющего в самом познающем субъекте. Категория «духовное знание» очень созвучна с рубинштейновским пониманием человека не только как субъекта познания и действия, но и как субъекта этического и эстетического отношения. Последнее формируется благодаря «онтологизации» человеческой жизни, человеческого способа существования. Познавательное знание абстрактно или конкретно отражает мир, а духовное и неразрывно связанное с ним духовно-практическое не только указывают, как можно познавать и действовать в ходе преобразования эмпирической, социокультурной и экзистенциальных реальностей, но в таком знании образ мира виден сквозь призму человеческих потребностей и интересов. Духовно-практическое знание учит нас тому, как относиться к миру человека, к другим людям и самому себе. «К духовно-практическому знанию можно отнести знание об общении (фиксирующее не регулируемые правом нормы общежития), бытовое (связанное с обеспечением жизнедеятельности людей), культово-регулятивное (мифическое, религиозное, мистическое, магическое), художественное (не ограниченное собственно искусством, не объемлющее вообще креативно-образное самовыражение). Их особенности составляют: синкретизм видов деятельности, формирующих знание; косвенная обусловленность практической деятельностью, способность оказывать обратное влияние на практическое знание. В форме духовно-практического знания накапливается, обрабатывается и распространяется социальный и познавательный опыт» (Опенков, 1997, с. 135). Очевидно, что в таком контексте знание предстает уже не как когнитивное психическое образование, а как экзистенциальный феномен бытийного отношения.

Коллектив авторов, Принцип развития в современной психологии, 2016

Мы можем, приняв во внимание генеалогический подход к истории метафизики, эксплицировать во всех философских трансценденталиях эмпирическую, чувственно-воспринимаемую основу их происхождения. Так, дух генеалогически и этимологически восходит к воздуху, ветру, дыханию.[3] Материя и субстанция восходят к земле, почве, матери. Единый и невидимый Бог может быть отнесен к солнцу – источнику света и жизни, на который нельзя смотреть непосредственно. Эмпирический источник трансценденции может быть найден в древнем опыте пространственного перехода границы – по ту сторону гор, по ту сторону потока по направлению к неизвестному. Однако такое разыскание, интересное само по себе, малопродуктивно для целей онтологического исследования. Во-первых, происхождение какого-либо феномена не проясняет специфику его существования и употребления. Если понятие «духа» и восходит к понятию «воздуха», то отсюда не следует, что в развитых философских системах концепт духа будет, в конечном счете, подразумевать только воздух. В философии дух приобрел значительно более сложный спектр значений. Во-вторых, следует учитывать обратимость такого подхода. Можно умозаключать и в совершенно противоположном направлении: эмпирические явления выступают не первоисточником представлений о трансцендентном, но, напротив, идеи трансцендентного на ранней стадии развития человечества получают грубое и неадекватное воплощение в форме эмпирического, чувственно-воспринимаемого. Такой взгляд представлен, например, у В. С. Соловьева. На ступени «естественного откровения» первоначало существует «не в своей собственной определенности, не само в себе, а в своем другом, т. е. в природе». Только на третьей ступени «положительного откровения» божественное начало «открывается в своем собственном содержании, в том, что оно есть в самом себе и для себя».[4]

В. Т. Фаритов, Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений), 2017

Современная наука (в широком плане, как культурное явление, как социальный феномен) – это не только отвлеченно понимаемое познание и знание. В отечественной философско-методологической литературе понятно уже более полувека, что наука (как и любой иной социально-культурный феномен) – это а) совокупность социальных отношений (для науки – гносеологических отношений, то есть отношений по поводу познания природы, общества и человека)[73]; б) совокупность социальных институтов, обеспечивающих функционирование и развитие науки; в) содержание науки как совокупности научных идей. Лишь такое понимание природы науки способно объяснить ее позиционирование в ряду иных культурных (социально-гуманитарных) феноменов, а тем самым – и в системе природы, в рамках которой живет и развивается человек и человеческое сообщество. Недопустимо говорить о науке лишь как о наборе идей, поскольку в этом случае получается абстрактное (оторванное от реальности) представление как о самой науке, так и о целях и результатах ее деятельности. Более того, данное представление, основанное на понимании разума как некой абстрактной внесоциальной сущности, во многом заводит в тупик идеологию и социальную практику проекта Просвещения, особенно основанную на индивидуализме XVIII–XIX века. Конкретное же рассмотрение науки естественным образом предполагает, что это не только набор идей, личностных усилий и индивидуальных способностей, но и совокупность определенных социальных отношений и институтов как принадлежности социально-культурных феноменов. В реальности человек не воспринимает и не позиционирует себя как абстрактного индивида, он включен в конкретные культурно-исторические общности, конкретный метафизический и культурный контекст. Все это вполне относится и к наукам о развитии.

Александр Селиванов, Развитие объектов. Наука управления будущим, 2016

В этот момент мы подошли к довольно радикальному взгляду. Парадоксальным образом, контр-интуитивным для сознания, ориентированного на физику, каждый феномен культурной области требует особой теории. Возможно ли такое – теория единичного феномена? Возможно, если представить себе теорию данного феномена вписанной в открытый и скользящий концептуальный спектр, не подчиненный, в отличие от радуги, однажды зафиксированной парадигме. Между теориями близких культурных феноменов допустимы отношения смежности, ограниченного семейного родства, но не подчиненность единой системе измерений. При переходе от предмета к предмету может потребоваться переход к частично близкой, но все же другой концептуальной системе и другой модальности мышления.

С. Я. Сендерович, Морфология загадки, 2008

Если исходить из попыток прямого обращения к смыслу звукозрительных решений в (особенно авторском) кинематографе, то мы, действительно, рискуем быть обвиненными в релятивизме и субъективизме (хотя, как нам кажется, умный субъективизм как проявление уникального человеческого мышления – одна из интереснейших и ценнейших сторон искусствоведения и эстетического теоретизирования). Но дело не столько в относительности смысловых определений, сколько в непродуктивности самой постановки цели исследования как установления (расшифровки) смысловых отношений в звукозрительном синтезе. Смысл звукозрительных сочетаний будет наиболее точно понят (самоопределен), если будут исследованы и поняты предпосылки, побудительные мотивы, эстетические принципы (что не следует путать с целями и задачами) создания кинопроизведения в целом. Должно быть понято эстетическое пространство, в котором существует и творит автор (и при этом учтены изменения, происходящие с ним на разных этапах творческого пути), и характеристики его локализации в этом пространстве. Должны быть поняты характер и направление его действий как творящего субъекта. Нужно увидеть и понять автора как человека. Тогда для теоретического осмысления (после эстетического переживания) звукозрительных феноменов будет достаточно их (точного) описания.

Ю. В. Михеева, Эстетика звука в советском и постсоветском кинематографе, 2016

В работе 2002 г. Филиппов высказывает мнение, что «переживание подлинности пространства – это единственное, что делает обращение к нему чем-то иным и большим, нежели исследование образов и схем пространства как частного случая в общей культурной картине мира»[32]. И далее он предупреждает: «Но само это переживание подлинности может оказаться не подлинным, точнее говоря, противоположность подлинного и не подлинного рискует утерять смысл в той же мере, в какой не только физическая география, но и вообще любой более или менее внятный способ концептуализации местности может быть интерпретирован как социальный и культурный феномен»[33].В результате мы наблюдаем смешение реляционного характера социального пространства и классической монистической трактовки «физического» пространства внешнего мира. Трудности, с которыми сталкивается А. Ф. Филиппов, приводят его к мысли о том, «социологии пространства» как теории среднего уровня быть не может[34].

Д. В. Михалевский, Пространство и Бытие. Сборник статей, 2017

Многообразие дефиниций можно свести к двум основным позициям: в одном случае культура составляет измерение в ряду других, предназначенных для анализа социального действия, конкретно – для символической и ценностной сферы. В другом случае культура понимается как особая упорядоченная селективная область феноменов, противопоставляемая «природному» (Э. Орлова). Различия этих трактовок не абсолютно, но относительно, так как в обоих случаях речь идет о мире искусственных феноменов, о созданной людьми искусственной среде существования и самореализации. В более узком смысле искусственность понимается как сфера символического пространства. «Область культуры всегда область символизма» (Ю. Лотман).

М. И. Козьякова, История. Культура. Повседневность, 2013

Аналогично и в мысли Флоренского ее неоплатоническая конституция сегодня препятствует тому, чтобы на ее основе можно было бы дать адекватную трактовку предельных феноменов антропологической ситуации. В антроподицее Флоренского перед нами всегда – не кризисно-катастрофическая динамика, а динамика бытийного равновесия. Граничные феномены человеческого существования пользуются его вниманием, больше того, он им придает особую важность, развивает целую мистику границы, но это – мистика всецело гармонической икономии, взаимно обратимых переходов между двумя мирами, составляющими двуединый космос живых и мертвых.

Коллектив авторов, Антропологические матрицы XX века. Л. С. Выготский – П. А. Флоренский: несостоявшийся диалог – приглашение к диалогу, -1

Возможно, дело объясняется тем, что само понятие архетипа представляет собой все еще довольно спорную, многозначную, обладающую большим количеством трактовок и теоретических подходов конструкцию. В современной науке существует не так много констант, которые оказали бы такое же всеобъемлющее влияние на развитие самых разных областей знания, как архетип (от психоанализа, представленного самим родоначальником концепции К. Г. Юнгом и его последователями, до философии, культурологии, психологии, религиоведения, литературоведения и даже маркетинга[12]), и, тем не менее, единого понимания данного феномена исследователями все еще не выработано. Уже в первых главах книги мы будем говорить об этом обстоятельно и подробно; пока же скажем лишь, что не только понимание сущности архетипа, но даже набор его главенствующих разновидностей сильно различается у разных авторов. Так, сам Юнг в своих трудах считал архетипы ярко выраженным проявлением бессознательного и понимал как сложные конструкции из образов и мотивов, которые (несмотря на отдельные нюансы восприятия) почти у всех людей вызывают одинаковую реакцию, ибо переживались человечеством неоднократно; при этом количество главенствующих архетипов у этого мыслителя невелико и включает в себя лишь самые базовые образы (Анимус, Анима, Персона, Мать, Дитя, Тень и т. д.). Многие последующие исследователи, уже почти вне всякой связи с юнгианством, говорят об архетипах небесного Света, Дороги, Тайны, Земли и иных; для них архетип – это чаще всего не просто «молекула бессознательного», но некая базовая «матрица», первичный образец, особый фундаментальный механизм, который, благодаря заключенной в нем колоссальной психической энергии, оказывает свое действие во все времена и эпохи, хотя и способен по-разному проявляться в индивидуальных картинах мира отдельных людей.

С. А. Шомова, От мистерии до стрит-арта. Очерки об архетипах культуры в политической коммуникации, 2016

Проблема человеческого мышления – центральная проблема философии и эмпирических наук, прежде всего наук о человеке. Сфера человеческого мышления в настоящее время стала рассматриваться как общая проблема, как общее пространство наук о природе, наук о жизни и наук о человеке: каждая из них через конкретные данные стремится раскрыть этот феномен. Когнитивистика, когнитивные науки очерчивают междисциплинарное пространство наук, которые рассматривают феномен человеческого мышления с разных сторон. Когнитивная психология, теория искусственного интеллекта и компьютерные науки, лингвистика, естественные науки изучают познавательные механизмы и процессы. Рассматривая собственные возможности в общем пространстве когнитивистики, каждая из них осознает относительную ограниченность и неполноту своей экспериментальной базы. Так, психология отдает себе отчет, что, как эмпирическая экспериментальная наука, она имеет дело, во-первых, лишь с процессами, которые только отчасти поддаются непосредственному изучению и наблюдению. Во-вторых, ее эксперимент возможен лишь в ограниченной сфере пространства и времени и не рассматривает поэтому поведение и мышление человека в свободном, не ограниченном условиями экспериментов режиме. И наконец, очень важно, что ведется наблюдение современного человеческого мышления и поведения, в то время как вполне возможны отличия в различных временных и пространственных рамках.

О. М. Медушевская, Теория и методология когнитивной истории, 2015

Оценивая кризисную ситуацию в мировой психологии, Рубинштейн подчеркивал, что этот методологический кризис связан с приверженностью большинства психологов той концепции сознания, которую он назвал декарто-локковской, поскольку сознание неизменно трактовалось как область, открытая только для переживаний субъекта, способного к рефлексии. В противовес этому он выдвинул принцип единства сознания и деятельности. Тем самым сознание включается в контекст жизненных связей человека с объективным миром, причем основу этих связей образует деятельность, посредством которой человек, изменяя мир, изменяется сам. Соответственно предлагается и новый продуктивный метод психологического познания, названный им “единство воздействия и изучения”. Психология раскрывает свои тайны не в созерцании феноменов, открытых прямому внутреннему или внешнему наблюдению, а в процессе преобразования исследуемых объектов посредством практических действий (включая практику исследовательского труда).

В. П. Ступницкий, Психология, 2011

В заключение подчеркнем, что перспектива эмпирического исследования нарративной идентичности оформляется в виде «тройственного» междисциплинарного союза социологии, лингвистики и литературоведения, хотя такая перспектива и пугает некоторых теоретиков. Так, И. Ильин, суммируя итоги постмодернистской нарратологии – восприятие сознания как текста, структурированного по законам языка, и организация его как художественного повествования, – делает вывод, что «сама личность в результате своего художественного обоснования приобретает те же характеристики литературной условности, вымышленности и кажимости, что и любое произведение искусства, которое может быть связано с действительностью лишь весьма опосредованно и поэтому не может претендовать на реально-достоверное, верифицируемое изображение и воспроизведение любого феномена действительности, в данном случае действительности любого индивидуального сознания» [Ильин, 1998, с. 100–101]. Нам представляется, что скептицизм И. Ильина выращен на анализе теорий нарратологии в узком ее смысле, как порожденной литературной теорией структуралистского направления (личность как «самоповествование» у Б. Слугосского и Дж. Гинзбурга, «рассказовые структуры личности» у К. Мэррея, повествовательные модусы Н. Фрая). Более широкое толкование нарративности, распространяемое на социологические понятия действия, идентичности и повседневного знания, верифицируемое не через литературные источники, а через эмпирически доступные феномены биографического дискурса, открывает иной когнитивный стиль исследования – деперфоматизацию биографии, т. е. деконструкцию обжитой нарративной формы биографического перформанса.

Е. Ю. Рождественская, Биографический метод в социологии, 2012

Неокантианство в лице В. Виндельбанда и Г. Риккерта внесло значительный вклад в разработку проблем специфики социального познания, особо подчеркнув ценностную природу социального знания. Однако противопоставление общего и единичного при определении особенностей наук о природе и культуре имеет свои пределы. Абсолютизация единичного, равно как и общего, для науки недопустима. Не может быть наук, игнорирующих общие связи и рассматривающих только какие-либо конкретные и уникальные факты сами по себе. Уникальное в истории не исключает повторяющегося в ней. Нагромождение фактов, просто их описание не есть еще история. В истории имеются различные виды соотношения общего и единичного. Так, в исторических науках, например, единичное событие не может рассматриваться как феномен, который будет исчерпан до конца фиксацией во времени и пространстве и не будет более сводим ни к каким другим общим отношениям. Скажем, отмечая уникальность войны 1812 г., мы не можем не видеть, что она несет в себе и родовую определенность войны вообще, т. е. совокупность существенных и повторяющихся признаков, присущих этому историческому явлению в целом. Собственно поэтому и в истории, и в других подобных науках основным является не подчинение отдельного феномена виду явлений, а включенность частного явления в более объемлющее, но столь же единичное целое.

О. А. Романов, Социальная философия, 2013

Современная философия, после «коперниканского» переворота, совершенного в философии И. Кантом, стала более осмотрительной. Она говорит лишь о взаимоотношениях субъекта и объекта в рамках человеческого мира, она не пытается заглянуть в область трансцендентного (запредельного), не пытается ответить на вопрос, что является абсолютной первоосновой мира. В современной философии больше полутонов, трудно выделить два основных противоборствующих лагеря, можно говорить лишь о сохранении определенных традиций философствования. Однако стремление к разрешению мыслительных оппозиций можно обнаружить и в философии XX века. Одна группа философов исследует мир феноменов сознания, где объективное присутствует в виде устойчивых мыслительных форм. Другие противопоставляют индивидуальное «невыразимое» Я – «самость» миру культурных норм, стереотипов. Третьи исследуют стихию языка, где не материя противостоит сознанию, а лишь один фрагмент текста – другому.

Г. Г. Кириленко, Философия, 2009

Феномен постижения, если его рассматривать не в религиозном, а в научном значении, так же объективен, как достоверное знание. На это указывает М. Полани. Он пишет: «Постижение не является ни произвольным актом, ни пассивным опытом; оно – ответственный акт, претендующий на всеобщность. Такого рода знание на самом деле объективно, поскольку позволяет установить контакт со скрытой реальностью; контакт, определяемый как условие предвидения неопределенной области неизвестных (и, возможно, до сей поры непредставимых) подлинных сущностей» (Полани, 1985, с. 19).

Коллектив авторов, Психологические исследования личности. История, современное состояние, перспективы, 2015

В неклассических и постнеклассических вариантах правопонимания познание права уже не ограничивается познанием законодательных текстов. В целом ряде сформировавшихся в неклассической и постнеклассической науке научных дисциплин (лингвистика, семиотика, структурализм, кибернетика, информатика, семиосоцио-психология) признается, что текст любого закона состоит из знаков. Но знак – такой феномен, который существует не как объективное явление, а как явление интерсубъективное. Это означает, что текст обретает смысловое значение только при наличии интерпретирующих его субъектов. Следовательно, текст закона становится законом, лишь будучи интерпретированным в качестве такового сознанием людей, которым он адресуется. В данном ракурсе достаточно ясно определяется необходимость выхода правовой теории на данные целого ряда наук, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к юриспруденции. Проблема теоретико-правового знания предстает в этом случае не как проблема только логики, но как проблема смысла, как проблема человеческого сознания, как проблема человеческой психологии, наконец, просто как проблема человека. Для того чтобы понять, что есть право, необходимо понять, что есть человек.

Е. В. Тимошина, Общая теория права. Учебник, 2017

Во-первых, исходный тезис автора о первичности языка для мышления не безусловен. В этом смысле можно сослаться как на универсальные философские словари, так и на философию Гегеля, у которого «слово действительно рождается как “посредник”, как внешнее средство осуществления мышления и как его продукт, как продукт рассудка, как нечто производное от него. Слово (язык) поэтому предполагает мышление, но никак не предполагается им, хотя, разумеется, высшие, развитые формы мышления всегда уже опосредуются словом – не могут быть поняты без его опосредствования»[181]. И здесь мы можем согласиться с Э.В. Ильенковым в том, что «любой анализ “языка”, не проникающий до этой его реальной основы, остается некритическим описанием феноменов, разыгрывающихся на лингвистической поверхности общественного сознания, лишь систематизированным выражением иллюзий»[182].

А. А. Брестер, Метод российского уголовного процесса, 2013

Семиотический подход к феномену религии находит все большее признание не только при исторических объяснениях отдельных ритуалов, словесных формул или изображений, но и в самой теории религии. Так, американский социолог Роберт Белла определяет религию в качестве особой системы коммуникации – «символической модели, формирующей человеческий опыт – как познавательный, так и эмоциональный» в решении самых главных проблем бытия.

Д. В. Альжев, История и теория религий: конспект лекций, -1

Особое место, занимаемое понятием природы в универсуме Спинозы, наделяет его теоретическую систему качествами, позволяющими многим исследователям говорить о натурализме его метода, в частности, о свойственном ему натуралистическом подходе при оценке феноменов моральной жизни субъекта1. Аффекты человеческой природы, о которых идет речь, представляют собой только частный случай проявления универсальных свойств природы, ибо, как полагает Спиноза, «природа всегда и везде остается одной и той же». Природа представляет собой однообразное и однородное пространство приложения некоторых общих законов и правил – они «везде и всегда одни и те же», поэтому «способ познания природы вещей, каковы бы они ни были, должен быть один и тот же, а именно – это должно быть познание из универсальных законов и правил природы (Naturae leges et regulae)» (III Предисловие).

А. Г. Гаджикурбанов, Этика Спинозы как метафизика морали, 2014

Течения западной мысли XX в. представляют несколько моделей понимания символа. Выросшая из неокантианства «философия символических форм» Кассирера делает символ универсальным способом объяснения духовной реальности. «Глубинная психология» Юнга и его школы, наследуя открытый психоанализом феномен символа, укорененного в коллективном бессознательном, переходит от установки Фрейда на разоблачение символа к его легитимизации и сознательного включения символа и архетипов в процессы самовыражения и самопостроения души. философия языка вскрывает символический потенциал, позволяющий естественному языку играть роль миросозидающей силы. Если аналитическая традиция склонна при этом «обезвреживать» мифологию языка и его символов в пользу рациональности и смысловой прозрачности, то «фундаментальная онтология» Хайдеггера и герменевтика Гадамера пытаются освободить язык от сциентистской цензуры и позволить символу быть самодостаточным средством понимания мира. Показательно, впрочем, что Хайдеггер с его стремлением реставрировать в духе досократиков роль символа в философском мышлении и Витгенштейн с его пафосом «ясности» сходятся в признании необходимости символически означить «то, о чем нельзя сказать», при помощи «молчания» (Витгенштейн) или «вслушивания в бытие» (Хайдеггер). Структурализм Леви-Стросса исследует механизмы функционирования символа в первобытном бессознательном (Бриколаж), не избегая проекций на современную культуру. Новейшая философия Запада сохраняет проблематику символа в превращенных формах в той мере, в какой остается актуальной задача размежевания и аксиологической оценки различных типов знаковой активности человека и культуры.

А. Л. Доброхотов, Телеология культуры, 2015

В отечественной психологии проблема ИСС также долгое время не получала достаточной теоретической разработки, хотя соответствующие феномены широко изучались в инженерной психологии, авиационной и космической психологии, психотерапии, психологии экстремальных условий деятельности, а также в других отраслях советской науки – медицине (психофармакологии, токсикологии и психиатрии), философии, истории, культурологии, этнографии и этнологии, лингвистике. Причины такого положения имели идеологический характер. Так, под влиянием и на основе марксистского принципа активности субъекта и критики пассивной стороны его бытия произошло отрицание существования созерцательного аспекта, или модуса, сознания (созерцательность зачастую отождествляется с пассивностью, на самом же деле признание существования данного модуса не отрицает принципа активности психического отражения). Заметим, что созерцательный модус сознания начинает выделяться и изучаться некоторыми теоретиками проблемы сознания на Западе, например, А. Дейкманом [16].

Коллектив авторов, Измененные состояния сознания. Хрестоматия, 2012

В целом же, я полагаю, что и духовное и материальное есть лишь различные атрибуты единосущего бытия мироздания, дуалистически разделенные только в нашей мысли. Не вдаваясь в освещение конкретных причин этого феномена, укажу лишь на то, что, на мой взгляд, хорошо известный истории философии непримиримый дуализм мышления, вызвавший фундаментальное деление последней на два основных течения – материализм и идеализм – скорее всего не является врожденным свойством человеческого ума, а обусловлен особенностями начального этапа развития философского познания мира. Сложившаяся традиция, обратной стороной которой является альтернативная монистическая ориентация философской мысли, обусловила возникновение некоего устойчивого стереотипа философского и общественного сознания, унаследованного нами от предшествующих поколений и потому с принудительной силой предопределившего особенности современного философского мышления. В силу сказанного, я не могу исключить то, что если истина этого вопроса, которая, надеюсь, рано или поздно станет достоянием человечества, кроется в своеобразном синтезе означенных противоположностей, и данное направление утвердится когда-либо в философии в качестве господствующего, отмеченный стереотип сознания будет, вероятно, изменен.

А. А. Вальков, Философское постижение идеи нации, 2014

Своеобразие другой важной особенности, вытекающей из первой, заключается в том, что Авиценна пытался рассматривать в качестве свойственных самому телу не только растительные отправления организма, но и животнообразные, к числу которых относились ощущения, восприятия, аффекты, побуждения и движения. Это значит, что область чувственности выходила из-под зависимости особого духовного начала или формы и на эти психические феномены распространялись общие законы природы. Поскольку названные психические явления выступали как частные модификации природных сил, то, подобно другим явлениям природы, они могут изучаться объективными приемами, сходными с теми, которые применяются в естественных науках, т. е. опытным путем. Именно у Авиценны мы впервые встречаемся с началом опытного, экспериментального проникновения в мир психических явлений.

А. С. Лучинин, История психологии: конспект лекций, -1

Феномен мировоззрения обычно определяется как система представлений людей об окружающем мире и себе самих, о целях, ценностях, идеалах своей жизнедеятельности. Однако такое определение, фиксирующее формально общие признаки данного явления, не содержит указания на конкретно-исторические виды и формы мировоззрения, а также на внутреннюю противоречивость, амбивалентность его содержания. Именно здесь диалектический подход может выполнять упорядочивающую, гармонизирующую функцию. В данном случае речь идет не только о «снятии» противоположности, нивелирующем полярности синтезе. Значимость диалектического мышления (что зачастую упускалось и упускается исследователями) – в его способности «фиксировать» в собственном категориальном каркасе объективные противоречия окружающей действительности, осмысливать их как необходимые посылки развития, а не просто как «болезнь роста», которую следует устранить. Эта особенность диалектического метода незаменима в условиях современного переходного общества, переживающего кризисы и потрясения отнюдь не только мировоззренческого характера. Неслучайно современную ситуацию социальных трансформаций характеризует кризис самоидентичности: личностной, культурной, мировоззренческой.

Коллектив авторов, Философские проблемы междисциплинарного синтеза, 2015