Явление (философия)

Явле́ние — вообще всё, что чувственно воспринимаемо; особенно бросающееся в каком-то отношении в глаза (например, какое-либо явление природы).

С точки зрения теории познания явление есть выражение, свидетельство наличия чего-то другого; так, высокая температура есть явление болезни, то есть болезнь извещает о себе посредством высокой температуры, она проявляется через эту температуру. В философии Канта явление — коррелятивное понятие к «вещи-в-себе». Н. Гартман говорит: сущее в себе (см. Познание) есть являющееся в явлении. Иначе явление было бы пустой видимостью. «Я познаю нечто» и «нечто является мне» — два выражения, обозначающие одно и то же отношение между субъектом и объектом (см. Видимость). Противоположность между явлением и сущим-в-себе выступает наиболее резко в инд. философии (см. Шанкара); в европейской мысли эта противоположность выступает в христианстве в противопоставлении посюстороннего и потустороннего и выражает собой определённый, не только теоретический, скепсис; см. также Иллюзионизм, Феноменализм.

Явле́ние — совокупность процессов материально-информационного преобразования, обусловленных общими причинами. С точки зрения наблюдателя может быть:

• постоянным;
• периодическим;
• эпизодическим.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Переходя к характеристике видовых особенностей постижения мира посредством мышления в идеях, прежде всего замечу, что если в представлении, как одной из первичных форм сознания, исследуемое явление возникает по субъективной ассоциации, а посему имеет характер мимолетного и в чем-то случайного образа, в понятии на его место выступает более сложное сознание необходимой связи и необходимого соотношения в элементах, образующих явление, то в идее мы возвышаемся до познания сущности явления, поскольку находим в нем разумную необходимость, которая, по словам П. Д. Юркевича, дает явлению единство, жизнь и душу [35, с. 11]. Более того, если понятие, отражая какое-либо явление или вещь (а всякая вещь, в сущности, есть явленный нам процесс), фиксирует его преимущественно в статике4, то идея этого же явления, представляя собой как бы логическое развертывание данного понятия, отражает его в динамике развития, то есть в виде процесса, включая в себя его статический образ в качестве соподчиненного момента. Идея, таким образом, пытается охватить отражаемое явление в его целостности и внутреннем единстве, взаимосвязи и взаимопроникновении (до определенных границ) с сопряженными явлениями многообразного мира.

Алексей Вальков, Философское постижение идеи нации, 2014

Однако для целей онтологического исследования недостаточно просто раскрыть предельную степень абстрактности философских категорий путем демонстрации их неверифицируемости. Более значимым является то обстоятельство, что подобные метафоры («притчи») отсылают к универсальной метафизической конструкции, которая определяет специфику формирования мировосприятия западноевропейского склада. Указание на это мы находим у О. Шпенглера: «С метафизической точки зрения значение отделения фиксированного языка не было оценено достаточно высоко. <…> Из противоречий между застывшим языком и бурлящей кровью, становящейся историей, возникают негативные идеалы абсолютного, вечного, общезначимого». И далее: «То понимание, в рамках которого появились первые имена, обусловлено альтернативой между видимым и невидимым. Возможно, первыми numina, вещами были явления видимого мира, которые можно было ощутить, услышать, наблюдать их воздействия, но не увидеть».[2] В приведенной цитате показан исторический генезис трансценденции во взаимосвязи с развитием фиксированного словесного языка и выделением зрения в качестве основного источника ориентирования в мире. Возникающие на этой основе противопоставления изменяющегося и застывшего, видимого и невидимого закладывают основу для дальнейшего формирования всех базовых оппозиций метафизики: становления и бытия, явления и сущности, конечного и бесконечного, временного и вневременного (вечного), чувственно воспринимаемого и сверхчувственного, имманентного и трансцендентного. В этих оппозициях второй член получает привилегированное значение по отношению к первому. И вместе с тем второй член генеалогически всегда есть производное от первого, его побледневшая метафора. Задолго до появления «деконструкции» этот момент был раскрыт Гегелем, в частности, в его диалектике конечного и бесконечного.

Вячеслав Фаритов, Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений), 2017

Соотношение «субъективного» и «объективного» также переживает на заре Нового времени интересную метаморфозу. Незадолго до Возрождения (в XIV веке) Уильям Оккам на волне общеевропейского поворота к эмпиризму определяет субъективное (subjectivum) как содержание чувственного опыта, которое дает интуитивное (в значении «наглядное») знание истинных вещей. Ему у Оккама противопоставляется объективное (objectivum) как предмет абстрактного знания и как нечто, существующее только в пределах разума. Так, с точки зрения английского мыслителя, химеры и козлоолени – это объекты, но не истинные вещи: они имеют лишь «объектное (objectivum) бытие» и не имеют «субъектного (subjectivum)»[11]. В дальнейшей истории, в силу безотчетной иронии культурного процесса, термины «субъективное» и «объективное», по существу, меняются значениями: объективное становится синонимом действительно существующего, в то время как субъективное начинает восприниматься как некое обособленное место, в котором укоренена человеческая склонность к заблуждению, эксцентричным поступкам и изобретению фантастических образов вроде козлооленей и химер. Этому радикальному «исправлению имен» соответствует стремительный рост популярности термина «физическое явление». В наши дни он звучит вполне привычно, хотя по исходному смыслу составляющих его слов близок к оксюморону. Действительно, если явление как таковое (в широком смысле) – это нечто видимое, слышимое и воспринимаемое другими чувствами, то есть некое «отправное» содержание чувственного опыта, к которому подбираются определения и объяснения («субъектное» по Оккаму), то статус физического явления подобное содержание может получить только после соединения с той или иной логико-математической трактовкой, принятой сообществом естествоиспытателей, то есть перестав быть собственно явлением и превратившись в согласованную интерпретацию.

Сергей Ситар, Архитектура внешнего мира. Искусство проектирования и становление европейских физических представлений, 2013

Итак, чувственные явления характеризуются взаимной изоляцией, отсутствием смешения в пространстве, во времени и в сущности. Такого рода изолированный характер бытия чувственного имеет отражение в концептуальной сфере как его подчиненность законам формальной логики. И в частности, это проявляется в подчиненности данной сферы закону противоречия. Касательно последнего Дхармоттара подчеркивал его неразрывную связь со способом бытия единичных сущностей. Он писал, что лишь то концептуальное мышление, которое находится во взаимосвязи с единичными сущностями, данными нам в прямом чувственном восприятии, подчинено закону противоречия. Что же касается чисто абстрактного, метафизического мышления, ментальные объекты которого не соотносятся с реальными вещами (то есть данными нам чувственно), то оно этому закону не подчинено.[2] Важно отметить, что закон противоречия фактически и является тем «водоразделом», который отделяет формальную логику от диалектической.

Третий Кармапа Ранджунг Дордже, О различении сознания и изначального осознавания. О сущности Татхагаты

Именование (и все его синтаксические модификации, включая дескрипции) – очевидный и самый востребованный способ референции не только в повседневной речи, но и в позитивистски или рационалистически окрашенных философских концепциях, для которых высказывания в конкретной «посюсторонней» ситуации либо с чувственно данными, либо с ментально-образными явлениями или фактами (расселовскими событиями) являются не просто одним из возможных регистров речи, но базовым, фундирующим все другие регистры речи принципом языка как такового. С ивановской точки зрения, данный принцип, основанный на редуцированном понимании референцирующих форм языка и предполагающий, соответственно, приоритет чувственно-объектного, ментально объективированного или «смешанного» уровней реальности, не должен, да и не может захватывать другие, онтологически более высокие ее уровни. Невинная с виду и как бы чисто языковая экспансия оборачивается и «гносеологическим», и прямо онтологическим диктатом, так как принцип всеподавляющей языковой объективированности – не только очевидное для Иванова пассивное следствие соответствующих философских идей; опасность состоит в том, что он может стать и уже стал активной причиной искусственного искажения форм восприятия и философского толкования не только чувственного и непосредственно мыслимого мира (о чем уже говорилось), но и онтологической природы «высших» уровней реальности. В частности, именно подминающий мысль своей как бы очевидностью диктат принципа всеподавляющей языковой объективации стал одной из причин широкого распространения по большей части абсолютно произвольного дискретного понимания природы референтов «высших» сфер и даже причиной встречающейся сознательно-бессознательной и в любом случае парадоксальной «отливки» в статичные формы самого энергийного онтологического начала, столь активно и чаще всего в пику сущностной онтологии обсуждаемого в философии последних десятилетий.[61]

Л. А. Гоготишвили, Непрямое говорение, 2006

В силу этого ясно, что обычное понятие – конструкция разума[394], то есть оболочка, приложенная к вещи извне; следовательно, понятие само по себе не субстанциально; во всяком случае, оно не самодостаточно и не первично, а возникает как следствие деятельности разума и обусловлено этой деятельностью. Бергсоновский образ, напротив, не мыслимая конструкция, лживая сущность. «Под „образом“ же мы понимаем определенный вид сущего, который есть нечто большее, чем то, что идеалист называет представлением, но меньшее, чем то, что реалист называет вещью, – вид сущего, расположенный на полпути между вещью и представлением»[395]. При этом, с одной стороны, как следует из всего сказанного, образ не есть ни сущность, ни феномен в чистом виде, а есть их изначально данное синтетическое единство; то есть, действительно, устраняется различие между существованием и явлением, которое, по мнению Бергсона, было присуще многим философским школам.

Е. В. Ровенко, Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон, 2015

Охарактеризуем бегло эти три типа понимания энергии. Случай первый – классический эссенциализм. Доминирующим началом в триаде – а затем и во всем развертываемом дискурсе – служит энтелехия, а равно с нею и сущность, поскольку оба начала связаны прямою и обоюдной связью (по Аристотелю, «сущность как форма есть энтелехия» (О душе. 412 а 21), а энтелехия, в свою очередь, есть «сущность, находящаяся в состоянии осуществленности» (Мет. 1039 а 17). Как производящий и смыслополагающий принцип системы понятий, сущность-энтелехия составляет вершину этой системы; все прочие категории дискурса, включая потенцию и энергию, дистанцированы от нее и подчинены ей. Примеры подобного чистого дискурса сущности можно видеть в системах Спинозы, Лейбница, Гегеля; в соответствии с ним может трактоваться и метафизика Аристотеля (хотя аргументированно выдвигалась и отличная трактовка этой метафизики, о которой скажем ниже). Здесь онтическая триада представляет событие как замкнутую и завершенную, самодовлеющую цельность. Самым характерным свойством такого дискурса является тотальная охваченность реальности сетью закономерности: все вещи, явления, события не только реализуют определенные сущности-энтелехии, но также подчинены целой системе эссенциальных принципов – началам цели, причины, формы и т. п., действие которых носит характер законов.

Коллектив авторов, Антропологические матрицы XX века. Л. С. Выготский – П. А. Флоренский: несостоявшийся диалог – приглашение к диалогу, -1

В суждение входят три момента (последний не всегда): истолкование, объективация и присоединение представления объекта мысли к словесному выражению. Под истолкованием надо разуметь процесс апперцепции, ассимиляции нового представления прежним запасом; в процессе апперцепции участвуют и воспроизведение, и господствующие «Vorstellungsdispositionen»! В связи с истолкованием совершается объективирование представления. Под объективированием Майер разумеет не проекцию представления вовне, не отнесение его к внешнему объекту, как мы сейчас увидим, это частный случай (такое объективирование имеет место лишь в процессе восприятия), – но придание логическим элементам представления общезначимости. «Всякий акт объективирования включает в себя имманентное отношение субъекта к объекту. Судящий ставит объект в определенное отношение к себе, и только таким путем нам доступны объекты действительности». Мы познаем мир и внешний, и внутренний при помощи известных логических функций, которые и сообщают мысли транссубъективное значение: в структуру мира явлений привходят не только формы созерцания и реальные категории (мы сейчас увидим, каковы они), но также и субъективно логические категории, вот почему мы считаем отношения субъективно логических категорий, когда они являются предметами суждений отношения, за нечто «действительное, за реальный объект».

Коллектив авторов, Новые идеи в философии. Сборник номер 16, 2014

Подводя итог рассмотрению сознания и явлений сознания, Васубандху проводит следующую методологически важную аналогию. Известно, что разум (манас), сознание как таковое (читта) и каждый из семи видов различающего сознания (виджняна) означают одно и то же. Подобно этому сознание и явления сознания тождественны в четырех аспектах – в том, что они обладают опорой («опираются» на органы чувств); схватывают в своей функциональной активности соответствующий объект; оформлены, т. е. приобретают специфические свойства своих объектов, и, наконец, связаны между собой, т. е. симметрично соединены друг с другом и равноправны в этом соединении47. Сознание и явления сознания, таким образом, связаны между собой тождеством опоры, объекта, формы, времени и конкретной сущности. Феноменологически данное тождество выражается в возникновении только одного состояния сознания и только одного связанного с ним явления сознания в каждый конкретный момент времени.

В. И. Рудой, Космос и карма. Введение в буддийскую культуру, 2009

По контрасту с описанными выше явлениями категория трансперсональных переживаний, содержанию которых нет параллелей в материальной реальности, явно находится за пределами возможностей физики. Тем не менее фундаментальное различие между их статусом в ньютоно-картезианской парадигме и в современном мировоззрении все-таки есть. По механистической модели, Вселенная состоит из громадного числа материальных частиц и объектов. Существование нематериальных сущностей, не наблюдаемое, не улавливаемое обычными средствами и в обычном состоянии сознания, принципиально отрицается. Переживания, связанные с этими сущностями, неизбежно будут отнесены к миру измененных состояний сознания и галлюцинаций, а философски будут интерпретированы как искажения реальности, возникающие каким-то образом в сенсорном восприятии «объективно существующих элементов».

Станислав Гроф, За пределами мозга. Рождение, смерть и трансценденция в психотерапии, 1985

Э. Гуссерль разрабатывал понятие интерсубъективности в своей работе «Картезианские размышления». В свете его труда «Логические исследования» была выявлена проблема солипсизма, обусловленная необходимостью «вывода за скобки» феноменологического исследования любые некритически принимаемые постулаты, в том числе существования мира, Другого (в рамках исследования это делалось для более глубокого анализа форм сознания). В связи с этим неизбежно возникал вопрос, на каком основании признается реальность существования как самого мира, так и Другого. Э. Гуссерль, воспроизводя многие положения И. Канта о месте и роли трансцендентальной субъективности в познании, сделал вывод, что конституция сознания предполагает сложную многоуровневую (иерархическую) структуру, в которой важнейшее место занимают качества интенциональности и допредметной данности (горизонта) мира социальных связей и отношений. Данные структуры задают познающей личности рамки, в которых становится возможен опыт восприятия вещей и понимание тождественности всякого «Я» (ego) некоторому другому «Я» (alter ego). Наличием порядка и структуры обусловлено становление общей осмысленности сущего[48]. Иными словами, мир имеет смысл и существует не только в сознании «Я», поскольку сознание структурировано и в нем имеется определенная иерархия явлений и образов, и наш опыт совпадает с опытом Других. Тем не менее, феноменология, как уже подчеркивалось, изучает не объективный мир, существующий вне субъекта, а его образы и «явления» в сознании «Я».

Ю. В. Белоусова, Генезис образа и его функционирование в медиапространстве, 2015

Античные философы преимущественно оперировали образами и потому сущность вещей отождествляли с явлением, общее – с единичным, субстанцию – с ее конкретным вещественным выражением. Философия еще не освободилась от наглядности обыденного сознания. Внимание было поглощено универсальной подвижностью происходящих в природе процессов, упускался из виду структурно-устойчивый план сущего, относительное постоянство и законосообразность космоса. Нечетко различались природа и дух, физическое и психическое. Часто вещество, как и мироздание в целом, отождествляли с жизнью, душой и сознанием, т. е. материализм был гилозоистичен (гилозоизм – учение, согласно которому жизнь свойственна всем вещам в природе). Так, согласно Фалесу, «все полно богов» и «магнит имеет душу». Анаксагор признавал значение силы, обозначенной им как «ум», которая приводит частицы в движение.

В. Н. Калмыков, Философия, 2017

Представление о сознании как длительности несовместимо, по Бергсону, с понятием закономерности, сформулированным в науках о природе. Начиная с «Опыта» он неустанно доказывает в своих работах, что детерминизм в его обычном понимании не имеет никакого отношения к области сознания. Именно протестом против перенесения идеи детерминизма, созданной в естественных науках, на изучение сознания объясняется постоянная критика им в ранних сочинениях психофизического, или психофизиологического, параллелизма. Все представления Бергсона о человеке резко противоречили этой концепции, утверждавшейся еще Декартом и ставшей в середине XIX в. господствующей доктриной в психологии. С точки зрения Бергсона, утверждение о параллельном протекании психических и физиологических процессов – не более чем ложная метафизическая гипотеза, чреватая опасностью выведения явлений сознания из физиологии. Хотя многие мыслители прошлого, писал Бергсон, и утверждали строгое соответствие состояний сознания модусам протяженности, но поступали они так «не в силу основания физического порядка. Лейбниц его приписывал предустановленной гармонии и не допускал возможности, чтобы движение порождало восприятие, как причина, вызывающая свое следствие. Спиноза учил, что модусы мышления и протяжения хотя и соответствуют друг другу, но никогда не влияют друг на друга; они развивают на двух различных языках одну и ту же вечную истину. Но современный физический детерминизм далек от этой ясности и геометрической точности мысли…» (с. 114).

И. И. Блауберг, Анри Бергсон, -1

Согласно представлениям этих философов, познание истины становится доступным, если научиться быть самим собою, быть внутри себя и одновременно вовне, в окружающей реальности, уметь слышать свой внутренний голос в полифонии внешнего мира. В этой связи особое значение приобретает феномен телесного «сознания» человека, обнаруживающий свое «присутствие» в аффективных и трансовых формах бытия субъекта. Ниже рассматриваются методологические подходы, направленные на преодоление субъектом зависимости от собственных аффектов, которые проявляются в нем как формы «разрешения» конфликтов между его духовными намерениями и телесными действиями. Здесь же при исследовании абсурда как явления, отражающего внутренние противоречия в восприятии человеком самого себя, рассматривается вопрос о границах сознания, о проблемах объективации субъектом опыта переживания своих аффективных состояний.

В. Н. Никитин, Онтология телесности. Смыслы, парадоксы, абсурд, 2006

И, наконец, несколько слов о плюрализме истины. Согласно классическим представлениям, «истина всегда конкретна», «двух истин об одном и том же предмете быть не может», «истина объективна, она не зависит от вкусов и предпочтений людей». Однако с открытием физиками явления, названного «корпускулярно-волновой дуализм», потребовался новый («неоклассический») подход к данной категории. Выяснилось, что два утверждения (свет – это волна; свет – это частица (фотон)) истинны, что обусловлено сложной природой данного явления. Так в науку вошло выражение «плюрализм истины», понимаемое как возможность двух и более достоверных суждений об одном и том же предмете. Поскольку в социальном мире сложных, многозначных явлений вряд ли меньше, чем в мире элементарных частиц, то появилось оправдание методологической установки релятивизма, причем не только в гносеологии, но и в эстетике, этике (аморализм), праве. Безусловно, являются истинными разные определения человека, т. е. не только как существа разумного (Homo Sapiens), но и производящего орудия труда (Homo Faber), играющего (Homo Lu-dens) и др., поскольку каждое из них выделяет действительно существенный атрибутивный признак. В этом смысле можно говорить о плюрализме истин о человеке. Что касается релятивизма, то он обесценивает всякое понимание истины и, следовательно, не применим в социологической методологии.

С. А. Шавель, Общественная миссия социологии, 2010

Начнем с того, что представление о мышлении и других высших психических функциях как разных формах объективно существующей психической реальности имеет в своей основе допущение, что ее субъектом-носителем является человек[4]. Это означает, что психика как подлежащая исследованию объективная реальность существует не сама по себе в виде самостоятельной формы бытия, а лишь в форме атрибутивной, как свойство человека. И потому в наиболее распространенных подходах и способах к ее определению (полаганию, как говорят методологи) в качестве объекта исследования она изначально рассматривается производной («вторичной») от человека как существа биологического и социального, в том числе и деятельного (деятельностного); а ныне часто добавляют еще и духовного. Это означает, что, согласно этим подходам, психика не обладает субстанциональностью, так как она суть проявление субстанциональности человека как явления и как одной из форм бытия. Соответственно, источник развития психики следует искать не в самой психике как самостоятельном природном явлении (в широком, не биологическом смысле этого слова), а в человеке и характерных для него видах биологической и социальной активности. Тем самым происходит редуцирование психики как явления к биологически и социально обусловленным формам ее проявления.

В. И. Панов, Экопсихология. Парадигмальный поиск, 2014

Но теперь мы должны попытаться определить, какие аспекты реальности наше познание может постичь. В случае Галилея мы уже видели, что это – некоторые особые свойства вещей, а точнее – те реальные акциденции, которые, грубо говоря, соответствуют количественным или, по крайней мере квантифицируемым, чертам реальности. В случае Канта мы знаем, что явления, как он их понимает, – единственные предметы познания в собственном смысле, и мы можем сказать, что, по крайней мере в некоторой степени, они соответствуют галилеевым «свойствам»[63], противопоставляемым «сущности» (хотя в более существенном смысле это соответствие не выполняется, поскольку «свойства» у Галилея принадлежат вещам в себе, они – реальные «акциденции», принадлежащие реальности, тогда как кантовские феномены ей не принадлежат). Из этого мы можем заключить, что, в пределах некоторой приемлемой степени приближения, Галилей и Кант сходятся в фундаментальных пунктах: сущность вещей (понимаемая в «дуалистическом» смысле) остается целиком за пределами науки (т. е. подлинного знания); но это, с другой стороны, не мешает науке обладать областью здравого, полностью значимого, аутентичного и даже всеобщего и необходимого знания, а именно областью «феноменов». (Мы можем, без всякой реальной двусмысленности, включить этот специфически кантианский термин в контекст более гибкой галилеевской терминологии).

Эвандро Агацци, Научная объективность и ее контексты, 2014

Благодаря этому я понимаю, почему самые серьезные возражения против критики, которые мне до сих пор встречались, вертятся главным образом вокруг этих двух пунктов, а именно: с одной стороны, в теоретическом познании отрицаемая, а в практическом утверждаемая объективная реальность применяемых к ноуменам категорий, а с другой – парадоксальное требование считать себя как субъекта свободы ноуменом и вместе с тем – в своем собственном эмпирическом сознании – феноменом по отношению к природе. В самом деле, до тех пор, пока нет еще определенного понятия о нравственности и свободе, нельзя и угадать, что, с одной стороны, хотят полагать как ноумен в основу мнимого явления, а с другой – возможно ли вообще составить себе о нем понятие, если прежде все понятия чистого рассудка в теоретическом применении посвящались исключительно лишь явлениям. Только обстоятельная критика практического разума может устранить все эти превратные толкования и осветить ярким светом тот последовательный образ мышления, который и составляет ее величайшее преимущество.

Иммануил Кант, Критика практического разума, 1788

В XX в. получил широкое распространение иной подход к категории материи – ее стали определять на основе субъект-объектного отношения. В этом смысле понятие материи обозначает лишь один атрибут вещей и явлений – их объективную реальность, т. е. свойство существовать вне и независимо от человеческого сознания, не быть духовным (Плеханов, Ленин и др.). Подобная трактовка является предельно широкой и снимает ограниченности, присущие прежним дефинициям материи.

Я. С. Яскевич, Философия и методология науки. Вопросы и ответы. Полный курс подготовки к кандидатскому экзамену, 2007

Поэтому философия изучает те свойства, связи и отношения мира, которые имеют всеобщий характер, то есть присущи явлениям всех сфер действительности – неживой природе, живой природе, обществу и сознанию. Соответственно, для выражения этих всеобщных свойств, связей и отношений философии требуются особые понятия, которые называются категориями. Категория – это философское понятие, фиксирующее в себе существенное свойство, связь, отношение, присущее явлениям всех сфер действительности (время, пространство, изменение, движение, равенство, количество, качество, противоположность и т. д.).

В. А. Нюхтилин, Как понять сложные законы философии. 47 шпаргалок, 2010

Но что есть сознание? Обратимся к анализу значений данного понятия, представленного в трудах ряда современных зарубежных и отечественных ученых. Следует отметить, что представления о природе сознания складывались на основе рефлексии опыта восприятия идеальных и материальных форм проявления мира. Древнегреческий философ Платон указывал на несовпадение идеальных форм содержания сознания с миром повседневных явлений. На автоматизм, пассивность процессов восприятия указывали Джон Локк и Дэвид Юм, полагая, что из «атомов» ощущений складываются более сложные представления и понятия (Локк, 1985; Юм, 1995). Иной позиции придерживались Готфрид Вильгельм Лейбниц и И. Кант, рассматривая разум как определяющий фактор в организации восприятия ощущений (Лысенко, 2006).

В. Н. Никитин, Арт-терапия. Учебное пособие, 2014

Равным образом, оно не имеет только видимости в другом, как определение рефлексии. Последнее, как относительное, не только относится лишь к себе, но есть некоторое отношение. Оно обнаруживает себя в своем другом, но имеет в нем лишь видимость, и видимость каждого в другом или их обоюдное определение при их самостоятельности имеет форму внешнего действия. Напротив, общее положено, как сущность своего определения, как его собственная положительная природа. Ибо определение, составляющее его отрицательное, есть в понятии только его положение или, по существу, вместе с тем отрицательное отрицательного, и лишь это тожество отрицательного с собою и есть общее. Тем самым общее есть также субстанция своих определений, но так, что то, что было для субстанции, как таковой, случайным, есть собственное опосредование понятия самим собою, его собственная имманентная рефлексия. Но это опосредование, ближайшим образом повышающее случайное в необходимость, есть обнаруженное отношение; понятие не есть причина бесформенной субстанции или необходимость, как внутреннее тожество отличных одна от другой и взаимно ограничивающихся вещей или состояний, но абсолютная отрицательность формирующего и создающего; и так как определение есть не ограничение, а просто снятое, положение, то видимость есть явление тожественного.

Георг Гегель, Учение о понятии, -1

Итак, квазиобъект, будучи поставлен на место системы отношений, в которую включен своими существенными признаками познаваемый нами предмет или явление, как бы “привязывает” “проявление этих отношений в какой-либо субстанции, конечной и нерасчленяемой”, и восполняет их “в зависимости от ее “свойств””[112]. Отсюда возникают “мнимые предметы”: труд и капитал, знаки языка и т. д. “В предметах нет и на деле не может быть непосредственной связи между стоимостью и трудом, между знаком и объектом и т. д.”[113] При определенных условиях эти мнимости мистифицируют сознание, выступая в качестве “независимых” от человека, наделенных видимой “самостоятельностью” феноменов (отсюда фетишизм, феномены духовного отчуждения и т. п.).

А. А. Леонтьев, Психология общения, 1997

Далее, положение свойства субстанциальности в философии и, в частности, антропологии Канта остается во многом тем же, что у Декарта. Для обоих классиков это свойство не служит ареной их собственных нововведений, но остается элементом, наследуемым из старой аристотелианской основы. В начале этого раздела мы постарались раскрыть те логические связи, в силу которых субъект практически не мог не мыслиться субстанциально; мы также приводили кантовское положение о субстанциальности души, имеющее стандартную аристотелевскую форму Связь субстанции с субъектом выступает у Канта само собой разумеющейся, прочной и обоюдной (ср.: «Субстанция, т. е. нечто, что может существовать лишь как субъект, но не как простой предикат»[161]). Разумеется, входя в трансцендентальную архитектуру сообщества категорий, понятие субстанции также получает трансцендентальное препарирование, интегрируясь в свой понятийный комплекс, куда входят акциденции, подлежащее, существование как субсистенция и как присущность, и проч. Главными элементами в смысловой структуре субстанции у Канта служат функции подлежащего и характер устойчивого, пребывающего начала, противопоставляемого всему изменчивому в структуре явления (ср.: «Субстанция, т. е. пребывающее (Beharrliche), субстрат всего изменяющегося»[162]). Как ясно отсюда, субстанция оказывается и основой, принципом решения проблемы (само)тождественности. Все это – достаточно традиционная, привычная трактовка понятия. Сознание философа явно не связывает с ним никакой особой проблемности и не подозревает о том, что именно в нем – ген смерти всей европейской метафизики.

С. С. Хоружий, Фонарь Диогена, 2010

[15] Философия – это способность проводить различения, имеющие значения (характер) полагания, утверждения или отрицания смысла. Различие между кошкой и собакой непосредственно наблюдаемо по признакам, которые приписываются существам, называемыми «кошка» и «собака». Для различения же между, например, материальным и формальным требуются такие средства, которые способны установить ненаблюдаемое, невещественное, и с этой точки зрения несуществующее. В самом деле, существуют белые розы, белые лебеди, белый снег, но «белизна» нет. Согласно теории предметов Алексиуса фон Мейнонга (1853–1920), «белизна» – это реальный, но не существующий предмет, выражающий отношения между существованиями (белая стена, молоко и т.д.), их различия и тождества (различие между красным и зеленым, тождество осенних кленовых листьев, выражаемое в числе «пять»). Здесь можно оставить понимание различия между понятиями «реальное» и «существующее» в интуитивном виде, поскольку эти понятия требуют тщательного анализа источников их происхождения и контекста применения. Древние философы-стоики создали понятие «лектон» для обозначения телесного характера смысла вещей. Другими словами, здесь смысл вещей заключен в их «теле». Тело – это смысловая оболочка вещей, или то, что их охватывает в виде «вот этой вещи», например, «ласточки». Охватывание – это не рассудочное отвлечение, абстрагирование от реального содержания явлений, а собирание их в форму, предел, границу, или в смысл.

С. Д. Лобанов, О природе философии, -1

Близки к такому пониманию ситуации (но без использования термина «ситуация») взгляды Д.И. Дубровского относительно структуры сознания (субъективной реальности). В качестве основной он считает структуру, включающую два противоположных компонента: «Я» и «не-Я». «Не-Я» – это содержательное поле «Я»; отражение тех или иных явлений действительности (например, субъективный образ звездного неба).

Е. Я. Басин, Творческая личность художника, 2015

Кречмеровская схема не годится для возрастного деления характерологических черт. Однако это все же не мешает пытаться выявить для каждого этапа развития свое преобладающее, специфическое содержание. Это специфическое содержание не вкладывается сейчас ни в одну из существующих характерологических систем, оно чрезвычайно изменяется под влиянием среды, вот почему опасно приклеивать к системам при данном состоянии науки жесткие «паспорта». Несовершенство этой точки зрения, как и всякой статической, а не динамической, в том, что она бессильна разрешить вопросы происхождения, развития, течения и вынуждена ограничиться констатированием, собиранием, обобщением и классификацией эмпирических данных, не зная истинной природы изучаемых явлений. «…Если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня…», – писал К. Маркс (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. 2. С. 384). Поэтому точка зрения, довольствующаяся формой «проявления вещей», т. е. одними эмпирическими данными без анализа их «сущности», есть ненаучная точка зрения. Такая теория всегда роковым образом начинает с конца. Напрасно поэтому характерология от Гиппократа и до Кречмера бьется над классификацией как над основной проблемой характера. Классификация только тогда может быть научно состоятельной и плодотворной, когда она основана на существенном признаке разносимых по отдельным классам явлений, т. е. когда она заранее предполагает знание сущности явлений. Иначе классификация по необходимости будет схоластическим распределением эмпирических данных. И таковы именно почти все классификации характеров. Но «сущность вещей» есть диалектика вещей, и она раскрывается в динамике, в процессе движения, изменения, становления и уничтожения, в изучении генеза и развития.

Л. С. Выготский (Выгодский), К вопросу о динамике детского характера, 1928

Но где обосновалось физико-математическое познание, как не в самом текучем? Что оно пытается вместить в свои формулы, как не устойчивые соотношения, выделяемые им в самом течении чувственного становления? Талант Бергсона сказался в том, что он увидел: если сама наука о явлениях в своей собственной области и в своем формальном предмете скрывает метафизическую ткань, то этой тканью может быть только время. В него-то и нужно погрузиться, чтобы обрести знание, прямым объектом которого будет уже не всеобщее и необходимое, а поток единичного и случайного, чистое движение, рассматриваемое как сама субстанция вещей; Бергсону было ясно, что для этого требуется безусловно превзойти понятийный уровень и круто изменить направление естественного движения интеллекта. В том самом времени, в котором физика обосновалась, не желая рассматривать его в его реальности (ибо на деле она довольствуется его математическим субститутом), в том времени, которое она выражает в пространственных символах и которое уничтожается механицизмом, метафизика откроет сам абсолют: он есть изобретение нового и созидание. Гораздо более глубоко зависимая от новой физики, нежели имманентная Причина Спинозы, субстантивировавшего механистическое объяснение тогда еще молодой науки о явлениях, бергсоновская Длительность воплощает в метафизике самый дух чистого эмпиризма или экспериментализма, который эта наука уловила в ходе своего развития, усвоив эмпиристский подход к объяснению реальности. В этом отношении в высшей степени показательны последние страницы «Творческой эволюции».

Жак Маритен, От Бергсона к Фоме Аквинскому, -1

Парные связи между объектами и явлениями предстают в языке в виде ассоциаций и метафор, которые, в свою очередь, становятся основой магического мировоззрения и базой для возникновения первых понятий. Под понятиями понимаются отображенные в мышлении единства существенных свойств, связей и отношений предметов или явлений, т. е., по сути, вторичные объекты сознания или абстракции первого уровня. Строго говоря, «понятие» есть абстракция сознания или объект сознания более высокого уровня нежели первичный.

Д. В. Михалевский, Пространство и Бытие. Сборник статей, 2017

Понятие образа (Image, Bild, Picture) имеет широкое хождение в философской литературе различных направлений. Мало, значит, просто повторить исходную (или итоговую) формулу, согласно которой психические явления – ощущения, восприятия и т. д. – суть образы внешнего мира, существующего вне сознания и независимо от него. Надо еще – и это главное – уточнить то позитивное гносеологическое содержание, которое связывается с этой формулой в теории отражения диалектического материализма. Конечно, все разновидности Bildtheorieимеют и общие черты. Они заключаются прежде всего в признании существования вещей, независимых от их образа, – в противоположность идеалистическому «эпистемологическому» монизму (берклеанству, махизму и т. д.), подставляющему ощущение на место вещей. Само собой разумеется, никак не приходится недооценивать фундаментального значения этой общей черты всякой теории отражения. Но задача, стоящая перед нами, заключается в том, чтобы, учитывая эту общую черту, выявить специфические особенности теории отражения диалектического материализма, отличающие ее от старых разновидностей теории образов.

С. Л. Рубинштейн, Бытие и сознание, 1957

Гносеологическая концепция И. Канта стремится сочетать детерминизм и признание свободной воли человека. Он доказывал, что все феномены соединены причинными связями: «…все происходящее имеет причину, …каузальность этой причины… сама не могла существовать всегда, а должна быть произошедшим событием, и потому она также имеет свою причину среди явлений, которой она определяется, и, следовательно, все события эмпирически определены в некотором естественном порядке; этот закон, благодаря которому явления составляют некую природу и делаются предметами опыта, есть рассудочный закон, ни под каким видом не допускающий отклонений и исключений для какого бы то ни было явления…» [Кант 1964, с. 484]. Поэтому все поступки человека могут быть с необходимостью определены психическими детерминантами, следовательно, поведение человека можно предсказать «с такой же точностью, как лунное или солнечное затмение» [Кант 1965 а, 428].

Коллектив авторов, Методологические проблемы социально-гуманитарных наук, 2013

Постановка вопроса об истории как когнитивной науке, т. е. науке, имеющей своим предметом человеческое мышление, требует прежде всего ответа на главный вопрос: что такое человек – в широком смысле? Как этот вопрос рассматривается в философской антропологии? Что составляет системообразующее, существенное качество человека и по каким основным проявлениям можно судить об этой его сущности? Философская антропология исследует такие понятия, как человек говорящий, создающий орудия, рисующий, человек, играющий в игры (в том числе языковые «игры»), и, разумеется, – человек разумный, человек мыслящий. Все эти определения так или иначе интерпретируют философское понимание человеческой природы и способов ее познания. Нельзя, однако, не заметить, что каждый из этих подходов встречает трудности при попытках перейти от общей концепции к познавательной модели, позволяющей в каждом конкретном явлении отделить то, что «не есть», т. е. найти собственно термин (по смыслу этого слова – четкую эмпирически данную границу определения). Напротив, возникает своя логическая «кайма неточности», отделяющая переходы – говорящего существа, или рисующего, или тем более играющего и даже мыслящего и чувствующего существа, – от собственно человека. В мировом универсуме с его открытыми, недискретными переходами от одного процесса к другому границ не существует по определению: недискретный мир открытого универсума не поддается, не укладывается целиком в логику дискретного человеческого упорядочения.

О. М. Медушевская, Теория и методология когнитивной истории, 2015

В науке воспроизведение в знании изучаемых фактов, событий, явлений обычно бывает представлено в виде теоретического обобщения результатов исследования. Применительно к научному познанию это означает, что понимание относится не к эмпирическому уровню освоения действительности, а к теоретическому (Селицкая, 1976). Теоретически описать познаваемый объект – значит выявить законы его функционирования, а понятие закона неразрывно связано с понятием долженствования. Любой закон природы или общества тогда является выражением не случайных, а закономерных связей и отношений действительности, когда он отражает не только то, что есть, но и то, что должно быть. Например, в июне в средней полосе России может пойти снег, но это не отменяет законов природы, согласно которым летом должно быть теплее, чем зимой. Научное понимание атмосферных явлений основывается не на случайных фактах, а на том, как должен изменяться температурный режим в результате вращения Земли вокруг Солнца.

В. В. Знаков, Психология понимания. Проблемы и перспективы, 2005

На наш взгляд, следует признать положительной указанную тенденцию расширения сферы эстетического, включение в нее отрицательных модификаций и диалектический характер осмысления отношений внутри этой сферы. Тем не менее, отнюдь не все здесь бесспорно. Отграничивая круг эстетических явлений, теоретики справедливо подчеркивали конкретно-чувственный характер эстетического отношения человека, отличающий его от иных типов отношения к миру. Так, М. Каган писал: «Чтобы судить о полезности, справедливости, прогрессивности какого-либо явления, совсем необязательно его видеть или слышать, все подобные оценки могут даваться умозрительно, на основе анализа и теоретических рассуждений. Нет, однако, таких интеллектуальных операций, которые были бы способны заменить человеку живое созерцание как базу эстетического восприятия (23,105; см. также: 14; 27; 46; 48; 57). Однако, отнюдь не все из перечисленных выше категорий (и явлений) соответствуют данному, наиболее специфичному качеству эстетического. Это прежде всего касается категории трагического. Переживание трагедии («гибели идеального в реальном» М. Каган) чаще всего связано с оценкой содержания событий, а их внешняя чувственно воспринимаемая форма не играет существенной роли. Так происходит потому, что переживание трагедии может быть порождено гибелью явления, соответствующего нашему моральному идеалу или политическим убеждениям, и быть вне собственно эстетического отношения. Трагическое входит во все сферы человеческих ценностей. Оно может быть моментом и нравственного, и политического, и религиозного мироотношения человека, а также и эстетического – в тех конкретных (и довольно редких) случаях, когда гибнет именно эстетически значимое явление – прекрасное. На основе такого рода соображений нами было предложено, с одной стороны, «повысить» статус категории «трагическое» до категории теории культуры, а с другой – «понизить» ее до одного из понятий эстетики (39,58–60).

И. В. Малышев, Золотой век советской эстетики, 2007

Новый феноменологический поворот в диалоге между богословием и наукой не занимается более абстрактными вопросами существования Бога на уровне метанауки (например, указывает ли космология Большого Взрыва на существование Бога и т. п.); он, скорее, вовлекает научный дискурс в диалог с религиозным опытом[36]. Такое изменение взгляда на богословие как опыт, которое происходит в условиях постмодерна, определенно обладает чертами того, что связывали с до-модерном, то есть с тем, что было типичным для Отцов Церкви. Патристика как определенное богословское видение и умонастроение Отцов Церкви входит в сферу диалога с наукой как явное выражение некой «богословской преданности» в дискурсе науки и религии.[37] Теперь задачей является не сравнение содержания научных теорий с тем, что утверждается богословием из позиции внешнего, беспристрастного и абстрактного мышления, а различение науки и богословия через различие интенциональностей сознания, выражающих по-разному предметную данность жизни одного и того же человеческого субъекта. Разделение научного опыта и опыта Бога имплицитно выражает собой их объединение просто в силу того, что они оба выражают по-разному жизнь одного и того же субъекта. Задача консолидации этого опыта и снятия морального противостояния двух его аспектов состоит в том, чтобы продемонстрировать, что они оба, хотя по-разному, эксплицируют возможность трансцендирования как удержания трансценденции в имманентности. Чтобы осуществить такую задачу, диалог между наукой и богословием требует обращения к неким пограничным ситуациям, в которых избыток интуиции в отношении данного явления по сути блокирует дискурсивную способность познания от исчерпывания его содержания в определениях конституирующего сознания и удерживает в нем нечто, что не было интендировано и обусловлено опытом.

Коллектив авторов, Научные и богословские эпистемологические парадигмы. Историческая динамика и универсальные основания, 2009

Так, религиозные онтологии сотканы из ингредиентов, имеющих прежде всего этический смысл. Этика, этические отношения – родовая основа религиозного опыта. Первоначально религия и этика совпадали точно так же, как первичные формы познания (протонаука) с философствованием. Любое событие, вещь, процесс, сила, персона важны не сами по себе, а как выражения, эмблемы, символы взаимодействия двух полярных вселенских сил добра и зла. В отличие от мифа, где позитивные либо негативные характеристики объекта зависели от конкретности благорасположения к нему данного индивидуального (либо коллективного) оценивающего сознания, в религии уже появляется устойчивая, закрепленная система преференций. Окружающие предметы, процессы, явления сортируются, категорируются, за ними закрепляются устойчивые смысловые характеристики. Они важны не сами по себе, а как репрезентанты двух великих, борющихся друг с другом сил мироздания. Скрыто дуалистичны даже самые что ни на есть «строго» монотеистические религиозные онтологии.

В. И. Красиков, Озарение трансценденцией, 2014

Необходимо отметить, что телеологизм в познании живого рассматривался и до Канта. Еще в античности Аристотель концептуально определил целесообразную человеческую деятельность как универсальную модель для объяснения всех явлений действительности. В средневековье «схоласты преобразовали аристотелевские понятия в собственную категориальную схему, включавшую причину формальную, причину движущую, причину материальную и причину конечную, подчеркнув различие физической каузальности и целевой детерминации»26. Успехами научного познания обусловлена трактовка каузальности Г. В. Лейбницем. Отмечая неадекватность механических моделей организма, он обращает внимание на качественное различие между ними: «Машины в природе, то есть живые тела, и в своих наималейших частях до бесконечности продолжают быть машинами. В этом и заключается различие между природой и искусством, то есть между искусством божественным и нашим»27. Для объяснения специфичности живой природы он разрабатывает идею («Монадология», 1714), по которой мир представляет собой единство множества непротяженных идеальных существ – монад, сообразующимися между собой «в силу гармонии, предустановленной между всеми субстанциями, так как все они суть выражения одного и того же универсума»28. Однако, в результате доведения принципа целесообразности до предустановленной гармонии, по мнению М. Г. Макарова, идея Лейбница потеряла всякое отношение к реальному научному познанию и не смогла способствовать обоснованию биологического знания29.

С. А. Денискин, Познание живого: теоритико-методологические основы, -1

Элиминирование принципа целесообразности из естествознания нового времени как раз превращало природу в такой вот незавершенный, не имеющий в себе конца, а значит, и смыслового измерения ряд. Проекция механического воззрения на мир из области естествознания на человеческую жизнь и деятельность, на сферу нравственности грозила устранению понятий цели и смысла и из этой сферы. Все это вело к устранению также и понятия разума, который к концу XIX века – по крайней мере в науках о природе – был сужен до так называемой научной рациональности, означавшей объяснение всех явлений с помощью установления между ними причинно – следственной связи – в смысле действующей, механической, а не целевой, конечной причины. Сегодня мы видим, что как наше механистическое понимание природы, так и наше зауженное толкование рациональности имеют общий корень. Только в том случае, если мы вернем рациональности ее изначальное значение, если поймем ее как разум, как смысл, мы сможем положить в основу как наук о природе, так и наук о культуре единое начало, единый принцип целесообразности, преодолев, наконец, их застарелый дуализм. Ибо частичное спасение начала целесообразности и, соответственно, смыслового начала, как его мыслили представители неокантианства (учение о ценностях), Дильтей (учение о понимании), современная герменевтика, не освобождает нас от субъективизма и связанного с ним культур – релятивизма.

П. П. Гайденко, Научная рациональность и философский разум, -1

Фактически «новые реалисты», вводящие различие между онтологией и гносеологией, утверждают то, что психологам было известно из работ С. Л. Рубинштейна: объективная реальность включает в себя сознание познающего ее субъекта. Сегодня в физике эту идею развивает автор квантовой теории сознания М. Б. Менский (2011). В российской психологии наиболее значительный вклад в ее анализ внес В. Ф. Петренко (Петренко, 2010; Петренко, Супрун, 2013, 2014). Физики вслед за Н. Бором утверждают, что лишь способы познания, процедуры измерения дают возможность говорить о существовании реальности в форме элементарных частиц. Как писал Д. А. Уилер, «ни одно элементарное явление не является явлением реальным, пока оно не становится явлением наблюдаемым» (цит. по: Петренко, Супрун, 2013, с. 68). Отсюда следует, что пока не выполнено наблюдение или измерение, объекты в микромире, например электроны, не существует вообще нигде. В рассуждениях В. Ф. Петренко содержится существенное уточнение: «Отметим, что более правильным было бы утверждение, что до наблюдения объект не присутствует в нашем сознании, – ведь физики настаивают на объективном существовании реальности именно за пределами сознания, а потому не следует смешивать реальность досознательную, и ее репрезентацию в сознании. Реальность настоящего и ее репрезентация в объектной пространственно-временной форме – это все же не одно и то же» (Петренко, Супрун, 2013, с. 68).

В. В. Знаков, Психология понимания мира человека, 2016

Таким образом, согласно концепции Когена, в идее чистого разума находит свое логическое завершение та систематическая тенденция, из которой выросли основоположения чистого рассудка. Учение об идеях составляет систематическое средоточие второй части Критики – «трансцендентальной диалектики». В нем поэтому должно искать, по мнению Когена, и решения труднейшей проблемы Кантовской диалектики – проблемы вещи в себе. В толковании феноменализма вещь в себе есть прежде всего отрицательное понятие, обозначающее границу человеческого познания, дальше которой оно идти не может. Эта граница устанавливает непримиримый дуализм двух миров: имманентного мира явлений и трансцендентного мира вещей в себе. Однако с систематической концепцией критической философии допущение такого дуализма не может быть совмещено. Во всеобъемлющей, самодовлеющей системе знания нет места понятию абсолютной трансцендентности (вещи в себе). Для устранения этого противоречия Когену остаются только два выхода: либо совершенно изгнать из критической философии понятие вещи в себе, либо приписать ему такое значение, которое дало бы возможность вскрыть за противоположностью вещи в себе и явления их внутреннее систематическое единство. Следуя указаниям Кантова учения об идеях, Коген избирает этот второй путь.

Коллектив авторов, Новые идеи в философии. Сборник номер 5, 2015

Межличностное познание отличается повышенной зависимостью от потребностно-мотивационной и эмоциональной сферы личности, т. е. от ценностно-смыслового компонента психологической культуры. Поэтому довольно часто познавательный процесс детерминируется не столько логикой личностной реальности познаваемого человека, сколько настроением субъекта или его отношением к нему. Подобное явление получило в психологии название эффекта ореола. При позитивном отношении к познаваемому лицу он выражается в том, что положительные качества преувеличиваются, а отрицательные не замечаются или преуменьшаются, поэтому общее впечатление получается очень пристрастным. При отрицательном отношении к познаваемому лицу срабатывает противоположный эффект. Важно подчеркнуть, что подобные деформации познавательного процесса осуществляются на неосознаваемом уровне. Поэтому субъект не понимает факта искажения своего представления о соответствующем человеке, т. е. уверен в его истинности.

К. М. Романов, Психологическая культура личности, 2015

Следующим критерием научности правопонимания является предметность. «Общеизвестно, что каждая наука решает не все проблемы, а лишь проблемы довольно строго определенного рода. Научные знания обладают специфическим характером в том смысле, что они относятся к определенной выделенной предметной области, и их содержательное значение определяется соответствием или несоответствием своему предмету».[30] Применительно к научному правопониманию это положение отражает необходимость осознанной определенности предмета правопознания и реальное наличие явлений, о которых складываются соответствующие представления и понятия. Весьма точным в этой связи представляется следующее замечание Аристотеля: «…если нет познаваемого, то нет и знания (ведь оно в таком случае было бы знанием ни о чем)».[31] Поэтому вызывают серьезные сомнения в научности те подходы к пониманию права, в рамках которых данный феномен определяется через некую «божественную волю», «провидение», «божье творение»,[32] т. е. через явления, существование которых представляется весьма сомнительным с точки зрения современной науки.

П. А. Оль, Правопонимание: от плюрализма к двуединству, 2005