Неточные совпадения
Городничий (хватаясь за
голову).Ах, боже мой, боже мой! Ступай скорее на улицу, или нет — беги прежде
в комнату, слышь! и принеси оттуда шпагу и новую шляпу. Ну, Петр Иванович, поедем!
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою
голову и на твою важность!
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Городничий посередине
в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад
головою.
Однако нужно счастие
И тут: мы летом ехали,
В жарище,
в духоте
У многих помутилися
Вконец больные
головы,
В вагоне ад пошел...
Пробьет дыру медведице
В светелке
головой!
Зерно, что
в землю брошено,
И овощь огородная,
И волос на нечесаной
Мужицкой
голове —
Все ваше, все господское!
В воротах с ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По всей спине дворового
Был нарисован лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока Пахом догадливый
Загадки не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет
головуДа и гуляет так...
Молиться
в ночь морозную
Под звездным небом Божиим
Люблю я с той поры.
Беда пристигнет — вспомните
И женам посоветуйте:
Усердней не помолишься
Нигде и никогда.
Чем больше я молилася,
Тем легче становилося,
И силы прибавлялося,
Чем чаще я касалася
До белой, снежной скатерти
Горящей
головой…
Глядит, поднявши
голову,
Мне
в очи… и завыла вдруг!
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас
в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора, став на задни ноги, не была бы выше каждого из нас целой
головою.
Мало того: летописец доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил свет
в их темные
головы, но успеха не получили, и не получили именно по вине самого градоначальника.
По примеру всех благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль, так долго зревшая
в его заскорузлой
голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько угодно.
Он не без основания утверждал, что
голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что
в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе,
в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый хмель из
головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою
в правую и начал строчить...
Какой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия — решить трудно; но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного органа, как
голова, едва ли могло совершиться
в такое короткое время.
Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды он вошел врасплох
в градоначальнический кабинет по весьма нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною
головою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему месту.
Он спал на
голой земле и только
в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под
головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил
в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Другой вариант утверждает, что Иванов совсем не умер, а был уволен
в отставку за то, что
голова его вследствие постепенного присыхания мозгов (от ненужности
в их употреблении) перешла
в зачаточное состояние.
Когда запели причастный стих,
в церкви раздались рыдания,"больше же всех вопили
голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой
головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо
головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Но так как
в дороге
голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались, а другие и совсем повыпали.
Без шапки,
в разодранном вицмундире, с опущенной долу
головой и бия себя
в перси, [Пе́рси (церковно-славянск.) — грудь.] шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды.
Тут тоже
в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому что допрашивали пастуха, и
в него, грешным делом, из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так, что у всех разболелись
головы.
Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека,
в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища
головы.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже
в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.
16) Прыщ, майор, Иван Пантелеич. Оказался с фаршированной
головой,
в чем и уличен местным предводителем дворянства.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому
голове посулил отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Читая эти письма, Грустилов приходил
в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило
в его
голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался
в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим
головы, ходили
в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их
в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру,
в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы
в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но
в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
На нем был надет лейб-кампанский мундир;
голова его была сильно перепачкана грязью и
в нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги, сверкнул на толпу глазами.
С тех пор прошло уже довольно времени,
в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову
голову и вычищал из нее сор,
в каковом занятии пребывал и
в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— Чем я неприлично вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему
голову и глядя ему прямо
в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной,
в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши
голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала
головой на новые распоряжения молодой барыни
в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его
голове, ослепляя его своим светом.
— Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не
в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит
голову.
Вронский и не смотрел на нее, а, желая прийти далеко первым, стал работать поводьями кругообразно,
в такт скока поднимая и опуская
голову лошади.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти
в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но
в то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через
голову).
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать
головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
― Не угодно ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок
голову. Но, только что он успокоился
в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал
в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое
в губках и ужасное
в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
— Да если тебе так хочется, я узнаю прежде о ней и сама подойду, — отвечала мать. — Что ты
в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая
голову.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо
в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить
голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Трех лучших телок окормили, потому что без водопоя выпустили на клеверную отаву и никак не хотели верить, что их раздуло клевером, а рассказывали
в утешение, как у соседа сто двенадцать
голов в три дня выпало.
Сережа опустился
в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла
в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил
голову.
И ровно
в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав
в плечи
голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена.
Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся
в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к себе. Одною рукою она поддерживала под
голову плавающего на спине и корячившего ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала на него губку.