Неточные совпадения
В несколько минут лошади были заложены; отец с сыном поместились
в коляске; Петр взобрался на козлы; Базаров вскочил
в тарантас, уткнулся
головой в кожаную подушку — и оба экипажа покатили.
Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея
в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их
головы в дымчатых ее волнах.
— Да ведь ты не знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он львом был
в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем был,
голову кружил женщинам.
Он лег
в постель, но не загасил свечки и, подперши рукою
голову, думал долгие думы.
— Я их боюсь, лягушек-то, — заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен,
головою,
в сером казакине с стоячим воротником и босой.
Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний,
в английском вкусе, костюм; на
голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда, не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались
в выбритый подбородок.
На террасе
в течение нескольких мгновений господствовало молчание. Павел Петрович похлебывал свой какао и вдруг поднял
голову.
Действительно, по саду, шагая через клумбы, шел Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы
в грязи; цепкое болотное растение обвивало тулью [Тулья — верхняя часть шляпы.] его старой круглой шляпы;
в правой руке он держал небольшой мешок;
в мешке шевелилось что-то живое. Он быстро приблизился к террасе и, качнув
головою, промолвил...
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе
голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки
в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но
в этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
Николай Петрович не дал ей своей руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее
в наклоненную
голову,
в пробор.
Он бросился на диван, заложил руки за
голову и остался неподвижен, почти с отчаянием глядя
в потолок.
В беседке сидела Фенечка с Дуняшей и Митей. Базаров остановился, а Аркадий кивнул
головою Фенечке, как старый знакомый.
— А ко мне пойдет? — спросил Аркадий, который, постояв некоторое время
в отдалении, приблизился к беседке. Он поманил к себе Митю, но Митя откинул
голову назад и запищал, что очень смутило Фенечку.
— Вам больше чаю не угодно? — промолвила Фенечка, просунув
голову в дверь: она не решалась войти
в гостиную, пока
в ней раздавались голоса споривших.
Он встретил ее на лестнице квартиры,
в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: «Pardon, monsieur», [Извините, сударь (фр.).] а она наклонила
голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела.
На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная,
в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на
голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову руку.
Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его «племянничком», удостоил Базарова, облеченного
в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья,
в котором только и можно было разобрать, что «я…» да «ссьма»; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув
голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал безо всякой кринолины и
в грязных перчатках, но с райскою птицею
в волосах, даже Кукшиной он сказал: «Enchanté».
Она, однако, не потеряла
головы и немедленно выписала к себе сестру своей матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы
в доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как
в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея
в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и
в треуголке.
— Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не
в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские
головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
«Странный этот лекарь!» — повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки за
голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа, выронила книжку — и заснула, вся чистая и холодная,
в чистом и душистом белье.
Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуй, что эти умные глаза с нежностию — да, с нежностию остановятся на его глазах, и
голова его закружится, и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет
в нем негодование.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на
голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не
в направлении города.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя
в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и
в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла.
В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на
голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
«Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела себя
в зеркале; ее назад закинутая
голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей
в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась…
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул
голову из-за спины своего товарища и увидал на крылечке господского домика высокого, худощавого человека с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого
в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка
в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи,
голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает
голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
(Библ.)] а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов
в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала
голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины
в лесу», [«Алексис, или Хижина
в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
— А! вот вы куда забрались! — раздался
в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный
в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на
голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «земле», глядеть
в «небо»… Знаете ли —
в этом есть какое-то особенное значение!
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая
головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько
в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь —
в смысле: неразлучные друзья.]
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел
в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад
в свою каморку; когда старички остались одни
в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил
голову на грудь.
Однажды, часу
в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал
в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув по обыкновению белый платок на
голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.
Базаров вспомнил другую недавнюю сцену, и совестно ему стало, и презрительно досадно. Но он тотчас же встряхнул
головой, иронически поздравил себя «с формальным поступлением
в селадоны» и отправился к себе
в комнату.
— Кажись, они идут-с, — шепнул вдруг Петр. Базаров поднял
голову и увидал Павла Петровича. Одетый
в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый
в зеленое сукно.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку
в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо
в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и
в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть
в его
голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
— О прошлом вспоминать незачем, — возразил Базаров, — а что касается до будущего, то о нем тоже не стоит
голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть. Дайте я вам перевяжу теперь ногу; рана ваша — не опасная, а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести
в чувство.
Лестница заскрипела под быстрыми шагами… Он оттолкнул ее от себя прочь и откинулся
головой на подушку. Дверь растворилась — и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал
в одной рубашечке на его груди, цепляясь
голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.
Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и сына, припала
головой к его плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему
в присутствии третьего лица.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы
в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на
голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
Аркадий обратился к Кате. Она сидела
в том же положении, только еще ниже опустила
голову.
— А я хочу попросить тебя об одной вещи… пока еще моя
голова в моей власти.
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы
в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь
в галки попал. Не удивляйся, это еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул
головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?