Неточные совпадения
В открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую
голову Антипа, который давно дремал на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном.
Катря стрелой поднялась наверх.
В столовой сидела одна Нюрочка, — девочка пила свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних сухарей. Она взглянула на горничную и показала
головой на кабинет, где теперь сидел смешной мужик.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик
в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он устало кивнул
головой хозяину, но руки не подал.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила
в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только
голые ноги мелькнули
в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже
в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
— Хоть бы
в сенки вышел, что ли… — ворчит старик, припадая седою
головой к кружке.
Старик ничего не ответил и долго смотрел
в угол, а потом быстро поднял
голову и заговорил...
Худые и тонкие, с загоревшею, сморщенною кожей шеи, как у жареного гуся, замотанные тяжелыми платками
головы и сгорбленные, натруженные спины этих старух представляли резкий контраст с плотными и белыми тулянками, носившими свои понитки
в накидку.
Действительно,
в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий
в плечах старик, с целою шапкой седых волос на
голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был
в полушубке, или, по-хохлацки,
в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
— Та я такочки вгадаю: чи були паны и будуть, чи були мужики и зостануться… Така
в мене
голова, Тит.
— А кажу бисова сына этому выворотню, Тит… Ото так!.. Пидем та и потягнем горилки, Тит, бо
в мене
голова як гарбуз.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел
в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув
головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Воцарившаяся
в кабаке тишина заставила дьячка Евгеньича высунуть
голову. Увидав разбойников, он поспешил мгновенно скрыться, точно кто его ударил. Окулко продолжал сидеть у стойки и сумрачно поглядывал на Рачителиху.
Подбодренные смелостью старика,
в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою
головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под руку ворвался
в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
— Ах ты, горе гороховое!.. Рачителиха, лени ему стаканчик… Пусть с Парасковеей повеселятся
в мою
голову. А давно тебя били
в последний раз, Морок?
Господский дом проснулся как-то разом, и опять
в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него
голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
Самоварник посмотрел пробу и покачал
головой. Лучшим чугуном считался серый, потому что легко идет
в передел, а белый плохим; половиком называют средний сорт.
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая
голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают
в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться
в его заводскую
голову. — Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
— А то як же?..
В мене така
голова, Ганна… тягнем горилку с Титом, а сами по рукам…
Через полчаса она вернулась: Терешка спал
в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала
головой. Закричавший
в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к себе.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью
голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять
в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул
голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да по спине… вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, — Илюшка был старше его и везде лез
в первую
голову. Из избы ребята прошли
в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло было отлично видно, как Тит поедет на покос.
Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело горело
в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив,
в чем дело, он только строго покачал
головой.
Урвется свободная минутка, и Рачителиха где-нибудь
в уголке припадет своею горькою
головой и зальется рекой.
На
голове красовалась старинная шелковая шляпа вроде цилиндра, —
в Ключевском заводе все раскольники щеголяли
в таких цилиндрах.
Старуха сделала какой-то знак
головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке
в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные
в две косы.
Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была
в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке,
голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как
в окне неожиданно показалась
голова Васи.
— Нюрочка, иди обедать… — послышался
в этот критический момент голос Таисьи на лестнице, и
голова Васи скрылась.
Но его кудрявая
голова очутилась сейчас же
в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться
в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам
в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная
голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Это была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но с мелкими чертами злого лица. Она была разодета
в яркий сарафан из китайки с желтыми разводами по красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть лица концами красного кумачного платка, кое-как накинутого на
голову.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю…
в порошок изотру… всех законопачу
в гору, а тебя первым… вышибу дурь из
головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы с
голов. Почти все рабочие ходили на фабрике
в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, —
в кожаных передниках, «защитках». У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
— Это я… я… — повторяла Таисья, когда
в волоковом оконце показалась испуганная бабья
голова.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то
в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и
в первую
голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
Когда пошевни подъехали к заимке, навстречу бросились две больших серых собаки, походивших на волков. На их отчаянный лай и рычанье
в окне показалась
голова самого хозяина.
Аграфену оставили
в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там
в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала
в такт
головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену
в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Когда Таисья принесла самовар
в светелку, Аграфена отрицательно покачала
головой.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку
в скитах с своею-то Енафой!..
Она слыхала, что до скитов от Самосадки считают верст семьдесят, но эта мера как-то совсем не укладывалась
в ее
голове, потому что дальше Самосадки ей не случалось бывать.
Закрыв глаза, она видела уже себя
в темном, полумонашеском одеянии,
в темном платке на
голове, с восковым лицом и опущенными долу глазами…
— Ты чего это ревешь? — огрызнулся старец Кирилл, когда послышались сдержанные рыдания. — Выкинь дурь из
головы… И
в скитах люди живут не хуже тебя.
Что она могла поделать одна
в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе
в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался
голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Девки зашептались между собой, а бедную Аграфену бросило
в жар от их нахальных взглядов. На шум голосов с полатей свесилась чья-то стриженая
голова и тоже уставилась на Аграфену. Давеча старец Кирилл скрыл свою ночевку на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского. Шел круговой обман… Девки потолкались
в избе и выбежали с хохотом.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя
в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо…
В первую
голову всю свою семью выведу
в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а
в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое
в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
— Уведет он
в эту орду весь Туляцкий конец, — соболезновала Домнушка, качая
головой. — Старухи-то за него тоже, беззубые, а бабенки, которые помоложе, так теперь же все слезьми изошли… Легкое место сказать,
в орду наклался!
Не думала о переселении
в орду только такая беспомощная
голь, как семья Окулка, перебивавшаяся кое-как
в покосившейся избушке на краю Туляцкого конца.
Где же взять и шубу, и пимы, и зимнюю шапку, и теплые варежки Тараску? Отнятый казенный хлеб привел Мавру
в молчаливое отчаяние. Вот
в такую минуту Наташка и обратилась за советом к Аннушке, как избыть беду. Аннушка всегда жалела Наташку и долго качала
головой, а потом и придумала.