Неточные совпадения
Девичий гомон мгновенно стихает;
головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат.
В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой,
в засаленной блузе. Она зевает и крестит рот; иногда так постоит и уйдет, но
в иной день заглянет и
в работы.
В последнем случае редко проходит, чтобы не раздалось, для начала дня, двух-трех пощечин.
В особенности достается подросткам, которые еще учатся и очень часто портят работу.
Барыня откладывает
в сторону телячью
голову и продолжает...
Аудиенция кончена. Деловой день
в самом разгаре, весь дом приходит
в обычный порядок. Василий Порфирыч роздал детям по микроскопическому кусочку просфоры, напился чаю и засел
в кабинет. Дети зубрят уроки. Анна Павловна тоже удалилась
в спальню, забыв, что
голова у нее осталась нечесаною.
Сбор кончился. Несколько лотков и горшков нагружено верхом румяными, сочными и ароматическими плодами. Процессия из пяти человек возвращается восвояси, и у каждого под мышками и на
голове драгоценная ноша. Но Анна Павловна не спешит; она заглядывает и
в малинник, и
в гряды клубники, и
в смородину. Все уже созревает, а клубника даже к концу приходит.
Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись
в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по
голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие
в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только
в дни именин.
Я знаю, что страдания и неудачи, описанные
в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что не могут считаться особенно убедительными. Но ведь дело не
в силе страданий, а
в том, что они падают на
голову неожиданно, что творцом их является слепой случай, не признающий никакой надобности вникать
в природу воспитываемого и не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
Отец,
в длиннополом сюртуке аглицкого сукна,
в белом шейном платке и
в козловых сапогах, беспокойно бродит взад и вперед по коридору, покрикивая: «Бегите на конную! лошадей! проворнее!» Даже матушка прифрантилась; на ней надет коричневый казимировый капот, обшитый домашними кружевами; на
голову накинута тюлевая вышитая косынка.
Матушка уже начинала мечтать.
В ее молодой
голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее
в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется,
в основе ее планов лежала та же рутина, как и
в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы
в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке
в книжке видел),
в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на
голове змеями вместо волос.
Тетенька уже стояла на крыльце, когда мы подъехали. Это была преждевременно одряхлевшая, костлявая и почти беззубая старуха, с морщинистым лицом и седыми космами на
голове, развевавшимися по ветру. Моему настроенному воображению представилось, что
в этих космах шевелятся змеи. К довершению всего на ней был надет старый-старый ситцевый балахон серо-пепельного цвета, точь-в-точь как на картинке.
Войдя
в залу, мы застали там громадного роста малого, лет под тридцать, широкоплечего, с угреватым широким лицом, маленькими, чуть-чуть видными глазами и густою гривой волос на
голове.
Подняли у коляски фордек, и лошади побежали рысью. Мы миновали несколько деревень, и матушка неоднократно покушалась остановиться, чтоб переждать грозу. Но всякий раз надежда: авось пройдет! — ободряла ее. Сколько брани вылилось тут на
голову тетеньки Анфисы Порфирьевны — этого ни
в сказках сказать, ни пером описать.
Чай Николай Абрамыч пил с ромом, по особой, как он выражался, савельцевской, системе. Сначала нальет три четверти стакана чаю, а остальное дольет ромом; затем, отпивая глоток за глотком, он подливал такое же количество рому, так что под конец оказывался уже
голый ямайский напиток. Напившись такого чаю, Савельцев обыкновенно впадал
в полное бешенство.
Фомушка упал словно снег на
голову. Это была вполне таинственная личность, об которой никто до тех пор не слыхал. Говорили шепотом, что он тот самый сын, которого барыня прижила еще
в девушках, но другие утверждали, что это барынин любовник. Однако ж, судя по тому, что она не выказывала ни малейшей ревности ввиду его подвигов
в девичьей, скорее можно было назвать справедливым первое предположение.
Я как сейчас его перед собой вижу. Высокий, прямой, с опрокинутой назад
головой,
в старой поярковой шляпе грешневиком, с клюкою
в руках, выступает он, бывало, твердой и сановитой походкой из ворот, выходивших на площадь, по направлению к конторе, и вся его фигура сияет честностью и сразу внушает доверие. Встретившись со мной, он возьмет меня за руку и спросит ласково...
Белое, с чуть-чуть заметною желтизною, как у густых сливок, лицо, румянец во всю щеку, алые губы, ямочка посреди подбородка, большие черные глаза, густая прядь черных волос на
голове — все обещало, что
в недалеком будущем она развернется
в настоящую красавицу.
Как и у бабушки, на
голове ее был чепчик, несколько, впрочем, пофасонистее, а одета она была
в такой же темный шерстяной капот без талии.
Едва приложил я
голову к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно
в лодке. Пуховики были так мягки, что я лежал как бы распростертый
в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся
в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
Мужчина встал. Это был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста, здоровый, плотный. Лицо широкое, с выдающимися скулами,
голова острижена
в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся девичья провоняла ворванью.
Сзади ехали две девушки
в кибитке на целой груде клади, так что бедные пассажирки, при малейшем ухабе, стукались
головами о беседку кибитки.
Но если редки проезжие, то
в переулок довольно часто заглядывают разносчики с лотками и разной посудиной на
головах. Дедушка знает, когда какой из них приходит, и всякому или махнет рукой («не надо!»), или приотворит окно и кликнет. Например...
Ипат — рослый и коренастый мужик,
в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой
головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него
в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и простившись с Настасьей, спешит
в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается
в постель.
В сонной
голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…»
Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета
в платье из настоящего терно, на
голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».
Конечно, она не «влюбилась»
в Стриженого… Фи! одна накладка на
голове чего стоит!.. но есть что-то
в этом первом неудачном сватовстве, отчего у нее невольно щемит сердце и волнуется кровь. Не
в Стриженом дело, а
в том, что настала ее пора…
— Он и меня, как свят Бог, оплетет! — полубессознательно мелькает
в ее
голове, — «маменька» да «маменька!» да «пожалуйте ручку!» — ну, и растаешь, ради любимого детища!
«Это за ласки за мои!» — мелькает
в ее
голове.
Прорывались
в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота, что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «
гол как сокол» и т. д.
В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что матушку даже обидело.
Подобно Аннушке, она обзавелась своим кодексом, который сложился
в ее
голове постепенно, по мере того как она погружалась
в обстановку рабской жизни.
Иногда
в ее
голове мелькала мысль, не оставить ли Маврушу
в покое, как это уж и было допущено на первых порах по водворении последней
в господской усадьбе; но она зашла уж так далеко
в своих угрозах, что отступить было неудобно.
Было даже отдано приказание отлучить жену от мужа и силком водворить Маврушу
в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она,
в самом деле, голодом себя уморит!» — мелькнуло
в ее
голове.
«Как же у других-то? — мелькало
в ее
голове, — неужто у всех так?
в Овсецове у Анфиски… справляется же она как-нибудь?»
Но прошла неделя, прошла другая — Конон молчал. Очевидно, намерение жениться явилось
в нем плодом той же путаницы, которая постоянно бродила
в его
голове.
В короткое время эта путаница настолько уже улеглась, что он и сам не помнил, точно ли он собирался жениться или видел это только во сне. По-прежнему продолжал он двигаться из лакейской
в буфет и обратно, не выказывая при этом даже тени неудовольствия. Это нелепое спокойствие до того заинтересовало матушку, что она решилась возобновить прерванную беседу.
— Господи! да, никак, он все тот же, что и вчера! — мелькнуло
в ее
голове, но она перемогла себя и продолжала: — Я с тобой, Егорушко, говорить пришла…
— Тяжко мне… видения вижу! Намеднись встал я ночью с ларя, сел, ноги свесил… Смотрю, а вон
в том углу Смерть стоит. Череп —
голый, ребра с боков выпятились… ровно шкилет. «За мной, что ли?» — говорю… Молчит. Три раза я ее окликнул, и все без ответа. Наконец не побоялся, пошел прямо к ней — смотрю, а ее уж нет. Только беспременно это онаприходила.
Через несколько часов о Сережке уже никто
в доме не упоминает, а затем, чем дальше, тем глубже погружается он
в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и раза два приносила
в церковь под причастие. Оба раза, проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала
голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и
в расспросы не вступала.
Удальство проявлялось
в том, что он с разбега ударялся
головой в спину или
в живот случайному прохожему и, разумеется, тут же получал нещадное избиение.
Или остановится на бегу посреди тротуара, закинет
голову и начнет
в самую высь всматриваться. Идут мимо простофили, видят, что человек, должно быть, что-нибудь достопримечательное высматривает, и тоже останавливаются и закидывают
головы. Смотрят, смотрят — ничего не видать.
«Хоть бы уж поскорее… один конец!» — частенько мелькает
в ее
голове.
Голова маленькая, круглая, без малейших неровностей, словно на токарном станке выточенная, что
в особенности ярко выступало вследствие того, что он стриг волосы под гребенку.
Он мог даже вести разговор
в обществе — разумеется, не трудный, — но говорил столь своеобразно, так сказать, очертя
голову, что многие его изречений вместить не могли.
«А печенку сами съедим! — мелькает
в его
голове, — велю я ее
в сливочном масле зажарить, да за завтраком и подать. Жирная должна быть печенка… аграмадная!»
— Неразбериха пошла!
в отставку подавать пора! — твердил он, уныло поникая
головой.
Брюшко выдавалось вперед и было натянуто как барабан: значит, он был сыт; глаза смотрели расторопно; круглая, остриженная под гребенку
голова, как и
в прежние годы, казалась только что вышедшею с токарного станка.
Почти у самой околицы около сорока косцов (Пустотелову на этот счет удача: мужички тяглятся исправно,
голова на
голову) обкашивают довольно большой луг, считающийся лучшим
в целом имении.
Он медленно повернул
голову в мою сторону и чуть слышно, коснеющим языком, пролепетал...
Целый рой противоречивых мыслей толпился
в его
голове, но толпился
в таком беспорядке, что ни на одной из них он не мог остановиться.
Бурмакин был наверху блаженства. Он потребовал, чтоб невеста его не уезжала
в аббатство, и каждый день виделся с нею. Оба уединялись где-нибудь
в уголку; он без умолку говорил, стараясь ввести ее
в круг своих идеалов; она прислонялась
головой к его плечу и томно прислушивалась к его говору.
Он вспомнил, что еще
в Москве задумал статью «О прекрасном
в искусстве и
в жизни», и сел за работу. Первую половину тезиса, гласившую, что прекрасное присуще искусству, как обязательный элемент, он, с помощью амплификаций объяснил довольно легко, хотя развитие мысли заняло не больше одной страницы. Но вторая половина, касавшаяся влияния прекрасного на жизнь, не давалась, как клад. Как ни поворачивал Бурмакин свою задачу, выходил только
голый тезис — и ничего больше. Даже амплификации не приходили на ум.
Однако ж и то относительное спокойствие, которым пользовался Бурмакин
в течение лета, постепенно приближалось к концу. Наступил сентябрь, и полк снова расположился на зимних квартирах. Первыми прилетели
в Веригино паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский, затем и сестрицы Чепраковы; гвалт возобновился
в той же силе, как и до лагерей. Валентин совсем потерял
голову.