Неточные совпадения
Никогда до сих пор не входил он
в распивочные, но теперь
голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его.
Но он был
в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда,
в тоске, обеими руками
голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол.
— И он, как бы
в отчаянии, склонил на стол
голову.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял
голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Самая маленькая девочка, лет шести, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув
голову в диван.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка,
в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и
в накинутом на
голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла
в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Протягивались наглые смеющиеся
головы с папиросками и трубками,
в ермолках.
Это была крошечная клетушка, шагов
в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось
в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься
головой о потолок.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений
в нем не было ни на минуту, даже
в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена
в его
голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся
в его
голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен.
Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее,
в угол, закинула на спинку скамейки
голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал
головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до
головы. Странен, верно, и он ему показался:
в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
Он любил эту церковь и старинные
в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею
головой.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает
головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я
в самом деле возьму топор, стану бить по
голове, размозжу ей череп… буду скользить
в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Странная мысль наклевывалась
в его
голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.
Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда
в собственной
голове его только что зародились… такие же точно мысли?
Он приподнялся с усилием.
Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся
в своей каморке и упал опять на диван.
Он вздрогнул, очнулся, приподнял
голову, посмотрел
в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана.
Много окон, выходивших на этот огромный квадратный метр, было отперто
в эту минуту, но он не поднял
головы — силы не было.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на
голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась
в нем сила.
«Как это они так все шумят!» — мелькнуло
в его
голове.
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно
в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло
в его
голове.
Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели
в его
голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия…
— Никак, совсем разболелся? — заметила Настасья, не спускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул
голову. — Со вчерашнего дня
в жару, — прибавила она.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему
в глаза, так что больно стало глядеть, и
голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу
в яркий солнечный день.
«Не обдумать ли хоть минуту? — пронеслось
в его
голове.
По прежнему обхватил он левою рукой
голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто
в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Под
головами его действительно лежали теперь настоящие подушки — пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял
в соображение.
— Это тебя я не узнавал
в бреду? — спросил Раскольников, тоже помолчав с минуту и не оборачивая
головы.
В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за
голову и стал смотреть
в потолок. Тоска проглянула
в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил
в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил
в дверь. И даже
в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг
в его воспаленных глазах и
в его исхудалом бледно-желтом лице.
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти
головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был
в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал
в его глазах.
Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению,
головой и ногами
в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут
в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил
в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел
в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Ее тоже отделывали заново;
в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь:
голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но
в «благородном» платье, весь
в крови. С лица, с
головы текла кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
Он даже успел сунуть неприметно
в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах
в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал
голову и показывал дорогу.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают
в обмороки. Мигом под
головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на
голых коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся
в землю, стукаясь лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие.
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить, обтирая пот и кровь с
головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти
в исступлении...
— Да, замочился… я весь
в крови! — проговорил с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул
головой и пошел вниз по лестнице.
«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг
в его
голове, — ну да это… на всякий случай!» — прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был
в превосходнейшем расположении духа.
—
Голова немного кружится, только не
в том дело, а
в том, что мне так грустно, так грустно! точно женщине… право! Смотри, это что? Смотри! смотри!
А как отведу вас, мигом, здесь же
в канаве, вылью себе на
голову два ушата воды, и готов…
— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом — вздохи, и тает, как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей
в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу,
головой заслужу!
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся
в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама
головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
«Заочно, кажется, так ведь любил их», — промелькнуло
в его
голове.
На ней было очень простенькое домашнее платьице, на
голове старая, прежнего фасона шляпка; только
в руках был, по-вчерашнему, зонтик.