Неточные совпадения
Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как
в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на
голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми золотом.
Вот о чем думал Андрий, повесив
голову и потупив глаза
в гриву коня своего.
Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до
головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, — и все вместе въехали
в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.
И слышал только
в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен
в Толопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирмоном, что Пидсышкова
голова посолена
в бочке и отправлена
в самый Царьград. Понурил
голову старый Бульба и раздумчиво говорил: «Добрые были козаки!»
Разница была только
в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют
в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы,
в виду которых татарин выказывал быструю свою
голову и неподвижно, сурово глядел турок
в зеленой чалме своей.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый
в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась
в грязь, положили ее ему на
голову.
— А так, что уж теперь гетьман, зажаренный
в медном быке, лежит
в Варшаве, а полковничьи руки и
головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу. Вот что наделали полковники!
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли
в рядах, почтительно опустив
головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но с расстановкою, как старый, глубоко опытный
в деле козак, приводивший не
в первый раз
в исполненье разумно задуманные предприятия.
Бешеную негу и упоенье он видел
в битве: что-то пиршественное зрелось ему
в те минуты, когда разгорится у человека
голова,
в глазах все мелькает и мешается, летят
головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный,
в свисте пуль
в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже решились участвовать, — и на
головы запорожцам полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи.
— Неразумная
голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман будешь! Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа
в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он все-таки поставит на своем.
Все они спали
в картинных положениях; кто подмостив себе под
голову куль, кто шапку, кто употребивши просто бок своего товарища.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа всем телом и оборотя
в то же время
голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что
голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал
в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.
Одна чубатая
голова, точно, приподнялась
в ближнем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на землю.
— С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы к добру! — Сказавши это, он оперся
головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную
в покрывало татарку.
Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть
в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел, что уже старый Бульба спал, положив
голову на ладонь.
Татарка, наклонив
голову, вошла первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись сколько можно ниже, чтобы можно было пробраться с своими мешками, и скоро очутились оба
в совершенной темноте.
На
голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы
в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все
в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами.
На верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до
головы вооруженного воина, державшего
в руке молитвенник.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он
в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
«Добре сказал и кошевой!» — отозвалось
в рядах запорожцев. «Доброе слово!» — повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те кивнули
головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: «Добре сказанное слово!»
Теперь припомнил он, что видел
в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою
головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал веру и душу.
Следом за ними выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел
в огне и прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею
головою и выгоревшими усами.
И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так, как схватили его хмельного. И потупил
в землю
голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и того, что попал
в плен, как собака, сонный.
В одну ночь поседела крепкая
голова его.
И много уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое; Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе с конем, выстрелил по коню и козака достал из-за коня копьем; многим отнес
головы и руки и повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю
в висок.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться
в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии,
в Смирне, на Критском острове, и бог знает
в каких местах не показались бы чубатые запорожские
головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они
в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
— Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! — сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались с непокрытыми
головами, утупив очи
в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и все задумались против воли, утупивши
в землю гульливые свои
головы.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие
головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем
в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому
в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Далече раскинутся чубатые
головы с перекрученными и запекшимися
в крови чубами и запущенными книзу усами.
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть
в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою
головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
Так говорил атаман и, когда кончил речь, все еще потрясал посеребрившеюся
в козацких делах
головою.
Самые старейшие
в рядах стали неподвижны, потупив седые
головы в землю; слеза тихо накатывалася
в старых очах; медленно отирали они ее рукавом.
И потом все, как будто сговорившись, махнули
в одно время рукою и потрясли бывалыми
головами.
Страшно завизжав по воздуху, перелетели они через
головы всего табора и углубились далеко
в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю.
Не вытерпел атаман Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную
голову, вошел
в доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над всеми невольниками.
Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом
в руке, всю пригнувши
голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли
в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за
голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай
в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
А на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не
в добрый час, видно, наскочило: с одного полетела
голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем
в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился
головой от пули, и попала
в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
На миг смешанно сверкнули пред ним
головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему
в самые очи.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою
голову оценили
в две тысячи червонных.
И те, которые отправились с кошевым
в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили
головы, все сгибли — кто положив на самом бою честную
голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто
в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила.
Двести челнов спущены были
в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми
головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов.
Из окна выглядывала
голова жидовки,
в чепце с потемневшими жемчугами.
Так и бросились жиду прежде всего
в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его
голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить
в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
Из толпы узких, небольших и обыкновенных
голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что
в праздничный день напивался с ним
в одном шинке.
Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею
головою,
в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал
в рот.
— Добре, сынку, добре! — сказал тихо Бульба и уставил
в землю свою седую
голову.
Тарас стоял
в толпе, потупив
голову и
в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!»