Неточные совпадения
И г. Зверков, не докончив речи, отворотил
голову и завернулся плотнее
в свой плащ, мужественно подавляя невольное волнение.
Соберутся псари на дворе
в красных кафтанах с галунами и
в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки
в стремена вденет, шапку с
головы снимет и поводья
в шапке подаст.
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на
голову, а к вечеру вдруг вот
в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Поверите ли, я чуть-чуть не закричал… бросился на колени и
голову в подушки спрятал.
Королев-то, Александр Владимирович, сидит, мой голубчик,
в углу, набалдашник на палке покусывает да только
головой качает.
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин
в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на
голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не
в своем уме.
Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел
в Москву с поднятой
головой.
Я присел на могилу
в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько
в сторону и тоже сел. Сучок продолжал стоять на месте, повеся
голову и сложив, по старой привычке, руки за спиной.
— Да и ты хорош, — продолжал мой охотник, повернув
голову в направлении Владимира, — чего смотрел? чего не черпал? ты, ты, ты…
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно.
В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими
головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь
в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет
голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье,
в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Итак, я лежал под кустиком
в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней;
в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой
в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного
голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
И Ваня опять положил свою
голову на землю. Павел встал и взял
в руку пустой котельчик.
Впереди,
в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными
головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом.
Кучер мой бережно вложил тавлинку
в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением
головы, и задумчиво полез на облучок.
Я всунул
голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто.
— Ступайте с Богом! Я устал:
в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на
голову.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился
в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды
в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал
головой и воскликнул...
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми,
в синем сарафанчике, с клетчатым платком на
голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.
Аннушка проворно ушла
в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся.
В этой долгой усмешке,
в немногих словах, сказанных им Аннушке,
в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел
в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал
головой.
Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился барину
в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял
голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился
в Перов, но что за ним уже послали.
Мальчишки
в длинных рубашонках с воплем бежали
в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали
головы, закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь,
в темные сени, откуда уже и не показывались.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом
в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул
голову и расставил немного ноги.
Малый улыбнулся во весь рот, кивнул
головой, сходил
в контору и принес исписанный листок.
Дежурный осторожно вошел ко мне
в комнату. Я положил
голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.
Толстяк поправил у себя на
голове волосы, кашлянул
в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги.
Прежняя рыжая
голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла
в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.
По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить;
в какую бы ни было пору, хоть
в самую полночь, нагрянет, как снег на
голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес…
Он вышел и хлопнул дверью. Я
в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее
голые ноги висели, не шевелясь.
В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии, но над нашими
головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились
в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул
головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись
головою на руки. Кузнечик кричал
в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою
в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на
голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», или: «Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
Когда ж ему случится играть с губернатором или с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит
в нем перемена: и улыбается-то он, и
головой кивает, и
в глаза-то им глядит — медом так от него и несет…
Сидит он обыкновенно
в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не
в далеком от него расстоянии;
в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая
головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (
в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост
в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает
в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул
головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова
в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше
головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый,
в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над
головой и нараспев произнес...
Купцы средних лет подлюбливают таких лошадей: побежка их напоминает ухарскую походку бойкого полового; они хороши
в одиночку, для гулянья после обеда: выступая фертом и скрутив шею, усердно везут они аляповатые дрожки, нагруженные наевшимся до онеменья кучером, придавленным купцом, страдающим изжогой, и рыхлой купчихой
в голубом шелковом салопе и лиловом платочке на
голове.
— «О, глупая
голова! да Амченск-то где?» — «А я почем знаю?» — «
В России Амченск, глупый».
В длинном своем платье, со шляпой на
голове, зеленым вуалем и распущенными кудрями, вошла она
в переднюю и, минуя оторопелого Васю, принявшего ее за русалку, вбежала
в гостиную.
Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался
в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу,
в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над
головой.
(Фельдшер потянул
в себя сквозь зубы воздух и
головой покачал.)
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной
в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате
голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки.
У самой
головы оврага,
в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других.
Признаться сказать, ни
в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют
головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Рядчик подумал немного, встряхнул
головой и выступил вперед. Яков впился
в него глазами…
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал
в уголку, с горьким шепотом покачивая
головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
Цветов пропасть, убранство отличное, сама сидит
в таких мудреных креслах и
голову назад завалила на подушки; и родственница прежняя тут сидит, да еще какая-то барышня белобрысая,
в зеленом платье, криворотая, компаньонка должно быть.
Он положил руки
в карманы, опустил
голову и бессмысленно посмотрел кругом.