Неточные совпадения
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что
в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили ему под конец
голову, то он встал, поднял свою
голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее
в руках, и «любезно ее лобызаше».
Издалека, отец, издалека, — проговорила женщина нараспев, как-то покачивая плавно из стороны
в сторону
головой и подпирая щеку ладонью.
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось
в душе его. Он вполне и искренно любил опять человечество. Игумен, с важностью выслушав его, слегка наклонил
голову и произнес
в ответ...
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь
в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но
в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил
голову и опять внушительно произнес...
Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные как у барана, держались на
голове ее
в виде как бы какой-то огромной шапки.
Потому что если уж полечу
в бездну, то так-таки прямо,
головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно
в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух,
голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то.
В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Смердяков бросился за водой. Старика наконец раздели, снесли
в спальню и уложили
в постель.
Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от коньяку, от сильных ощущений и от побоев, он мигом, только что коснулся подушки, завел глаза и забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись
в залу. Смердяков выносил черепки разбитой вазы, а Григорий стоял у стола, мрачно потупившись.
— Не намочить ли и тебе
голову и не лечь ли тебе тоже
в постель, — обратился к Григорию Алеша. — Мы здесь за ним посмотрим; брат ужасно больно ударил тебя… по
голове.
— Ужасны словеса ваши, блаженнейший и святейший отче, — качал
головою монашек.
В пугливых глазках его завиделась, впрочем, и недоверчивость.
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти
в мир и идешь с
голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они,
в простоте своей и
в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
Смердяков, смотревший
в землю и игравший опять носочком правой ноги, поставил правую ногу на место, вместо нее выставил вперед левую, поднял
голову и, усмехнувшись, произнес...
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо
в лицо, а он держит руки по швам,
голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно,
в веселии сердца нашего, покивая
головой и вспоминая, как Бог привел встретиться».
Алеша поднял
голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал, но лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то
в сторону.
Была она приодета, будто ждала кого,
в шелковом черном платье и
в легкой кружевной на
голове наколке, которая очень к ней шла; на плечи была наброшена кружевная косынка, приколотая массивною золотою брошкой.
Но только миг один простояла как бы
в нерешимости; вдруг кровь бросилась
в ее
голову и залила ее щеки огнем.
Алеша глядел с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого
в гробу мертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на
голове.
Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист
в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спасли бы мою бедную
голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
«Странное дело, пока шел сюда, все казалось хорошо, а теперь вот и ахинея!» — вдруг пронеслось
в его безнадежной
голове.
— Гениальная мысль! — восторженно перебил Митя. — Именно он, именно ему
в руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ на самое владение, ха-ха-ха! — И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным смехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул
головой.
«Он пьян, — решил Митя, — но что же мне делать, Господи, что же мне делать!» И вдруг
в страшном нетерпении принялся дергать спящего за руки, за ноги, раскачивать его за
голову, приподымать и садить на лавку и все-таки после весьма долгих усилий добился лишь того, что тот начал нелепо мычать и крепко, хотя и неясно выговаривая, ругаться.
— Глупо, глупо! — восклицал Митя, — и… как это все бесчестно! — прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть
голова: «Бросить разве? Уехать совсем, — мелькнуло
в уме его. — Нет уж, до утра. Вот нарочно же останусь, нарочно! Зачем же я и приехал после того? Да и уехать не на чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»
Двери растворили, отворили окно, открыли трубу, Митя притащил из сеней ведро с водой, сперва намочил
голову себе, а затем, найдя какую-то тряпку, окунул ее
в воду и приложил к
голове Лягавого.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться
в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему
голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
«Вот только надо бы поскорее узнать от Смердякова, не было ли чего там вчера вечером, не приходила ли она, чего доброго, к Федору Павловичу, ух!» — пронеслось
в его
голове.
«Если уж та смогла перелезть, — бог знает почему мелькнуло
в его
голове, — то как же бы я-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом.
Федор Павлович стоял близ окна, по-видимому,
в задумчивости, вдруг он вздернул
голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из графина полрюмочки коньячку и выпил.
Голова старика была вся
в крови...
Он бежал сломя
голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему
в темноте, на улицах города, запомнили потом, как встретили они
в ту ночь неистово бегущего человека.
— Э, черт! Этого недоставало, — пробормотал он со злобой, быстро переложил из правой руки кредитки
в левую и судорожно выдернул из кармана платок. Но и платок оказался весь
в крови (этим самым платком он вытирал
голову и лицо Григорию): ни одного почти местечка не было белого, и не то что начал засыхать, а как-то заскоруз
в комке и не хотел развернуться. Митя злобно шваркнул его об пол.
Он стоял один,
в темноте,
в углу и вдруг схватил себя обеими руками за
голову.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал
в комнату, где плясали девки. Но ее там не было.
В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела
в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с
головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло
в его
голове. Грушенька
в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась
в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Она
в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула на одну минуту. Колокольчик
в самом деле звенел где-то
в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился
головою к ней на грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и на место песен и пьяного гама во всем доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.
— Подле, — бормотал Митя, целуя ее платье, грудь, руки. И вдруг ему показалось что-то странное: показалось ему, что она глядит прямо пред собой, но не на него, не
в лицо ему, а поверх его
головы, пристально и до странности неподвижно. Удивление вдруг выразилось
в ее лице, почти испуг.
«Господи, словно как тогда Лизавета Смердящая!» — пронеслось
в ее расстроенной
голове.
Тут уж
в последней степени ужаса Марфа Игнатьевна бросилась от окна, выбежала из сада, отворила воротный запор и побежала сломя
голову на зады к соседке Марье Кондратьевне.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя
в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома
в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
— Мы нашли его лежащим на полу, навзничь,
в своем кабинете, с проломленною
головой, — проговорил прокурор.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть,
в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же
в самом деле безнаказанно
головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год
в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
Он облокотился на стол и подпер рукой
голову. Он сидел к ним боком и смотрел
в стену, пересиливая
в себе дурное чувство.
В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хоть ведите на смертную казнь».
— Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною
головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма!
В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
Едва только Митя описал, как он, сидя верхом на заборе, ударил по
голове пестиком вцепившегося
в его левую ногу Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил его и попросил описать подробнее, как он сидел на заборе.
— Конечно, за занавесками, —
в знак согласия наклонил
голову Николай Парфенович. Личико его изобразило особенную даже важность.
Следователи, видимо, опасались того впечатления, которое могло произвести ее появление на Дмитрия Федоровича, и Николай Парфенович пробормотал даже несколько слов ему
в увещание, но Митя,
в ответ ему, молча склонил
голову, давая тем знать, что «беспорядка не произойдет».
— Что? Куда? — восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал. Его вдруг поразило, что под
головой у него очутилась подушка, которой, однако, не было, когда он склонился
в бессилии на сундук.
— Кто это мне под
голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался
в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
А Калганов забежал
в сени, сел
в углу, нагнул
голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил
в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он
в горьком унынии, почти
в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему
в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Караулить дом Коля не боялся, с ним к тому же был Перезвон, которому повелено было лежать ничком
в передней под лавкой «без движений» и который именно поэтому каждый раз, как входил
в переднюю расхаживавший по комнатам Коля, вздрагивал
головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста не раздавалось.