Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда
были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен
был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что
было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно
было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Она по-прежнему
была в оборванном сарафанишке и с босыми расцарапанными ногами и по-прежнему хотела, кажется, по преимуществу поразить полковника.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало,
ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за
прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
« Занятия мои, — продолжал он далее, — идут по-прежнему: я скоро
буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой
будет учить меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
Он на этот раз
был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах.
Когда все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с
прежним спокойным и приятным чувством. Плавин
был даже мрачен.
Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо
прежнего красивого и представительного мужчины, это
был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже
было скошено немного набок.
Павел пробовал
было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это
было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с
прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
— Я денег у вас и не прошу, — отвечал Павел
прежним покойным тоном, — мне теперь дядя Еспер Иваныч дал пятьсот рублей, а там я сам себе
буду добывать деньги уроками.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это
был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
— Тут все дело в ревности, — начал Постен с
прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время
был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так
была больна, так скучала…
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще
была картина с музыкой, где и танцевали, и
пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не
будем уклоняться от
прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— И
пьет он также по-прежнему?
— Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это
будет знаком, что я здесь, — продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. — А вот-с это — библиотека мужа! — произнесла она опять полным голосом.
— Может
быть, — произнес Неведомов, закидывая голову назад, — но я больше уж никогда не могу возвратиться к
прежнему чувству к ней.
На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой
пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей
прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
— Что же мне, — сказала Фатеева, грустно усмехаясь, — присутствовать, как вы
будете по ночам принимать
прежних ваших возлюбленных…
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему
был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
«Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может
быть, невдолге и увидимся».
У Вихрова в это время сидел священник из их
прежнего прихода, где похоронен
был его отец, — священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.
Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. «
Прежние попы как-то умней и образованней
были», — думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.
Только этот самый барин… отчаянный этакой
был, кутила, насмешник, говорит священнику: «Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!» — «Да где я их обижаю, да чем их обижаю!» — оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему.
Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко
было, и невольно припомнилась
прежняя московская жизнь и
прежние московские товарищи.
Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее
было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: «Ну, доктор!»
Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать
прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза
были внимательно устремлены на нее. По всему заметно
было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его
было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос
прежнего самого себя; но, как бы то ни
было, литература
была окончательно отложена в сторону, и Вихров
был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал...
— Никакого вина не
было, что ты врешь, дурак этакой, — унимал его
прежний умный мужик.
Тем же днем Вихров начал и следствие.
Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он
был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.
Две
прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем, что образа
были совершенно закрыты от Вихрова народом, они унесли к себе не две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший это голова.
Уже ударили к вечерне, когда наши путники выехали из города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и ехал шагом. Священник сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его
было по-прежнему мрачно-грустное: видно
было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.
Староста и работник тоже
были выпущены. Последний, с явно сердитым лицом, прошел прямо на двор; а староста по-прежнему немного подсмеивался над священником. Вихров, священник и староста отправились, наконец, в свой поход. Иерей не без умысла, кажется, провел Вихрова мимо единоверческой церкви и заставил его заглянуть даже туда: там не
было ни одного молящегося.
Чтобы разговор как-нибудь не перешел на личные отношения, Вихров принялся
было рассказывать и
прежнее свое путешествие в Учню, но в это время к нему подошла хозяйка дома и, тронув его легонько веером по плечу, сказала ему...
— Да теперь точно что, — отвечал атаман с
прежней усмешкой, — припомнил, она
была у нас.
— Очень! — отвечал Вихров, сидя в
прежнем положении и не поднимая головы. — Я
был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.
Ответ от Мари, наконец,
был получен. Он написан
был таким же беспокойным почерком, как и
прежнее письмо...
В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками
есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение
прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.
— Слышу, да-с! — отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада
была тому, что прежнего-то злодея сменили.
— Я всю жизнь
буду их беречь, — продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться своим
прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор.
Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла
было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна
была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.
Приехали они на Вихрова лошадях и в его экипаже, которые, по милости Симонова,
были по-прежнему в отличнейшем порядке. Барышни-девицы
были все уже налицо у Юлии, и между всеми ими только и вертелся один кавалер, шафер Юлии, молоденький отпускной офицерик, самым развязным образом любезничавший со всеми барышнями.
Беседа их
была прервана приездом Кергеля. Сей милый человек
был на этот раз какой-то растерянный: коричневый фрак со светлыми пуговицами заменен на нем
был черным, поношенным, обдерганным; жилетка тоже
была какая-то шелковенькая и вряд ли не худая на карманах, и один только хохолок
был по-прежнему завит. Услышав, что на девичнике Вихров, он прямо подошел к нему.
Катишь уже ожидала его в небольшой зальце своего дома и
была по-прежнему совсем готова — в шляпке и бурнусе.
Мари
была уже лет тридцати пяти; собой
была она довольно худощава;
прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность.
— Не могу я этого сделать, — отвечал Абреев, — потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его?
Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, — вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны
быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело — невозможно!
— Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! — говорила она и, видимо, старалась, по своей
прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем
была пресконфуженная и пресмешная.
— Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, — говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему
была пресмешная.