Неточные совпадения
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе.
Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь.
У нас каждая почти одним своим трудом живет.
В городе даже славились ее мазурки, и
у нее постоянно
было столько работы, что она одними своими руками
могла пропитать пьяного мужа и маленького Юстина.
— Женни
будет с вами делиться своим журналом. А я вот
буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки.
У него много книг, и он
может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— Да что же понимать, maman? — совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. —
У тети Агнии я сказала свое мнение,
может быть, очень неверное и,
может быть, очень некстати, но неужто это уж такой проступок, которым нужно постоянно
пилить меня?
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не
могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но
у меня
есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь не виновата, что
у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и что ж мне делать, что я такая ледышка.
Может быть, это и лучше.
—
У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, —
есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою
может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
— Да, вот и кстати! Доктор,
может ли
быть у секретаря консистории фамилия Дюмафис? — спросил Зарницын.
Я ведь вот вам сейчас
могу рассказать, как
у нас происходят фамилии, так вы и поймете, что это
может быть.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа
у него нет своей драмы, да и
быть не
может:
у него
есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
Был у молодой барыни муж, уж такой
был человек, что и сказать не
могу, — просто прелесть что за барин.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не
могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла
у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел жить так, что бедность из него не глядела ни в одну прореху. Он
был всегда отлично одет, в квартире
у него
было чисто и уютно, всегда он
мог выписать себе журнал и несколько книг, и даже под случай
у него можно
было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.
— Стуо мне! стуо мне моздно сделать! — восклицал Сафьянос, многозначительно засосав губу, —
у мэнэ
есть свой король, свое правительство. Я всегда
могу писать король Оттон. Стуо мнэ! Наса сторона — хоросая сторона.
— Вставайте, доктор! — кричала ему она, стуча рукою, — стыдно валяться. Кофейку напьемтесь.
У меня что-то маленькая куксится; натерла ей животик бабковою мазью, все не помогает, опять куксится. Вставайте, посмотрите ее, пожалуйста:
может быть, лекарства какого-нибудь нужно.
Далее, в углублении комнаты, стояли мягкий полукруглый диван и несколько таких же мягких кресел, обитых зеленым трипом. Перед диваном стоял небольшой ореховый столик с двумя свечами. К стене, выходившей к спальне Рациборского, примыкала длинная оттоманка, на которой свободно
могли улечься два человека, ноги к ногам.
У четвертой стены, прямо против дивана и орехового столика,
были два шкафа с книгами и между ними опять тяжелая занавеска из зеленого сукна, ходившая на кольцах по медной проволоке.
Конечно, не всякий
может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что
у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
— Барин! барин! что ты это поешь-то? Какие такие в нашем звании кормилицы полагаются? Это
у вас кормилицы. В законе сказано: «сосцы матэрэ моэя, ими же воспита мя». Ну, что ж ты
можешь против закона?
— Да,
может быть; но
у ней столько серьезных занятий, что я не думаю, чтоб ей доставало времени на мимолетные знакомства. Да и Лизанька ничего не найдет в ней для своих лет.
— Я вам уже имел честь доложить, что
у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы
могли бы взять его под арест.
Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины
у нас людей не лишают свободы.
Отношения Лизы к Бертольди
были таковы, что хотя Бертольди при ней
была совершенно свободна и ничем не стеснялась, но она не получила не только никакого влияния на Лизу, а, напротив, даже сама на нее посматривала.
Может быть, это в значительной степени происходило и оттого, что
у Лизы
были деньги и Бертольди чувствовала, что живет на ее счет.
— Это показывает, что
у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу,
могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации,
могут нас посещать: не здесь, — не так ли? — Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
Несколько позже, когда я уже успел освободиться из-под влияния того предубеждения, которое развилось
у меня относительно вас, — несколько позже, положив руку на сердце, я
мог уже беспристрастнее взглянуть на дело и, следовательно,
быть строже и к самому себе; я пришел к тому заключению, что выказывать свои личные желания относительно другого никто из нас не вправе, тем более если эти желания клонятся к удалению одного из членов.
— Ну, господа, мы, значит,
можем себя поздравить. В три месяца мы издержали тысячу сто рублей, кроме нашего заработка; а дом
у нас пуст, и о работе только разговоры идут. Можно надеяться, что еще через три месяца
у нас ничего не
будет.
— Нет, monsieur Белоярцев, — отвечала с своей всегдашней улыбкой Мечникова, — я не
могу так жить: я люблю совершенную независимость, и к тому же
у меня
есть сестра, ребенок, которая в нынешнем году кончает курс в пансионе. Я на днях должна
буду взять к себе сестру.
— Не
буду, — отвечала, улыбаясь, Агата, чувствуя, что
у нее в самом деле в глазах все как-то начинало рябить и двоиться. — Вы думаете, что я в самом деле пятилетняя девочка: я
могу делать то же, что и все; я вот беру еще стакан шампанского и
выпиваю его.
—
У каждой женщины
есть своя воля, и каждая сама
может распорядиться собою как хочет. Человек не вправе склонять женщину, точно так же как не вправе и останавливать ее, если она распоряжается собою сама.
—
У вас, Лизавета Егоровна,
могут быть письма Райнера? — отнесся к ней Белоярцев.
— Дмитрий Петрович! —
были первые слова, обращенные ею к Розанову. — Вы мой старый приятель, и я к вам
могу обратиться с таким вопросом, с которым не обратилась бы ни к кому. Скажите мне,
есть у вас деньги?
Розанова Лиза застала уже
у Вязмитиновой. По их лицам она тотчас заметила, что доктору не
было никакой удачи
у Альтерзона и что они сговорились как можно осторожнее сообщить ей ответ сестры и зятя. Лиза терпеть не
могла этих обдуманных и осторожных введений.
У Розанова ее и не
могло быть, но и туда съездили.