В водовороте

На другой день после описанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.

— Что такое с твоей барыней? — спросила она.

— Оне нездоровы очень-с! — отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом.

— Но чем именно?

— Спинка, должно быть, болит-с! — произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.

— Но чему же ты смеешься, моя милая? — спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее.

— Да я всегда такая-с! — отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи.

Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.

Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала.

— Это что, о чем такие слезы? — воскликнул Елпидифор Мартыныч.

Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.

— Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! — воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже.

— Я-с, я-с это — к-ха! — отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. — Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!

— Merci! — проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.

— Что же у вас такое болит-с? — спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней.

— Все болит! — отвечала Петицкая.

— Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. — возразил Елпидифор Мартыныч.

— Все! — повторила г-жа Петицкая настойчиво.

Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.

— Пульс нервный только, — произнес он. — Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего?

— Ах, я очень испугалась! — воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. — Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!

— А, скверно это, скверно… Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге?

— Переломов нет.

— Ушибы, значит, только?

— Да, ушибы.

— Г-м! — произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. — Посмотреть надобно-с, взглянуть! — присовокупил он.

— Ни за что на свете, ни за что! — воскликнула г-жа Петицкая.

— А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! — возразил ей Иллионский. — Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.

— Ну, как вы там хотите, а я не могу.

— Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.

— Пожалуй! — протянула г-жа Петицкая.

Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: „Какая это такая у ней шляпа?“, но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: „К-ха!“, так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой:

— Господи! Как он кашляет ужасно…

Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой.

— Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? — крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.

— Вчера! — отвечала ему больная из своей комнаты.

— Вчера!.. — повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя.

Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.

— Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? — крикнул он ей опять.

— Очень бойкая! — отвечала ему та.

— Бойкая!.. — повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.

— А рано ли вы это ехали? — попытался он еще спросить ее.

— Очень поздно, из маскарада ехала! — отвечала г-жа Петицкая.

Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.

— Эврика! — произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.

Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.

От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.

— Что такое с Петицкой? — спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале.

— Да нехорошо-с, нехорошо-с! — отвечал доктор. — А пожалуй, и хорошо! — присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.

— Как, нехорошо и хорошо? — спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением.

— Это я так, пошутил, — отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои.

— Но чем же собственно она больна? — приставала княгиня.

— Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась.

— Господи боже мой! — воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. — Но откуда же это она ехала?

— Из маскарада… ночью и, кажется, не одна!.. — отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). — Между нами сказать, — прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, — тут кроется что-то таинственное.

— Но что такое тут может быть таинственного? — спросила княгиня.

Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.

— Ту самую, которую вы отдали Николя? — спросила его княгиня.

— Ту самую! — отвечал Иллионский.

Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.

— Зачем же могла быть у нее его шляпа?

— Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..

На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.

— Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! — произнесла княгиня досадливым голосом. — А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?

— Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? — возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.

— А я так спрошу ее непременно, — говорила княгиня.

— Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте — к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите — к-ха!.. — начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч.

— Я вас не буду выдавать — нисколько!.. — возразила ему княгиня.

— Да как же не выдавать, — от кого же вы узнали про это? — продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.

— Ну, уж я знаю, от кого узнала! — почти прикрикнула на него княгиня.

Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?

Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.

— Ах, проси! — воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.

По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.

Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.

— Пожалуйте-ка сюда, — пожалуйте! — сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.

Николя от одного этого уже немного сконфузился.

— Что такое, что такое? — зашлепал он своим толстым языком.

— А где вы вчера вечером были? — спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.

Николя просто обмер.

— Дома был-с! — отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.

— А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? — продолжала княгиня.

— Какой шляпы-с? — спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.

— А такой, в которой вечером вы были в маскараде.

Николя при этом покраснел, как рак вареный.

— Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, — проговорил он.

— Нет, не Иллионский! — возразила ему княгиня. — Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.

Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.

— Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. — произнес он, надувшись.

— Дело потому, что вы мне родня…

— Много у меня этакой-то родни по Москве! — бухнул Николя.

Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.

— Как это мило так выражаться! — сказала она, немножко уж рассердясь на него.

— Что выражаться-то? Вы сами начали… — продолжал Николя.

Княгиня окончательно на него рассердилась.

— Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! — проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.

Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым» чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, — значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. «А где ж они видаются?» — спросил тогда ее Николя. — «В доме у княгини… Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет», — отвечала Петицкая. — «Значит, они в гостиной у них и видаются?» — продолжал допрашивать Николя. «Вероятно, в гостиной», — отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека… Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? «А что если, — придумал Николя, — написать князю анонимное письмо?» Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:

— Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.

Камердинер последовал за ним.

— Вот видишь, — начал Николя своим неречистым языком: — видишь, мне надобно послать письмо.

— Слушаю-с! — протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.

— Перепиши мне, пожалуйста! — заключил Николя.

Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.

— Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, — произнес он.

— Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. — упрашивал его Николя.

Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.

— Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? — сказал он.

— Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.

Камердинер отрицательно покачал головой.

— Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?

— Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! — успокоивал его Николя.

Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.

— Ну, я тебе сто рублей дам! — бухнул Николя от нетерпения сразу.

Камердинер почесал у себя при этом в затылке.

— К кому же такому письмо-то это? — продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая.

— К князю Григорову… безыменное!.. Никем не подписанное… О том, что княгиня его живет с другим.

— Да, вот видите-с, штука-то какая! — произнес камердинер, несколько уже и смутившись.

— Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.

— Нет-с, не знает.

— Люди ихние тоже не знают твоей руки?

— Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.

— Так чего же тебе бояться?..

Камердинер продолжал соображать.

— Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! — проговорил он, наконец.

— Деньги отдам вперед, — отвечал Николя, покраснев немного в лице.

Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том.

Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по-русски, сколько переведено дурно с французского:

«Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю».

Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок.