В лесах

От Манефы Алексей пошел было к Марье Гавриловне, но вышедшая из домика ее бойкая, быстроглазая, пригоженькая девушка, одетая не по-светски, вся в цветном, остановила его.

— Вам кого надобно? — спросила она Алексея.

— Марью Гавриловну, — отвечал он. — Письмо к ней привез…

— От кого письмо? — спросила девушка.

— Из Осиповки, от Патапа Максимыча. Еще посылочка маленькая, — сказал Алексей.

— Обождите маленько, — молвила девушка. — Сегодня Марье Гавриловне что-то не поздоровилось, сбиралась пораньше лечь… Уж не разделась ли? Да я тотчас скажу ей. Обождите у воротец манехонько…

Минуты через три девушка воротилась и сказала, чтоб Алексей письмо и посылку отдал ей, а сам бы приходил к Марье Гавриловне завтра поутру.

Побродил Алексей вкруг домика, походил и вокруг часовни. Но уж стемнело, и путем ничего нельзя было разглядеть. Пошел на огонь к игуменской «стае», добраться бы до ночлега да скорей на боковую… Только переступил порог, кто-то схватил его за руку.

— Тебя зачем принесло, пучеглазый? — дернув его за рукав, вполголоса спросила Фленушка.

— Ах, Флена Васильевна! — вскликнул Алексей. Не заметно было в его голосе, чтоб обрадовался он нечаянной встрече со старой знакомой. — Все ли в добром здоровье?.. — прибавил он, заминаясь.

— Зачем сюда попал? — спрашивала Фленушка, сильнее дергая его за рукав.

— Мимоездом… — отвечал он. — С письмом от Патапа Максимыча.

— Куда едешь?

— Далеко, — отшучивался Алексей.

— Куда, говорят?.. Сказывай, совесть твоя проклятая!.. — продолжала Фленушка.

— Отсель не видать, — молвил Алексей, отстраняясь от Фленушки.

— Сказывай, бесстыжий, куда? — приставала к нему Фленушка.

— Много будешь знать — мало станешь спать, — с усмешкой ответил Алексей. — Про что не сказывают, того не допытывайся.

— Цыган бессовестный!.. От тебя ль такие речи? — сказала Фленушка. — Что Настя?

— Настасья Патаповна ничего. Кажись, здорова, — равнодушно ответил Алексей.

— Да ты, друг ситный, что за разводы вздумал передо мной разводить?.. А?.. — изо всей силы трепля за кафтан Алексея, воскликнула Фленушка. — Сказывай сейчас, бесстыжие твои глаза, что у вас там случилось?

— Ничего не случилось, — отвечал Алексей.

— Меня не проведешь… Вижу я… Дело неладно. Сказывай скорей, долго ль мне с тобой растабарывать?..

— Да ничего не случилось, — сказал Алексей. — Образ, что ли, тебе со стены тащить?..

— Ходишь к ней?

Алексей молчал.

— Да говори же, непутевый… — приставала Фленушка. — Пучеглазый ты этакой, бессовестный!.. Говори скорей, все ль у вас по-прежнему?

Сени осветились — из задней со свечой в руках вышла келейная девица. Фленушка быстро отскочила от Алексея.

— Спрашивает, где ночевать ему приготовлено, — сказала она. — Это от Патапа Максимыча.

— Знаю, — отвечала келейница. — Пойдем, молодец… Сюда вот… А тебе, Флена Васильевна, не пора ль на покой?

— Знаю с твое! — быстро отвернувшись, молвила Фленушка и скорыми частыми шагами пошла в свои горницы. Остановясь на полдороге, обернулась она и громко сказала:

— Я с тобой письмо к Настеньке пошлю. Надо кой-что узнать от нее… Перед отъездом скажись…

В отведенной светелке Алексей плотно поужинал под говор келейной девицы. Рада была она радехонька, что пришлось ей покалякать с новым человеком.

Долго рассказывала она Алексею, как матушка Манефа, воротясь из Осиповки с именин Аксиньи Захаровны, ни с того ни с сего слегла и так тяжко заболела, что с минуты на минуту ожидали ее кончины, — уж теплая вода готова была обмывать тело покойницы. Горько жаловалась на Марью Гавриловну… И лекаря-то выписала поганить нечестивым лекарством святую душеньку, и власть-то забрала в обители непомерную, такую власть, что даже ключницу, мать Софию, из игуменских келий выгнала, не уважа того, что пятнадцать годов она в ключах при матушке ходила, а сама Марья Гавриловна без году неделя в обители живет, да и то особым хозяйством… А после того как выздоровела матушка, должно быть, Марьей же Гавриловной наговорено что-нибудь на мать Софию. Не пожелала матушка, чтоб она при ней в ключах ходила, и пока не придумала, кому быть в ключах, ее при келье держит.

И это промолвила старая рябая келейная девица с чувством гордости.

Алексей слушал ее краем уха… Думы его были далече.

Не спалось ему на новом месте. Еще не разгорелась заря, как он уж поднялся с жаркой перины и, растворив оконце душной светелки, жадно впивал свежий утренний воздух.

Обитель спала. Только чириканье воробьев, прыгавших по скату крутой часовенной крыши, да щебетанье лесных птичек, гнездившихся в кустах и деревьях кладбища, нарушали тишину раннего утра. Голубым паром поднимался туман с зеленеющих полей и бурых, железистой ржавчиной крытых мочажин… С каждой минутой ярче и шире алела заря… Золотистыми перьями раскидывались по ней лучи скрытого еще за небосклоном светила.

Глядит Алексей на стоящий отдельно от обительских строений домик… Вовсе не похож он на другие… Крыт железом, обшит тесом, выкрашен, бемские стекла, медные оконные приборы так и горят на заре… «Так вот в каких хоромах поживает Марья Гавриловна», — думает Алексей, не сводя глаз с красивого свеженького домика…

Поднялась занавесь в домике, молодая женщина, вся в белоснежном платье, стала у окна, устремив взор на разгоравшуюся зарю… Вздохнув несколько раз свежим весенним воздухом, зорко оглянулась она и запела вполголоса:

Дивуется Алексей… Что за красота!.. Что за голос звонкий, душевный!.. И какая может быть у нее кручина?.. Какое у нее может быть горе?

Еще тише запела Марья Гавриловна:

— Ах! — тихо вскрикнула она. Песня оборвалась.

Быстро захлопнулось окно… Внутри опустилась шелковая занавеска.

Зевая и лениво всей пятерней почесывая в затылке, из кельи уставщицы Аркадии выползла толстая, рябая, с подслеповатыми гноившимися глазами канонница. Неспешным шагом дошла она до часовенной паперти и перед иконой, поставленной над входной дверью, положила семипоклонный начал… Потом медленно потянулась к полке, взяла с нее деревянный молот и ударила в било… Заутреня!

Из-за вершин дальнего темно-сизого леса сверкнул золотистый серп. Он растет, растет, и вот на безоблачный ясный небосклон выкатилось светоносное солнце. Заблестели под его лучами длинные ряды обительских келий и убогие сиротские избенки; переливным огнем загорелись стекла домика Марьи Гавриловны. Ниже и ниже стелется туман… Заря потухла, и только вверху небосклона розовым светом сияют тонкие полосы полупрозрачных перистых облаков… Звончей, веселей щебечут птицы в кустах и на деревьях скитского кладбища… Игривыми, радостными криками по дальним перелескам громко и вольно заливается разноголосая пернатая тварь…

Клеплет рябая в «малое древо», клеплет в «великое», мерно ударяет в железное клепало [Колокола в скитах запрещены. Вместо колокольного звона там сзывали к богослужению «билами» и «клепалами», употреблявшимися в старину повсеместно. По большей части у каждой часовни бывало по одному билу, больше трех никогда. «Малое древо» делается из сухого ясеневого дерева, аршина в полтора длины, вершка в два ширины и в два пальца толщины; по краям его по два или по три отверстия. «Малое древо» висит на веревках, иногда скрученных из толстых струн. «Великое древо» отличается от «малого» только размером, оно в два с половиной аршина или в сажень длины, в пол-аршина ширины и вершка в полтора толщины. В малое било колотят одним деревянным (иногда железным) молотом, в большое – двумя. «Железное клепало» – чугунная доска, такая же, что употребляется ночными караульщиками. По нем бьют железным молотком или большим гвоздем (троетесным). Сначала в било ударяют медленно, потом скорей и громче, с повышением и понижением звуков и разными переливами, что зависит от более или менее сильного удара молотом. «Деревянный звон», как называли его в скитах, гармоничен, особенно издали и если производит его опытная рука… В скитах дорожили искусными «звонарихами», умевшими владеть такими незатейливыми инструментами.]. Издали со всех сторон послышались такие же глухие, но резкие звуки… По всем обителям сзывают на молитву… Смолкли, промчавшись по воздуху, призывные звуки, опять затихло все под утренними лучами солнца… Ярко стелются эти лучи по зеленой луговине и по бурым тропинкам, проторенным от каждой стаи келий к часовне… Веет весной, жизнью, волей…

Ровно черные галицы спешат по тропинкам инокини, собираясь в часовню… Медленна, величава их поступь… Живо, резво обгоняют их по свежей зеленой мураве белицы… Открылись окна в часовне… Послышалось заунывное пение.

Обутрело… Пошел Алексей к Марье Гавриловне. Не краснá на молодце одежа, сам собою молодец красен.

Идет двором обительским, черницы на мóлодца поглядывают; молоды белицы с удáлого не сводят глаз. На пригожество Алексеево дивуются, сами меж собой таковы речи поговаривают: «Откуда, из каких местов такой молодчик появился, чей таков, зачем к нам пожаловал?..»

А он степенным шагом идет себе по двору обительскому… Нá стороны не озирается, лишь изредка по окнам палючими глазами вскидывает… И от взглядов его не одно сердце девичье в то ясное утро черной тоской и алчными думами мутилося…

В скитских обителях не знают ни запоров, ни затворов, только на ночь там кельи замыкаются. Поднялся Алексей на разубранное точеными балясинами и раскрашенное в разные цвета крылечко уютного домика Марьи Гавриловны, миновал небольшие сенцы и переднюю и вошел в первую горницу… Райской светлицей она показалась ему. Хорошо в хоромах у Патапа Максимыча прибрано, богато они у него разукрашены, но далеко им до приютного жилья молодой вдовы… И светло и красно в том жилье, чисто и ладно все обряжено, цветам да заморским деревьям счету нет, на полу разостланы ковры пушистые, по окнам в клетках прыгают веселые пташки-канареечки, заливаются громкими песнями…

Вспомнил Алексей, как на утренней заре видел он молодую вдову, вспомнил про песню ее кручинную, про звонкий душевный голос и про внезапный переполох ее… И чего так испугалась она?.. Его ли приметила?.. Иль, завидя звонариху, спешно укрылась от нее с глаз долой? Не разгадать Алексею.

Распахнулись двери створчатые — перед Алексеем во всей красе стала Марья Гавриловна.

В синем шелковом платье, с лазоревым левантиновым платочком на голове, стоит она стройная, высокая, будто молодая сосенка. Глаза опущены, а белое лицо тонким багрецом подернулось… Чем-то нежданным-негаданным она взволнована: грудь высоко подымается, полуоткрытые алые губки слегка вздрагивают.

Стоит Алексей как вкопанный, не сводит со вдовьей красы своих ясных очей. Чем дольше глядит, тем краше Марья Гавриловна ему кажется.

А у той ровно гири на веки навешены — глаз не может поднять, стоит, опустя взоры летучие, и, ровно девушка-слёточка, ничего на веку своем не видавшая, перебирает рукой оборочку шелкового передника.

Подал Алексей ей письмо.

— От Патапа Максимыча? — чуть слышно спросила Марья Гавриловна.

— От Патапа Максимыча, — ответил Алексей.

Вскинула глазами вдовушка… Будто маленькие хрусталики, на ресницах ее блеснули чуть заметные слезки. Зарделось лицо пуще прежнего.

— Ответ пришлю с девушкой, — тихо она промолвила. — Иль сами после обеда зайдите.

Забыл Алексей, что надо ему наскоре ехать к отцу Михаилу… Разок бы еще полюбоваться на такую красоту неописанную… Медленным низким поклоном поклонился он Марье Гавриловне и не то с грустью, не то с робостью промолвил ей:

— Счастливо оставаться!

— До свиданья, — тихо ответила Марья Гавриловна и, слегка наклонив голову, оставила Алексея.

Высоко нес он голову, ровным неспешным шагом ступал, идя к Марье Гавриловне. Потупя взоры, нетвердой поступью, ровно сам не в себе, возвращался в кельи игуменьи. Много женских взоров из келейных окон на пригожего молодца было кинуто, весело щебетали промеж себя, глядя на него, девицы. Ничего не видал, ничего не слыхал Алексей. Одно «до свиданья» раздавалось в ушах его.

— Пил ли чай-то, непутный? — спросила Фленушка, схватив Алексея за рукав, когда в задумчивом молчаньи входил он в сени игуменьиной стаи.

— Ах, Флена Васильевна! — вздрогнув, сказал Алексей…

— Что, бесстыжие твои глаза? — быстро спросила она. — Нечего рожу-то воротить, гляди прямо, коли совести не потерял… Чего вздрогнул?.. Сказывай!

— Испугала ты меня, Флена Васильевна! — отозвался Алексей. — Подкралась невзначай — дернула вдруг. Разве можно так человека пужать?..

— Ишь какой ты неженка! — ответила Фленушка. — Самого с коломенску версту вытянуло, а он ровно малый ребенок пужается. Иди ко мне — самовар на столе.

— Благодарю покорно, Флена Васильевна, — сказал Алексей, слегка сторонясь от Фленушки. — Что-то корежит [Гнетет лихорадочным ознобом.] меня — увольте.

— Ах ты, пучеглазый этакой, — видно, в тебе совести нет ни на грош! — подхватила Фленушка, крепче держа за рукав Алексея. — Девица чай пить зовет, а он на сторону… Мужлан ты сиволапый!.. Другой бы за честь поставил, а ты, глядь-ка поди!

— Ей-Богу… право, через великую силу брожу, Флена Васильевна, — отговаривался Алексей. — В другой раз со всяким моим удовольствием… А теперь увольте, Господа ради. Голова болит, ног под собой не чую, никак веснянка [Веснянка – весенняя лихорадка. Осенью зовут эту болезнь «подосенницей».] накатывает. Совсем расхилел — мне бы отдохнуть теперь.

— На то ночь была, — подхватила Фленушка.

— Да я, право, Флена Васильевна, — начал было Алексей.

— Нечего тут! — стояла на своем Фленушка. — Ишь сахар медович какой выискался!.. Нет, друг сердечный, отлынью [Отлынь – от глагола отлынивать – уклоняться с ложью, из лени.] здесь не возьмешь. Здесь наша большина́ — твори волю девичью, не моги супротивничать. Волей нейдешь — силком сволочем… Марьюшка!

Из боковуши выглянула Марья головщица.

— Гляди, каки вежливы гости наехали. Девица зовет чай его пить, приятную беседу с ним хочет вести, а он ровно бык перед убоем — упирается. Хватай под руки бесстыжего — тащи в горницу.

Волей-неволей пришлось Алексею зайти к Фленушке.

— Садись — гость будешь, — с веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея к столу с кипящим самоваром. — Садись рядышком, Марьюшка! Ты, Алексеюшка, при ней не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают к себе.

Ни слова в ответ Алексей. Только брови маленько у него посдвинулись.

— Рассказывай про лапушку-сударушку, — молвила Фленушка, подавая Алексею чашку чая. — Что она? Как все идет у вас? По-прежнему ль по-хорошему, аль как по-новому?

— Невдомек мне ваши речи, Флена Васильевна, — сквозь зубы процедил Алексей.

— А ты лисьим-то хвостом не верти, — молвила Фленушка, ударив Алексея по лбу чайной ложечкой. — Сказано, при Марьюшке таиться нечего. Рассказывай же: каково видались, каково расставались. Люблю ведь я, парень, про эти дела слушать — пряником не корми.

— Чего рассказывать-то? — глядя в сторону, молвил Алексей. — Не знаю, чего вам требуется?.. Настасья Патаповна при своем месте, я при своем…

— Наверх ходишь? — резко спросила Фленушка.

— Как наверх не ходить? — не глядя на нее, отвечал Алексей. — Хозяйски дела тоже на руках.

— Ну? — с нетерпением, топнув ногой, молвила Фленушка.

— Значит, каждый день к хозяину хожу, а не случится его дома, к хозяйке, — ответил Алексей.

— Да ты, парень, вьюном-то не увертывайся, у нас, у девиц — увертка не вывертка, — сказала Фленушка. — Прямо говори: по-прежнему ль с Настенькой любишься?

— Отдохнуть бы мне маленько, — молвил Алексей, покрывая допитую чашку. — Больно что-то недужится — в глазах мутит, головушку совсем разломило.

— Эх ты! — вскликнула Фленушка. — Ударить бы путем дурака, да жаль кулака.

Опустя голову в пол, глядел Алексей.

— Марьюшка, сливки-то совсем скислись, сбегай, голубка, доспей кипяченых, — молвила Фленушка головщице и подмигнула.

Марьюшка степенно поднялась и неспешно вышла из горницы.

— Часто ль сходитесь? Сказывай, долговязый! — торопливо спросила Фленушка Алексея, когда остались с ним с глазу на глаз.

Алексей как воды в рот набрал. Смотрит в окно, сам ни словечка.

— Да что ж это такое? — вскликнула Фленушка, сверкнув на него очами. — Нешто рассохлось?

— Эх, Флена Васильевна! — с тяжким вздохом промолвил Алексей и, облокотясь на подоконник, наклонил на руку голову.

— Что такое?.. Говори, что случилось? — приставала к нему встревоженная Фленушка.

Не отвечал Алексей.

— Да говори же, пес ты этакой!.. — крикнула Фленушка. — Побранились, что ли?.. Аль остуда какая?..

— Не в меру горда стала Настасья Патаповна… — едва слышно проговорил Алексей.

— А что ж ей? — вскрикнула Фленушка. — Ноги твои мыть да воду с них пить?.. Ишь зазнайка какой!.. Обули босого в сапоги — износить не успел, а уж спеси на нем, что сала на свинье, наросло!.. Вспомни, — стоишь ли весь ты мизинного ее перстика?.. Да нечего рыла-то воротить — правду говорю.

По-прежнему склонив голову, бессознательно глядел Алексей в окошко… Из него виднелся домик Марьи Гавриловны.

— Не бросить ли вздумал?.. Не вздумал ли избесчестить девичью красоту? — крикнула Фленушка, наступая на Алексея.

— Что ж, Флена Васильевна?.. — с глубоким вздохом промолвил он. — Человек я серый, неученый, как есть неотесанная деревенщина… Ровня ль я Настасье Патаповне?.. Ихней любви, может быть, самые что ни на есть первостатейные купцы аль генералы какие достойны… А я что?

— Так ты срамить ее? — вскочив с места, вскликнула Фленушка. — Думаешь, на простую девку напал?.. Побаловал, да и бросил?! Нет, гусь лапчатый, — шалишь!.. Жива быть не хочу, коль не увижу тебя под красной шапкой. Над Настей насмеешься, над своей головой наплачешься.

Дверь растворилась — и тихо вошла мать Манефа. Помолилась на иконы, промолвила:

— Чай да сахар!

Фленушка сотворила уставные метания, поцеловала у игуменьи руку. Потом Алексей дважды поклонился до земли перед матушкой Манефой.

— А я прибрела на твой уголок поглядеть, — сказала Манефа, садясь на широкое, обтянутое сафьяном кресло. — А у тебя гости?.. Ну что, друг, виделся с Марьей Гавриловной?

— Виделся, матушка, — ответил Алексей.

— Что ж она сказала тебе? — спросила Манефа.

— Подал письмо от Патапа Максимыча; после обеда велела за ответом прийти, — отвечал Алексей, стоя перед игуменьей.

— Что ж это она вздумала? — молвила Манефа. — Ты ведь отсель на Ветлугу?

— На Ветлугу, — ответил Алексей.

— Поедешь назад — тогда бы могла написать, — сказала Манефа. — Говорил ей ты, что на Ветлугу послан?

— Не сказывал, матушка, — ответил Алексей.

— Тебе бы сказать, — молвила Манефа. — Зачем ей писать безвременно?.. Вечор сказала ли я тебе, что работника нарядила к Патапу Максимычу?

— Сказывали, матушка, — молвил Алексей.

— Не сегодня, так завтра с ответом воротится, — сказала Манефа. — И так я думаю, что сама Аксинья Захаровна с дочерьми приедет ко мне.

Алексей немножко смутился.

— Аксинья Захаровна с неделю места пробудет здесь, она бы и отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего по-пустому здесь проживать? Гостя не гоню, а молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому делу, на пути не засиживайся, бывает, что дело, часом опозданное, годом не наверстаешь… Поезжай-ка с Богом, а Марье Гавриловне я скажу, что протурила тебя.

— Слушаю, матушка, — подавляя вздох, молвил Алексей.

— Маленько-то повремени, — сказала Манефа. — Без хлеба-соли суща в пути из обители не пускают… Подь в келарню, потрапезуй чем Господь послал, а там дорога тебе скатертью — Бог в помощь, Никола в путь!

Помолился Алексей на иконы и стал творить прощенные поклоны. Манефа, проговоря прощу, молвила:

— На обратном пути милости просим. Не объезжай, друг, нашей обители.

— Что он к тебе с письмом, что ль, от девиц, аль с вестями какими? — спросила Фленушку Манефа, когда Алексей затворил за собой дверь.

— Настенька на словах приказывала, — небрежно выронила слово Фленушка.

— Про что? — спросила Манефа.

— Да там насчет шерстей да бисеру, — сказала Фленушка. — Обещалась к празднику прислать, да у самой, говорит, нет еще, до сих пор не привезли из городу.

— Подушку-то кончила? — спросила Манефа, оглядывая Фленушкины и Марьюшкины пяльцы.

— Самая малость осталась, — ответила Фленушка. — Денек, другой посидеть, совсем готова будет.

— Кончай да скорее отделывай, из Казани гостям надо быть. С ними отошлю, — сказала Манефа, садясь в кресло.

— А после подушки омофор, что ли, зачинать? — спросила Фленушка. — Коли Настенька с Парашей приедут, с ними да с Марьюшкой как раз вышьем.

— Не надо, — отрезала Манефа.

— Что ж так, матушка?.. Раздумала? — спросила Фленушка. — Целу зиму работой торопила, чтоб омофор скорей зачинать, а теперь вдруг и не надо…

— Не надо, — повторила игуменья.

— Что же благословишь работать? — севши за пяльцы, спросила Фленушка.

— Что хотите, то и шейте, — тихо молвила мать Манефа.

— Так мы тебе в келью к иконам новые пелены вышьем, — подхватила Фленушка, вскинув веселыми глазами на Манефу.

— Ладно, хорошо. Господь вас благословит… шейте с Богом, — молвила игуменья, глядя полными любви глазами на Фленушку. — Ах ты, Фленушка моя, Фленушка! — тихо проговорила она после долгого молчания. — С ума ты нейдешь у меня… Вот по милости Господней поднялась я с одра смертного… Ну а если бы померла, что бы тогда было с тобой?.. Бедная ты моя сиротинка!..

— Полно, матушка! — вскочив из-за пялец и ласкаясь к Манефе, вскликнула Фленушка.

— Из ума у меня не выходишь, — с озабоченным видом продолжала Манефа. — Надо мне хорошенько с тобой посоветовать.

— Да полно ж, матушка, — наклоняясь головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о том поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и слава Богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули печали, Бога благодарить надо, а не горевать.

— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..

— Что ты, матушка? — тревожно вскликнула и побледнела Фленушка. — Да у меня и в мыслях этого не бывало, на ум не приходило…

— Хоть и молода, а я бы тебя, отходя сего света, на игуменство благословила. Тогда матери должны будут тебе покориться, — не отвечая на Фленушкины слова, продолжала Манефа… — Все бы мое добро при тебе осталось. Во всем бы ты была моею наследницей.

— Нет, матушка, нет, — взволнованным голосом сказала Фленушка. — Не поминай мне про это… не бывать мне черницей — не могу и не хочу.

— Напрасно, Фленушка, напрасно так говоришь, милая моя, — молвила на то Манефа. — Подумай-ка хорошенько, голубка… Помру — куда пойдешь?..

— В обители век доживу, — отирая глаза, сказала Фленушка. — От твоей могилки куда ж мне идти?

— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.

— Молода я, матушка, не снести мне иночества, — сказала Фленушка.

— Я моложе тебя иночество приняла, — заметила Манефа, — а помог же Господь — снесла.

— У тебя такое произволение было, а у меня его нет, — решительно сказала Фленушка… — Нет, матушка, воля твоя, ты мне лучше про это и не поминай — в черницах мне не бывать.

Вздохнула Манефа и, поникнув головой, задумалась.

— Не тороплю тебя, — после недолгого молчанья сказала она, подняв голову. — Время терпит. А ты подумай хорошенько да рассуди. Сказываю: в белицах житья тебе не будет, куда ж ты голову сиротскую свою приклонишь?.. У братца Патапа Максимыча?.. Да не больно он тебя жалует, нравом же крутенек, — живучи у него, много придется слез принимать… Аксинья же Захаровна хилеть зачала, Настя с Парашей того гляди замуж выйдут… По-моему, уж лучше в Вихорево, к Аграфенушке… Она добрая, жалостливая… А все-таки хоть и Аграфенушку взять, чужой дом не свой, Фленушка. Люди говорят: свой сухарь сытней чужих пирогов… И правда, сущая правда… Святое бы дело обителью тебе хозяйствовать.

— Нет, матушка, не могу, — сдерживая рыданья, ответила Фленушка.

— Мир смущает? — спросила Манефа.

— Где я видела его, мир-от, матушка? — покачивая головой, возразила Фленушка. — Разве что в Осиповке, да когда, бывало, с тобой к Макарью съездишь… Сама знаешь, что я от тебя ни на пядь, — где ж мне мир-то было видеть?

В ее голосе звучали и грусть и укоры судьбе.

— Лукав мир, Фленушка, — степенно молвила Манефа. — Не то что в келью, в пустыни, в земные вертепы он проникает… Много того видим в житиях преподобных отец… Не днем, так нощию во сне человеку козни свои деет!

Молчала Фленушка.

— Ты в мир не захотела ли? Замуж не думаешь ли? — спросила Манефа.

— Как мне замуж идти?.. За кого?.. — с грустью сказала Фленушка. — Честью из обители под венец не ходят, «уходом» не пойду… Тебя жаль, матушка, тебя огорчить не хочу — оттого и не уйду… «уходом»…

— Ах, Фленушка моя, Фленушка! — вздохнула Манефа и, склонив голову, тихо побрела вон из горницы.

Алексей в келарню прошел. Там, угощая путника, со сверкавшими на маленьких глазках слезами любви и участья, добродушная мать Виринея расспрашивала его про житье-бытье Насти с Парашей под кровом родительским. От души любила их Виринея. Как по покойницам плакала она, когда Патап Максимыч взял дочерей из обители.

— Расскажи ты мне, Алексей Трифоныч, расскажи, родной, как поживают они, мои ластушки, как времечко коротают красавицы мои ненаглядные? — пригорюнясь, спрашивала она гостя, сидевшего за большой сковородкой яичницы-глазуньи. — Как-то они, болезные мои, у батюшки в дому взвеселяются, поминают ли про нашу обитель, про матушек да про своих советных подружек?

— Как же, матушка, не поминать? — ответил Алексей. — Долго ведь жили у вас, нельзя вдруг позабыть.

— Бог их спаси, что помнят нас, — молвила Виринея. — А скажи-ка ты мне, болезный ты мой, такая ль теперь Настенька-то, шустрая да бойкая, как росла у нас в обители? Была она здесь первая любимая затейница, на всякие игры первая забавница. Взвеселяла нас, старух старыих, потешала наших девушек, своих милых советных подружек… Соберутся, бывало, мои лебедушки ко мне в келарню зимним вечером, станут шутить разные шуточки, затеют игры девичьи, не насмотришься на них, не налюбуешься. Есть ли теперь у них подруги-то, есть ли вкруг них дружные разговорщицы?

— Нет, матушка, подруг у них не видится, — отвечал Алексей. — С деревенскими девками дружиться им не повелось, а ровни поблизости нет.

— Скучно ж им, моим голубонькам, — пригорюнясь, молвила мать Виринея. — Все одни да одни — эдак не взмилеет и белый свет… Женихов на примете нет ли?

Замялся Алексей, но тотчас оправился и отрывисто ответил:

— Не слыхать, матушка.

— Не слыхать!.. Что ж так?.. Ну да эти невесты в девках не засидятся — перестарками не останутся, — заметила Виринея. — И из себя красовиты и умом-разумом от Бога не обижены, а приданого, поди, сундуки ломятся. Таких невест в миру нарасхват берут.

Жутко было слушать Алексею несмолкаемые речи словоохотливой Виринеи. Каждое ее слово про Настю мутило душу его… А меж тем иные думы, иные помышленья роились в глубине души его, иные желанья волновали сердце.

Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и другими снедями, медленными шагами пошел он на конный двор, заложил пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и хотел было уж ехать, как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам не понимал, куда и зачем идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.

«Зайду… скажу, что за письмом… что ехать пора…» — подумал он, не помня приказа Манефина, и с замираньем сердца, робким шагом, взошел на крыльцо.

В горнице встретил он Таню, прислужницу Марьи Гавриловны.

— Что надобно вашей милости? — спросила она у Алексея.

— За письмом… Марья Гавриловна зайти велели, — ответил он вполголоса.

— Обождите маленько. Скажу ей, — молвила девушка, окинув любопытным взором Алексея.

Долго ждал он возвращения Тани. Сердце так и замирало, так и колотилось в груди, в ушах звенело, в голове мутилось… Сам не свой стоял Алексей… Сроду не бывало с ним этого.

Вышла девушка, молвила, что Марья Гавриловна письма не изготовила.

— Ехать пора мне, — сказал он задрожавшим от такой вести голосом. — Матушка Манефа скорей наказывала ехать… Путь не ближний… Лошади заложены.

— Скажу… обождите минуточку, — сказала девушка и скрылась за дверью.

«Выйдет ли она?.. Увижу ль ее? — думал Алексей. — Голову бы отдал на отсечение, только бы на минутку повидать ее».

Таня появилась в дверях и сказала, что письма не будет, а когда он назад через скит поедет, завернул бы к Марье Гавриловне… К тому времени она и ответ напишет и посылочку изготовит.

— Скоро ль назад-то будете? — спросила Таня.

— Не знаю, — мрачно ответил Алексей. — Недели через полторы либо через две.

— Так я и скажу… А вы уж беспременно заезжайте, — с улыбкой молвила Таня. — Далеко ль вам ехать-то?

— Далеконько, — отвечал Алексей. — На Ветлугу, коли слыхали.

— Про Ветлугу-то?.. Слыхала, — сказала она. — Это ведь туда, кажись, за Кéрженцем?

— Да, за Керженцем, — молвил Алексей, жадно глядя на белую, как мрамор, створчатую дверь, за которой, сдавалось ему, стояла Марья Гавриловна.

— Дай Бог счастливого пути, — поклонившись, сказала Алексею Таня. — Прощайте.

— Прощайте! — грустно ответил он, наклоняя голову, и с тяжелым вздохом пошел вон из горницы.

Точно по незнаемым местам возвращался Алексей от домика Марьи Гавриловны. Весеннее солнце ярко сияло, подымаясь на полуденную высоту, а ему все казалось в мутном свете… На крыльце келарни стояла мать Виринея, справляя уезжавшему гостю прощальные поклоны, — не видал ее Алексей. Из светелки игуменьиной кельи Фленушка грозила ему кулаком и плюнула вслед, и того не заметил… Оглянуться б ему на шелковые занавески, что висели в середнем окне Марьи Гавриловны, не приметил ли бы он меж ними светлого искрометного глаза, зорко следившего за удалявшимся молодцем?..

Сел Алексей в тележку и, выехав за околицу, с чувством бессильной злобы жарко хлестнул арапником по крутым бедрам откормленных саврасых вяток. Стрелой понеслись кони по гладкой извилистой дорожке, и вскоре густой перелесок скрыл от взоров уезжавшего и часовни, и келейные стаи, и сиротские избенки Каменного Вражка. Удары арапника крепче и крепче раздавались в лесной тиши, тележка так и подпрыгивала по рытвинам и выбоинам. Расходилася рука, раззуделось плечо, распалилось сердце молодецкое — птицей летит Алексей по лесной дорожке… Того и гляди, что тележка зацепится о пень либо корневище… Несдобровать тогда победной голове распаленного новой страстью и смутной надеждой молодца… Больше версты проскакал он сломя голову. Тут маленько отлегло у него от сердца, и громкая тоскливая песня вырвалась из груди:

Прискучила Настя Алексею. Чувствует, что согнул дерево не по себе. Годами молода, норовом стара… Добыть ее в жены теперь не трудное дело, зато тужить да плакать век свой доведется. Не ему нáд домом власть держать, ей верховодить над мужем. Во всем надо будет из ее рук смотреть, не сметь выступить из воли ее, завсегда иметь голову с поклоном, язык с приговором, руки с подносом… А это уж последнее дело: не зверь в зверях еж, не птица в птицах нетóпырь, не муж в мужьях, кем жена владеет. Лучше в дырявой лодке по морю плавать, чем жить со властной женой…

А Патапа Максимыча пуще огня боится. Хоть добр и ласков до него казался, а из памяти Алексея не выходит таинственный голос, предсказавший ему гибель от руки Патапа Максимыча. Немало думал он про его слова, сказанные накануне Светлого воскресения и еще раз, как, отпраздновав Пасху с родителями, в Осиповку на Радуницу он воротился… Тогда же догадался, что Патапу Максимычу взбрело на ум в зятья его взять. Не порадовался, а устрашился он тому. «Тут-то и есть погибель моя», — подумал он… Страшна стала ему Настя, чуть не страшней самого Патапа Максимыча — горда очень и власть любит паче меры. А силы в ней много — как раз мужа под ноготь подберет. Что ж тут хорошего?.. Житье под бабьим началом хуже неволи, горчей каторги… «Эх, в какую ж я петлю попал, — думает Алексей сам про себя, — ни вон, ни в избу, ни в короб не лезет, ни из короба нейдет. Подсунула тогда нелегкая эту распроклятую Фленушку… А узнает неравно про наши дела Патап Максимыч — тогда что?.. Зверь ведь, не человек, обиды не спустит. А Настасью взять… Нет, легче в омут головой…»

В таком тяжком раздумьи увидел Алексей Марью Гавриловну. Умильным взором и блеском непомеркшей красоты пригрела она изболевшее его сердце… Просияло на темной душе его.

Первые порывы новой страсти выразились скачкой сломя голову по изрытой и перекрещенной корневищами лесной дорожке, затем разрешились громкой горькой песнью. Та песня, сперва шумная, порывистая, полная отчаяния и безнадежного горя, постепенно стихала и под конец замерла в чуть слышных звуках тихой грусти и любви. Добрые вятки дробной рысцой трусили по дорожке, проторенной по лывине [Лывина – лес, растущий по сырому месту или болоту.]. В лесу стояло полное затишье, лист на дереве не дрогнет, ветерок не шевельнет молодую травку, только иволги, снегири и малиновки на разные голоса меж собой перекликаются… Где-то вдали защелкал соловей… Славный соловей, мало таких за Волгу прилетает… Все-то колена звонко и чисто у него выливаются… Вот «запулькал» он, «заклыкал» стеклянным колокольчиком, раскатился мелкой серебряной «дробью», «запленкал», завел «юлиную стукотню», громко защелкал и, залившись «дудочкой», смолк [Всех колен соловьиного пения до двенадцати, а у курских соловьев еще больше. Каждое колено имеет свое название.]. А через минуту опять «почин» заводит, опять колено за коленом выводит. Дальше где-то в трущобе еще засвистал соловушко… другой, третий. Не слышит ничего Алексей, ничего не видит он, ни кругом, ни возле… В летáсах [Летáсы – мечты, грезы наяву, иллюзия.], как в мареве, является миловидный облик молодой вдовы… видит Алексей стройный стан ее, крытый густыми белоснежными складками утренней одежды, как видел ее на солнечном всходе… А жадная мысль о богатой казне вдовушки тоже не спадает с ума. Помышленье корыстное царит над его думами. Про Настю ни мысли, ни помина… Правду говорила Фленушка, называя Алексея бессовестным. Шутка ее на дело стала похожа.

Хорошей жизни Алексею все хочется, довольства, обилья во всем; будь жена хоть коза, только б с золотыми рогами, да смирная, покладистая, чтоб не смела выше мужа головы поднимать!.. Хорошая жизнь!.. Ох, эта хорошая жизнь!.. Не то было б тогда!.. Что он теперь?.. Батрак, наймит… Самому бы хозяйствовать, да так, чтобы ворочать тысячами и ото всех людей в почете быть. Не думает про то Алексей, что чем больше почет, тем больше хлопот: ему бы только стать тысячником, а людской почет, мнится ему, сам собой придет незваный, непрошеный. Да вот горе — откуда тысячи-то взять?.. Золото на Ветлуге вышло обманным делом, про Настю и вздумать страшно… Ну ее совсем и с приданым богатством!.. Эх, как бы со вдовушкой сладиться; богатства у нее, слышно, счету нет, сама надо всем большуха, не глядит из отцовских рук… Дернуть бы свадебкой да скорым делом подальше с родины, на новые места… Подальше, как можно подальше, куда б не могла досягнуть долгая рука Патапа Максимыча.

Вот что думалось, вот что гребтело измученному душевной истомой Алексею, когда он в каком-то забытьи тихонько проезжал по тенистым лесам под щебетанье и веселые клики разнородных пташек.

И вдруг темным мóроком пала ему на ум Настя… Вспомнилось, как вдвоем в подклете посиживали, тайные любовные речи говаривали; вспомнилось, как гордая красавица не снесла пыла страсти — отдалась желанному и душой и телом.

Не раскаянье, не сожаленье шевельнулись на душе его, иная мысль затмила… «Что ж?.. Не мы первые, не мы и последние… Кучился-мучился, доспел и бросил… Не нами заведено, таково дело спокон века стоит. Девка — чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет отцу с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной в руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…

«Вещий тот сон, — думает Алексей. — Да нет, быть того не может, не статочное дело!.. Не вымолвить Настасье отцу с матерью ни единого слова… Без меры горда, не откроет беду свою девичью, не захочет накинуть позора на свою голову…»

Живучи в честнóй обители Манефы, забыла Марья Гавриловна обиды и муки, претерпенные ею в восемь лет замужества. Во всем простила она покойнику, все его озлобления покрыла забвеньем. Записала имя его в синодики постепенные и литейные по всем обителям Керженским, Чернораменским. Каждый год справляла по нем уставные поминки: и на день преставления и в день тезоименитства покойника, на память преподобного Макария Египетского, поставляла Марья Гавриловна «большие кормы» на трапезе. Но это ради людей, не ради Бога. Богу принесла она жертву сокрушенную и смиренную — все простила покойнику, все, даже разлуку с Евграфом. Каждый Божий день и утром и на сон грядущий усердно молилась она на келейной молитве за мучителя, со слезами молила о прощении прегрешений его, об упокоении души, отошедшей без прóщи, без покаяния. Но, предав забвенью многие горькие дни, не могла забыть немногих сладких дней, что выпали на ее долю.

И в могиле любила Евграфа. Несомненно веря, что в награду за земные страданья приял он в небесах венец блаженства, даже обращалась к нему в молитвах. Редкая ночь проходила, чтоб не видала она во сне милого, и каждый день о нем думала… С утра до вечера целые рои воспоминаний проносились в ее памяти. То как будто в ясновиденье представлялась ей широкая зеленеющая казанская луговина меж Кремлем и Кижицами: гудят колокола, шумит, как бурное море, говор многолюдной толпы, но ей слышится один только голос, тихий, ласковый голос, от которого упало и впервые сладко заныло сердце девичье… То перед душевными очами ее предстает темный, густо заросший вишеньем уголок в родительском саду: жужжат пчелки — Божьи угодницы, не внимает она жужжанью их, не видит в слуховом окне чердака зоркой Абрамовны, слышит один страстный лепет наклонившегося Евграфа и, стыдливо опустя глаза, ничего не видит кругом себя… Вспоминается и то Марье Гавриловне, как повеселела она, узнав про сватовство желанного, как вольной пташкой распевала песенки, бегала с утра до ночи по отцовскому садику… А вот и те незабвенные дни, как свиделась она с женихом у Макарья на ярмарке… Жизнь была полна и любви и светлых надежд на долгое счастье с любимым человеком, но пала гроза, и сокрушилось счастье от прихоти старого сластолюбца. Разбилась жизнь, а избранник сердца, желанный, любимый жених, Бог весть, где и как, слег в могилу. Светлорадужным колесом вращается перед душевными очами Марьи Гавриловны ряд светлых воспоминаний о быстро промелькнувшем счастье. И в каждом воспоминаньи неприступным светом, неземным блеском сияет образ того, кому беззаветно отдала она когда-то молодую душу свою…

Так проходили годы… Закрылись понемногу сердечные раны, забылись страданья, перенесенные от суровости постылого разлучника. Но по мере того как забвенье крыло горечь былого, бледней и туманней представлялся перед нею милый образ. Стало ей как будто обидно, досадно как-то на себя. Реже и реже являлся милый во сне, какая-то тоска, до того незнаемая, разрасталась в ее сердце. Болит, ноет, занывает, ничего не сказывает… Скучно вдовушке, все надоело, ни на что б она не глядела. Просит чего-то душа, а чего просит — не разумеет и сама Марья Гавриловна.

И напала на нее злая кручина, одолела ее сердечная истома. Хочется жить, да не так, как живется, — хочется жить жизнию полной, людям полезной… Хочется на кого-нибудь излить всю свою преданность, всю, всю, до крайнего предела женского самоотверженья… А тут в обители все одно да одно; все вяло, бесцветно… Не люба ей стала скитская жизнь… Первое время пребывания в тихом пристанище под крылышком доброй матери Манефы принесло Марье Гавриловне несомненную пользу: она сама сознавала, что только обительская жизнь уврачевала ее сердечные раны и помирила ее с прошедшим. Но когда раны закрылись, когда истерзанной душе возвратилось здоровье, зачем же оставаться в больнице?.. Но куда идти? В Москву ли, где все стало бы поминать ей восьмилетнюю горемычную жизнь, где все отравляло бы дни ее горькими воспоминаньями?.. В Казань ли к брату?.. Но ведь он чуть не совсем забыл ее в слезовые дни ее замужества, стал заботным и ласковым лишь с той поры, как сделалась она вольной вдовой с большим капиталом… Аль за тем ехать к брату, чтоб опять женихи закружились вкруг нее?.. Бог с ними!.. Ведь были же меж них и хорошие люди, но и глядеть не хотелось на них Марье Гавриловне… Как вспомянет, бывало, Евграфа да сравнит его с подъезжавшими женихами — какими нескладными, непригожими они ей покажутся… Кто изведал сладость полного счастья, не захочется тому отведывать горького…

А душевная тоска растет да растет. Что делать, как горю пособить?

Ночью после Радуницы с тоски и раздумья не спалось Марье Гавриловне. На заре встала она с душной постели и, накинув белое батистовое платье, вздумала освежиться воздухом раннего утра, полюбоваться на солнечный всход. Отворила окно, оглянула кругом — ни души не видать, обитель спала еще. Вперив очи на бледневшую пред восходящим светилом зарю, раздумалась она про тоску свою и, сама не помнит, как это случилось, тихим голосом завела песню про томившую ее кручину. Свободней и свободней, громче и громче вырывались из груди звуки… Ничего кругом не видит она, неподвижно устремив взор на разгоравшийся золотистыми лучами восточный край небосклона и на тонкие полосы перистых облаков, сиявших вверху неба… Вдруг поворотила голову и в окне светелки над игуменьиной кельей увидела… Евграфа…

Вскрикнула Марья Гавриловна, захлопнула окно, опустила занавеску.

«Что это? — думает она. — Обаянье ль какое, мечта ли от сряща беса полуденного?.. Иль виденье, от небесных селений ниспосланное?.. Или впрямь то живой человек?.. Волос в волос — две капли воды!.. Что же это за диво такое!»

Растерялась бедная, не знает, что и придумать… А сердце так и бьется, так и ноет, тоска так и поднимается в груди.

Долго сидела Марья Гавриловна, облокотясь на подоконник и склоня голову на руку… Сухим лихорадочным блеском глаза горели, щеки пылали, губы сохли от внутреннего жара… Таня вошла.

— Раненько поднялись, Марья Гавриловна, — сказала она. — Утреню не допели, а вы уж на ногах.

— Не спалось мне что-то сегодня, Таня, — подняв голову, молвила Марья Гавриловна, — да и теперь что-то неможется.

— Что это с вами, сударыня? — с неподдельным участием, даже с испугом молвила Таня. Как к матери родной привязана была к «сударыне» своей девушка, взятая из семьи, удрученной бедностью и осыпанной благодеяниями Марьи Гавриловны.

— Ничего… так… пройдет… — успокаивала ее Марья Гавриловна. — Поставь самовар… Да вот еще что… Не знаешь ли?.. У матушки Манефы есть гости какие на приезде?

— Есть, — отвечала Таня. — Вечор до нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же парень — ни в часовне не молился, ни у матушки не благословился, первым делом к белицам за околицу куролесить да песни петь… Сам из себя маленек да черненек, а девицы сказывают, голос что соловей.

«Не он», — подумала Марья Гавриловна.

— А то еще из Осиповки с припасами к матушке приказчик прислан от Патапа Максимыча… В светелке его ночевать положили…

— В светелке? — вскрикнула Марья Гавриловна.

— В светелке… — подтвердила Таня. — Вот что сюда окнами — в этой… — прибавила она.

— Поди, Таня, поставь самовар, — сказала Марья Гавриловна, медленно проводя по лбу ладонью и потом закрыв ею глаза.

Таня вышла. Марья Гавриловна стала ходить взад и вперед по горнице.

«Тот, тот самый, что Фленушка сказывала, — думала она. — Непременно он… А похож-то как!.. Вылитый голубчик Евграша! Ровно он из могилы встал…»

По-новому сердце забилось… Во что бы то ни стало захотелось поближе взглянуть на красавца… Решила скорей идти к Манефе, чтоб увидеть его. Тотчас принялась одеваться. Надела синее шелковое платье, что особенно шло ей к лицу.

Принесла Таня самовар и подивилась, увидя «сударыню» в нарядном платье.

— Что это вы так оделись? — спросила она, расставляя посуду на чайном столике.

— К матушке Манефе хочу сходить, — отвечала Марья Гавриловна.

— А платье-то зачем такое надели? Сегодня не праздник, — молвила Таня.

Немножко смешалась Марья Гавриловна, но тотчас поправилась.

— Какая ж ты, Таня, недогадливая! — сказала она. — Как это ты до сих пор не можешь понять, что когда у матушки бывают посторонние люди, особенно из Москвы, так, идучи к ней, надо одеваться нарядней. Все знают про мои достатки — выдь-ка я к людям растрепой, тотчас осудят, назовут скрягой.

— Да, это так, — тихо проговорила Таня, удивляясь, как это самой ей не пришло в голову.

— А ты сбегай-ка к матушке, узнай, не встала ли она, — сказала Марья Гавриловна.

Вышла Таня, но через минуту воротилась.

— Приказчик от Патапа Максимыча к вам идет, — сказала она, — на крылечко уж взошел.

Опустились руки у Марьи Гавриловны.

— Ступай к себе, — сказала она Тане. — Сейчас выйду… Да покаместь к матушке-то не ходи, после часов к ней пойду.

Таня вышла. Марья Гавриловна старалась принять на себя строгий, сдержанный вид. Проходя мимо зеркала, заглянула в него и поправила на груди ленточку.

Вошла в горницу, где Алексей дожидался, — обомлела… Евграф, с ног до головы Евграф.

Смутилась, опустила глаза… Слова не может сказать… Заговорил Алексей — Евграфов голос, его говор…

Как в тумане каком пробыла Марья Гавриловна, пока стояла перед Алексеем, а вышел он, тяжело опустилась на стул и закрыла руками лицо… Тяжело и сладко ей было. Почувствовала она особое биенье сердца, напоминавшее золотые минуты, проведенные когда-то в уголке садика, поросшего густым вишеньем.

Таня вошла.

— Что это с вами, сударыня? — сказала она. — Больно, видно, неможется — личико-то так и горит… Легли бы в самом деле.

— И то лягу, Таня, — ответила Марья Гавриловна. — Пойдем-ка, разденешь меня… Нет, уж я не пойду к матушке. После, завтра, что ль…

Часа три пролежала Марья Гавриловна. Роями думы носятся в ее голове. Про Евграфа вспоминала, но мысль своевольная на Алексея как-то сворачивала.

Вошла Таня, сказала: «Осиповский приказчик за письмом пришел».

Вскочила с постели Марья Гавриловна.

— Одеваться скорей… Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет… Скажи, письма́, мол, не успела написать… Да ведь я сказала, чтоб он после обеда пришел.

Таня вышла. Тут только вспомнила Марья Гавриловна про письмо Патапа Максимыча. Оно лежало нераспечатанным.

«Ответ надо писать», — подумала она и, взявши письмо, стала читать… Не понимает ничего.

Таня пришла, сказала, что приказчик уезжает, кони заложены, матушка-де Манефа ехать скорей велит.

«По скорости не могу письма написать, никак не могу, — думает Марья Гавриловна. — Как же быть-то, как же быть-то мне?.. Повидать бы его хоть минуточку… Скажу Тане… Нет, не могу».

— Скажи ему, Таня, — молвила она, — на обратном бы пути зашел, теперь, мол, некогда мне письма изготовить… Поди скажи… Посылочку, мол, еще припасу…

Таня пошла, а Марья Гавриловна, на босу ногу, в одной сорочке, побежала в горницу, смежную с той, где Алексей дожидался. Тихонько подвинула она дверцу и, припав к щели глазом, смотрела на Алексея, говорившего с Таней.

Он ушел, а Марья Гавриловна, чуть-чуть раздвинув оконные занавески, вслед за ним смотрела. «Он, он — Евграф», — думалось ей.

И когда, завернув за угол келарни, Алексей скрылся из глаз Марьи Гавриловны, закрыв пылающее лицо холодными руками, она разразилась рыданьями…

И надобно же было так случиться, что в те самые часы, когда двойник Евграфа свиделся с Марьей Гавриловной, исстрадавшаяся Настя поведала матери про свое неизбывное горе, про свой позор, которого нельзя спрятать от глаз людских.