Неточные совпадения
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к красотам природы; но и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая тем,
что они тут видят то,
чего в других местах
не видывали!
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Оба они, сойдя с балкона, пошли по аллее. Видимо,
что им решительно было
не о
чем между собой разговаривать.
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно,
что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда
не станет по закону себе требовать того,
что ему
не принадлежит, или я его и за сына считать
не буду!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда,
что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все,
что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Пашу всегда очень интересовало,
что как это отцу
не было скучно, и он
не уставал так долго стоять на ногах.
— «
Что, батюшка,
не поймал зайчика?» — сказала встретившаяся им дворовая баба и зачем-то поцеловала у Павла руку.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому
что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то,
что все-таки был
не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Только
что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для одного барина; потому
что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так
что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы
не околел, а заснул только.
Егерь и Кирьян сначала пошли было около него, но он вскоре удрал от них вперед, чтобы показать,
что он
не боится оставаться один с медведем.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но
не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство,
что,
что бы она ни надела, все к ней как-то
не шло.
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем,
что бил ее
не на живот, а на смерть.
Маремьяна Архиповна знала, за
что ее бьют, — знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы только
не повредить службе мужа.
Ардальон Васильевич в другом отношении тоже
не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством,
что те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в самом деле был добр и услужлив.
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой; те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они знали,
что Александра Григорьевна
не любила, чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к ней.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но таким глухим голосом,
что как будто бы это сказал автомат, а
не живой человек.
—
Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич, и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов
не было: посаженная, как дама, с Александрой Григорьевной рядом, она краснела, обдергивалась, пыхтела.
— Да! — возразила Александра Григорьевна, мрачно нахмуривая брови. — Я, конечно, никогда
не позволяла себе роптать на промысл божий, но все-таки в этом случае воля его казалась мне немилосердна… В первое время после смерти мужа, мне представлялось,
что неужели эта маленькая планетка-земля удержит меня, и я
не улечу за ним в вечность!..
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и
что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому
что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь,
что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй,
не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать,
что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
На все это Ардальон Васильевич молчал: лицо его далеко
не выражало доверия ко всему тому,
что он слышал.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать,
что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги плати за нее!» — подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела,
что муж ее чем-то недоволен, но
чем именно — понять хорошенько
не могла.
— Для
чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только
что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
По всем этим признакам, которые я успел сообщить читателю об детях Захаревского, он, я полагаю, может уже некоторым образом заключить,
что птенцы сии явились на божий мир
не раззорити, а преумножити дом отца своего.
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал,
что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и
что сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий,
не любимый ни начальством, ни публикой.
Картины эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем
не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том,
что к известной эпиграмме.
Н.А.Полевой в «Московском Телеграфе» заявил,
что «драма в сущности своей
не выдерживает никакой критики», и иронизировал по поводу патриотизма автора.
На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери
не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось,
что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
Еспер Иванович понял,
что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой — страх,
что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже
не касался этой больной струны.
— Ни за
что! — сказал с сердцем полковник. — Немец его никогда и в церковь сходить
не заставит.
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал,
что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так
что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал
не без досады...
Анна Гавриловна, видевшая,
что господа, должно быть, до чего-то
не совсем приятного между собою договорились, тоже поспешила посмягчить это.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об
чем между собой говорить; и
чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть и
не много, а все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и меня каждая вещь,
что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
— А это
что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж
не мог догадаться,
что это было такое.
— И поэтому знаешь,
что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть
не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Она знала,
что Еспер Иваныч
не поддержит уж этого разговора.
— Нет,
не то
что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
—
Не то
что негодяйка, — возразил полковник, — а все, ведь, эти баричи и аристократы наши ничего
не жалеют своих имений и зорят.
Полковник решительно ничего
не понял из того,
что сказал Еспер Иваныч; а потому и
не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.
Он говорит: «Данта читать —
что в море купаться!»
Не правда ли, благодетель, как это верно и поэтично?..»
— Все говорят, мой милый Февей-царевич,
что мы с тобой лежебоки; давай-ка,
не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Еспер Иваныч остался при ней; но и тут, чтобы
не показать,
что мать заедает его век, обыкновенно всем рассказывал,
что он к службе неспособен и желает жить в деревне.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже
не жалела и давала ему денег на книги, так
что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь
не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
Еспер Иваныч только и делал,
что умолял Аннушку
не проговориться как-нибудь, —
не выдать их любви каким-нибудь неосторожным взглядом, движением.