Неточные совпадения
Въезд его
не произвел в городе совершенно никакого шума и
не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу,
чем к сидевшему в нем.
«Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо!
что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или
не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так
что издали можно бы подумать,
что на окне стояло два самовара, если б один самовар
не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший,
что был
не в первый раз в дороге.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же,
что и везде; только и разницы,
что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда
не видывал.
Впрочем, приезжий делал
не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом,
не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже
не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края:
не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более,
чем одно простое любопытство.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так
что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал:
не нужно ли
чего?
Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел,
что город никак
не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных.
Впрочем, хотя эти деревца были
не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации,
что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и
что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику».
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал,
что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но,
не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все,
что ни попадалось.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты:
что он
не значащий червь мира сего и
не достоин того, чтобы много о нем заботились,
что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и
что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и
что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Вот все,
что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро
не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке.
Толстые же никогда
не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так
что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они
не слетят.
Нельзя утаить,
что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то,
что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на
что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была
не была,
не с
чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
На
что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал,
что он
не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг.
О
чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал,
что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре
не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Хотя, конечно, они лица
не так заметные, и то,
что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы
не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то
что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Характера он был больше молчаливого,
чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых
не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы
не отказался.
Ему нравилось
не то, о
чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения,
что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает
что и значит.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать
не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так
что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось,
что в этой комнате лет десять жили люди.
На
что Петрушка ничего
не отвечал и старался тут же заняться каким-нибудь делом; или подходил с щеткой к висевшему барскому фраку, или просто прибирал что-нибудь.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош,
не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно знать,
что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Не без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать,
что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец; и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил,
что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все
не было видно, и если бы
не два мужика, попавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью,
что, впрочем,
не в диковинку в аглицких садах русских помещиков.
Для пополнения картины
не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то
что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
В первую минуту разговора с ним
не можешь
не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего
не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает
что такое!» — и отойдешь подальше; если ж
не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется,
что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего
не было.
Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», — говорил он, куря трубку, и ему даже в голову
не приходило,
что мужик шел пьянствовать.
Не мешает сделать еще замечание,
что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
Манилова проговорила, несколько даже картавя,
что он очень обрадовал их своим приездом и
что муж ее
не проходило дня, чтобы
не вспоминал о нем.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да
что же твой приятель
не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
Чичиков, услышавши,
что дело уже дошло до именин сердца, несколько даже смутился и отвечал скромно,
что ни громкого имени
не имеет, ни даже ранга заметного.
—
Не правда ли,
что препочтеннейший и прелюбезнейший человек? — прибавил Манилов.
— Ну, позвольте, а как вам показался полицеймейстер?
Не правда ли,
что очень приятный человек?
Чичиков согласился с этим совершенно, прибавивши,
что ничего
не может быть приятнее, как жить в уединенье, наслаждаться зрелищем природы и почитать иногда какую-нибудь книгу…
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. —
Что все сокровища тогда в мире! «
Не имей денег, имей хороших людей для обращения», — сказал один мудрец.
Неизвестно, до
чего бы дошло взаимное излияние чувств обоих приятелей, если бы вошедший слуга
не доложил,
что кушанье готово.
— Позвольте мне вам заметить,
что это предубеждение. Я полагаю даже,
что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который
не выпускал изо рта трубки
не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Как ни придумывал Манилов, как ему быть и
что ему сделать, но ничего другого
не мог придумать, как только выпустить изо рта оставшийся дым очень тонкою струею.
Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал,
что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос — черт его знает. Кончил он наконец тем,
что выпустил опять дым, но только уже
не ртом, а чрез носовые ноздри.
Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак
не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно,
что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
Но Чичиков сказал просто,
что подобное предприятие, или негоция, никак
не будет несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России, а чрез минуту потом прибавил,
что казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины.
Как он ни был степенен и рассудителен, но тут чуть
не произвел даже скачок по образцу козла,
что, как известно, производится только в самых сильных порывах радости.
Каких гонений, каких преследований
не испытал, какого горя
не вкусил, а за
что? за то,
что соблюдал правду,
что был чист на своей совести,
что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
— Прощайте, миленькие малютки! — сказал Чичиков, увидевши Алкида и Фемистоклюса, которые занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже
не было ни руки, ни носа. — Прощайте, мои крошки. Вы извините меня,
что я
не привез вам гостинца, потому
что, признаюсь,
не знал даже, живете ли вы на свете, но теперь, как приеду, непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю?
Потом,
что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и
что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает
что такое,
чего уже он и сам никак
не мог разобрать.
Мысль о ней как-то особенно
не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак
не мог изъяснить себе, и все время сидел он и курил трубку,
что тянулось до самого ужина.
Из предыдущей главы уже видно, в
чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому
не диво,
что он скоро погрузился весь в него и телом и душою.