Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но
как у тех,
так и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
— Кому, сударыня,
как назначено жить, пусть тот
так и живет!
— Ну да
так, братец, нельзя же — соседи!.. И Александра Григорьевна все вон говорит, что очень любит меня, и поди-ка
какой почет воздает мне супротив всех!
Пашу всегда очень интересовало, что
как это отцу не было скучно, и он не уставал
так долго стоять на ногах.
—
Как же-с! Третьего года
такого медведища уложил матерого, что и боже упаси!
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле,
так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и
как бы не околел, а заснул только.
Как ни плохи были
такого рода наставники, но все-таки учили его делу: читать, писать, арифметике, грамматике, латинскому языку.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но
таким глухим голосом, что
как будто бы это сказал автомат, а не живой человек.
Тот тоже на нее смотрел, но
так,
как обыкновенно смотрят на какое-нибудь никогда не виданное и несколько гадкое животное.
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье и гладко причесанные; но, несмотря на то, они все-таки
как бы больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения и обязанные служить в армии солдатами.], чем на дворянских детей.
— Я нигде не пивала
таких сливок,
как у вас, — отнеслась Александра Григорьевна благосклонно к хозяйке.
Александра Григорьевна между тем
как бы что-то
такое соображала.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать,
так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми только посильнее, прямо поскачет к губернатору с жалобой, что у нас
такой и сякой исправник:
как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ и голос имеет!
Картины эти, точно
так же,
как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том,
так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Еще бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек: и умный, и добрый; а если имеет
какие недостатки,
так чисто
как человек необразованный: и скупенек немного, и не совсем благоразумно строг к людям…
— И поэтому знаешь, что
такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть не что иное,
как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно
так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и
какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
—
Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это
так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он,
как бы больше рассуждая сам с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
С ним были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно
так же,
как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство,
так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
— Вот бы мне желалось знать, в
какой мой попадет. Кабы вы были
так добры, проэкзаменовали бы его…
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан;
как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а
так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя,
как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, —
как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел,
как барчик рисует.
Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что
такое собственно это было, и
как все это соединить и расположить, он никак не мог придумать того в своем воображении.
Надобно сказать, что театр помещался не
так,
как все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух,
так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно
так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали,
какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи,
так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были
как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос.
Видостан оказался очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги,
так что надобно было удивляться,
каким образом он когда-нибудь мог изображать из себя молодого и красивого русского князя.
Павел начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки,
так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев,
как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.
Как учредители,
так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса.
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал
такой вид, что
как будто бы делал это по собственному соображению.
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла,
так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только
как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие.
— Ты?.. Нет, нехорошо, даже очень! Ты
какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал:
так —
так и играй, а уж не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.
— Уйдите! — произнес еще раз Павел и потом,
как бы вспомнив что-то
такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.
— Это
так,
какие уж от вас шалости, — говорил Симонов и потом, немного подумав, прибавил: — Берите, ничего!
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать,
как бог на разум послал, небольшие пьески; и
таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что
такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному
такому,
как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда
как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить
такого удовольствия,
как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
—
Так,
так! — подтверждал Николай Силыч,
как бы очень заинтересованный, хотя и этот анекдот он тоже сочинил.
— А на
какую же указывать ему? На турецкую разве?
Так той он подробно не знает. Тем более, что он не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то не наказывали и не судили.
—
Как же я вас буду звать? — отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько
таким тоном,
каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам еще.
Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг
как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать все, и ее слегка приподнимающаяся грудь
так и представлялась ему беспрестанно.
— Pardon, cousin [Извините, кузен (франц.).], — сказала ему Мари, но
таким холодно-вежливым тоном,
каким обыкновенно все в мире хозяйки говорят всем в мире гостям.
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу,
так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла,
как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был
такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда
как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз,
как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в
таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз,
как они
таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Покуда герой мой плавал
таким образом в счастии любви, приискивая только способ,
каким бы высказать ее Мари, — в доме Имплевых приготовлялось для него не совсем приятное событие.