Неточные совпадения
Все эти старания ее, нельзя
сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу
сказать только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— «Что, батюшка,
не поймал зайчика?» —
сказала встретившаяся им дворовая баба и зачем-то поцеловала у Павла руку.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и
сказал ей: «Ты
скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— И меня, брат,
не стрясет, как я схвачусь, сделай милость! —
сказал хвастливо Павел.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но таким глухим голосом, что как будто бы это
сказал автомат, а
не живой человек.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам
скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй,
не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете
сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Ни за что! —
сказал с сердцем полковник. — Немец его никогда и в церковь сходить
не заставит.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и
сказал не без досады...
Полковник решительно ничего
не понял из того, что
сказал Еспер Иваныч; а потому и
не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.
Так прошел еще день, два, три… В это время Павел и Еспер Иваныч ездили в лес по грибы; полковник их и туда
не сопровождал и по этому поводу
сказал поговорку: «рыбка да грибки — потерять деньки!»
— Уедете вы, наш барин опять теперь заляжет, и с верху
не сойдет, —
сказала она.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то
сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Я нисколько
не преувеличу, если
скажу, что княгиня и Имплев были самые лучшие, самые образованные люди из всей губернии.
—
Не разберешь тебя, парень, хорошенько; бог тебя знает! —
сказал он и начал неторопливо стряхивать с себя стружки и напяливать на себя свой вицмундиришко.
— А ты и того сделать
не сумел, —
сказал ему с легким укором полковник.
— Я никогда еще в театре
не бывал, —
сказал Павел слегка дрожащим голосом.
Надобно
сказать, что театр помещался
не так, как все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
— Что ты, Иван, грамоте
не выучишься? —
сказал он ему.
— Пойдем, сходим сейчас же, смеряем, —
сказал Плавин,
не любивший ничего откладывать.
Другие действующие лица тоже
не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та
сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было
сказать только одно, что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
—
Не прикажете ли, Николай Силыч, пуншу? —
сказал Плавин, натягивая на себя сафьяновые сапоги.
— Да это что же?.. Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно
не поняв того, что
сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
— Господа! —
сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть
не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Громадное самолюбие этого юноши до того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти
не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя
сказать, чтобы
не стал в себе воображать будущего великого актера.
Павел подумал и
сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и велел садиться, и вслед за тем сам уже
не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии,
сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и
не по пути).
— Нет-с,
не был, да и
не пойду! —
сказал Павел, а между тем слова «l'homme d'occasion» неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
— Ну, теперь я и другими господами займусь! —
сказал Павел с мрачным выражением в лице, и действительно бы занялся, если бы новый нравственный элемент
не поглотил всей души его.
— Дяденька ваш, Еспер Иваныч, приехал-с, —
сказал он,
не отставая усмехаться.
— Ну, гости дорогие, пожалуйте-ко в сад! Наш младенчик, может быть, заснет, —
сказала она. — В комнату бы вам к Марье Николаевне, но там ничего
не прибрано.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а
сказать теперь о том
не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они
не хотели его пускать.
— Я все готов сделать, чтобы вы только
не рассердились! —
сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
— Ну, в таком случае, я буду играть по правилам, —
сказал Павел, — но только вы же меня и учите; мне
не у кого брать уроки.
— Pardon, chere amie! [Простите, дорогой друг! (франц.).] —
сказала Мари, как бы спохватившись. — Вы совсем уж почти без ошибки играете, — прибавила она
не без кокетства Павлу.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить:
скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
— Я
не помню! —
сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.
Сказать ей прямо о том у него
не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
— Ты все тут о любви пишешь, —
сказала она,
не глядя на него.
—
Не знаю, —
сказала Фатеева.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела,
не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и
сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
— Это тебе, —
сказал он, подавая пакет Павлу, — тут пятьсот рублей. Если отец
не будет тебя пускать в университет, так тебе есть уж на что ехать.
Никогда еще, я должен
сказать, мой юноша
не бывал в столь возвышенном умственном и нравственном настроении, как в настоящее время.
— В Москву, — отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре
не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и
сказал: — Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!
— Я никак этого прежде и
не мог
сказать, никак! — возразил Павел, пожимая плечами. — Потому что
не знал, как я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет.
Детушки-то нынче каковы!» Нельзя
сказать, чтобы в этих словах
не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно,
не мог объяснить того.
— Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, — и она указала на Павла, — но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и
сказать не могу.
— Но почему вы, — возразил ей скромно отец Иоаким, —
не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так
сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?