Неточные совпадения
Вы мне опять
скажете, что человек
не может быть так дурен, а я вам
скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы
не веруете в действительность Печорина?
Вы
скажете, что нравственность от этого
не выигрывает?
— Ведь этакий народ! —
сказал он, — и хлеба по-русски назвать
не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…
— Завтра будет славная погода! —
сказал я. Штабс-капитан
не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
— Нам придется здесь ночевать, —
сказал он с досадою, — в такую метель через горы
не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? — спросил он извозчика.
—
Не хотите ли подбавить рому? —
сказал я своему собеседнику. — У меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», —
сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
Я умру, Казбич, если ты мне
не продашь его! —
сказал Азамат дрожащим голосом.
Мне послышалось, что он заплакал: а надо вам
сказать, что Азамат был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез
не выбьешь, даже когда он был и помоложе.
— Послушай, —
сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо!
Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул — и она твоя. Неужели
не стоит Бэла твоего скакуна?
— Плохое дело в чужом пиру похмелье, —
сказал я Григорию Александровичу, поймав его за руку, —
не лучше ли нам поскорей убраться?
— Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь; а
не видать тебе ее как своего затылка! Ну,
скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..
Вот они и сладили это дело… по правде
сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Азамат! —
сказал Григорий Александрович. — Завтра Карагёз в моих руках; если нынче ночью Бэла
не будет здесь, то
не видать тебе коня…
— Господин прапорщик! —
сказал я как можно строже. — Разве вы
не видите, что я к вам пришел?
— Послушайте, Максим Максимыч! —
сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано,
не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и
сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
— Да, признаюсь, —
сказал он потом, теребя усы, — мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так
не любила.
— Вот и Крестовая! —
сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики объявили, что обвалов еще
не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом.
— Ваше благородие, —
сказал наконец один, — ведь мы нынче до Коби
не доедем;
не прикажете ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что-то на косогоре чернеется — верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду; они говорят, что проведут, если дадите на водку, — прибавил он, указывая на осетина.
— Все к лучшему! —
сказал я, присев у огня, — теперь вы мне доскажете вашу историю про Бэлу; я уверен, что этим
не кончилось.
Надо вам
сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж
не имею известия, а запастись женой
не догадался раньше, — так теперь уж, знаете, и
не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать.
— Мы долго от нее это скрывали, пока она
не привыкла к своему положению; а когда
сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла.
Наконец я ей
сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и
не жаркий; все горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад и вперед, молча; наконец она села на дерн, и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.
— Это лошадь отца моего, —
сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. «Ага! — подумал я, — и в тебе, душенька,
не молчит разбойничья кровь!»
— Как тебе
не стыдно! —
сказал я часовому.
После нескольких минут молчания Григорий Александрович
сказал мне: «Послушайте, Максим Максимыч, мы этак ее
не довезем живую».
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» —
сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей
не хотелось умирать!..
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего
не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и
сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
— Слава Богу! —
сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время. — Экая чудная коляска! — прибавил он, — верно какой-нибудь чиновник едет на следствие в Тифлис. Видно,
не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они
не свой брат, растрясут хоть англинскую!
Лакей,
не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан. Максим Максимыч рассердился; он тронул неучтивца по плечу и
сказал: — Я тебе говорю, любезный…
— Да
не зайдет ли он вечером сюда? —
сказал Максим Максимыч, — или ты, любезный,
не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так
скажи, что здесь Максим Максимыч; так и
скажи… уж он знает… Я тебе дам восьмигривенный на водку…
— Ведь сейчас прибежит!.. —
сказал мне Максим Максимыч с торжествующим видом, — пойду за ворота его дожидаться… Эх! жалко, что я
не знаком с Н…
— Ну полно, полно! —
сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я
не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
— Был, конечно, —
сказал он, заминаясь… — да его дома
не было… а я
не дождался.
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» —
скажут они. —
Не знаю.
— Что, слепой, —
сказал женский голос, — буря сильна; Янко
не будет.
— Видишь, я прав, —
сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко
не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это
не вода плещет, меня
не обманешь, — это его длинные весла.
— Ты бредишь, слепой, —
сказала она, — я ничего
не вижу.
Но, увы! комендант ничего
не мог
сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже
не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, —
сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
«Ну-ка, слепой чертенок, —
сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды
не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
«Взойдем в лодку», —
сказала моя спутница; я колебался — я
не охотник до сентиментальных прогулок по морю; но отступать было
не время.
«Янко, —
сказала она, — все пропало!» Потом разговор их продолжался, но так тихо, что я ничего
не мог расслушать.
— Послушай, слепой! —
сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там богатые товары…
скажи (имени я
не расслышал), что я ему больше
не слуга; дела пошли худо, он меня больше
не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца
не найти.
Да
скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его
не покинул; а мне везде дорога, где только ветер дует и море шумит!
— Эта княжна Мери прехорошенькая, —
сказал я ему. — У нее такие бархатные глаза — именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца
не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она
не улыбнулась на твою пышную фразу.
— Княгиня
сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я
сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я
не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
— Помилуйте! —
сказал я, всплеснув руками, — разве героев представляют? Они
не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…
— Да я, кажется, все
сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей
не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
— Теперь ваша очередь торжествовать! —
сказал я, — только я на вас надеюсь: вы мне
не измените. Я ее
не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину…
Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.