Неточные совпадения
В бричке сидел господин,
не красавец, но и
не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя
сказать, чтобы стар, однако ж и
не так, чтобы слишком молод.
«Вишь ты, —
сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или
не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное
не могу
сказать, кто делает, бог их знает, я никогда
не носил таких косынок.
Приезжий гость и тут
не уронил себя: он
сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин
не слишком большой и
не слишком малый.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то
скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
Ему нравилось
не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше
сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит.
— Направо, —
сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и
не было.
Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем,
не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и
сказать кое-что о хозяине дома.
Хозяйством нельзя
сказать чтобы он занимался, он даже никогда
не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою.
— А вице-губернатор,
не правда ли, какой милый человек? —
сказал Манилов, опять несколько прищурив глаза.
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда в мире! «
Не имей денег, имей хороших людей для обращения», —
сказал один мудрец.
— И знаете, Павел Иванович! —
сказал Манилов, явя в лице своем выражение
не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно
сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
— Позвольте вам этого
не позволить, —
сказал Манилов с улыбкою. — Это кресло у меня уж ассигновано для гостя: ради или
не ради, но должны сесть.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который
не выпускал изо рта трубки
не только за столом, но даже, с позволения
сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
— Да уж давно; а лучше
сказать,
не припомню.
— Да как
сказать числом? Ведь неизвестно, сколько умирало, их никто
не считал.
— Вы спрашиваете, для каких причин? причины вот какие: я хотел бы купить крестьян… —
сказал Чичиков, заикнулся и
не кончил речи.
— Нет, я
не то чтобы совершенно крестьян, —
сказал Чичиков, — я желаю иметь мертвых…
— Я?.. нет, я
не то, —
сказал Манилов, — но я
не могу постичь… извините… я, конечно,
не мог получить такого блестящего образования, какое, так
сказать, видно во всяком вашем движении;
не имею высокого искусства выражаться… Может быть, здесь… в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?
— А, нет! —
сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем
не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
— О! помилуйте, ничуть. Я
не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить,
не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так
сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так
не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
Но Чичиков
сказал просто, что подобное предприятие, или негоция, никак
не будет несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России, а чрез минуту потом прибавил, что казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины.
— Очень
не дрянь, —
сказал Чичиков, пожав ему руку.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он
сказал, что
не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— Сударыня! здесь, —
сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте,
не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если
не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— О! это была бы райская жизнь! —
сказал Чичиков, вздохнувши. — Прощайте, сударыня! — продолжал он, подходя к ручке Маниловой. — Прощайте, почтеннейший друг!
Не позабудьте просьбы!
— Прощайте, миленькие малютки! —
сказал Чичиков, увидевши Алкида и Фемистоклюса, которые занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже
не было ни руки, ни носа. — Прощайте, мои крошки. Вы извините меня, что я
не привез вам гостинца, потому что, признаюсь,
не знал даже, живете ли вы на свете, но теперь, как приеду, непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю?
— Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута
не видишь, такая потьма! —
Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.
— Вишь ты, какой востроногий, —
сказала старуха, — приехал в какое время! Здесь тебе
не постоялый двор: помещица живет.
Чичиков поблагодарил хозяйку,
сказавши, что ему
не нужно ничего, чтобы она
не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он ничего
не требует, и полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он и далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха
сказала, что и
не слыхивала такого имени и что такого помещика вовсе нет.
— Ну, вот тебе постель готова, —
сказала хозяйка. — Прощай, батюшка, желаю покойной ночи. Да
не нужно ли еще чего? Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки? Покойник мой без этого никак
не засыпал.
«Да у ней деревушка
не маленька», —
сказал он и положил тут же разговориться и познакомиться с хозяйкой покороче.
— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? —
сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она была одета лучше, нежели вчера, — в темном платье и уже
не в спальном чепце, но на шее все так же было что-то навязано.
Надобно
сказать, что у нас на Руси если
не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться.
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что
не нужно. Ну,
скажите сами, на что оно нужно?
— Вы, матушка, —
сказал он, — или
не хотите понимать слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их
не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
— А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся… — возразила старуха, да и
не кончила речи, открыла рот и смотрела на него почти со страхом, желая знать, что он на это
скажет.
— Да у меня-то их хорошо пекут, —
сказала хозяйка, — да вот беда: урожай плох, мука уж такая неавантажная… Да что же, батюшка, вы так спешите? — проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки картуз, — ведь и бричка еще
не заложена.
— А свиного сала
не покупаете? —
сказала хозяйка, следуя за ним.
— Вот видишь, отец мой, и бричка твоя еще
не готова, —
сказала хозяйка, когда они вышли на крыльцо.
— Эх ты! —
сказал Селифан. — Да это и есть направо:
не знает, где право, где лево!
— Однако ж
не сорвал, —
сказал белокурый.
Ах, брат, вот позабыл тебе
сказать: знаю, что ты теперь
не отстанешь, но за десять тысяч
не отдам, наперед говорю.
— Барин! ничего
не хотите закусить? —
сказала в это время, подходя к нему, старуха.
— Ты, однако ж,
не сделал того, что я тебе говорил, —
сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и
не подумал вычесать его?
Не желая обидеть его, Чичиков взял и за нос,
сказавши...
— Изволь, едем, —
сказал он, — но чур
не задержать, мне время дорого.
— За водочку, барин,
не заплатили… —
сказала старуха.
— Маловато, барин, —
сказала старуха, однако ж взяла деньги с благодарностию и еще побежала впопыхах отворять им дверь. Она была
не в убытке, потому что запросила вчетверо против того, что стоила водка.
Так как разговор, который путешественники вели между собою, был
не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если
скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть
не вовсе последнюю роль в нашей поэме.