Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики
и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней
и постройней, а другие поплотнее
и посырее; но
как у тех, так
и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах
и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит
и растет мысль человеческая!
Несколько в сторону от хозяйки,
и как бы в тени, помещался небольшого роста, пожилой, коренастый мужчина в чиновничьем фраке.
Первое время,
как Вихров вышел в отставку
и женился, он чаю даже не умел пить!..
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с тем необразованный,
как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Он у меня, ваше превосходительство, один! — отвечал полковник. — Здоровья слабого… Там, пожалуй,
как раз затрут… Знаю я эту военную службу, а в нынешних армейских полках
и сопьется еще, пожалуй!
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника были деньжонки, но что он,
как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом, был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок
и блеснуть перед ним собственным великодушием.
— Я сделала все, — начала она, разводя руками, — что предписывала мне дружба; а вы поступайте,
как хотите
и как знаете.
— Кому, сударыня,
как назначено жить, пусть тот так
и живет!
При этих ее словах на лице Захаревского промелькнула легкая
и едва заметная усмешка: он лучше других, по собственному опыту, знал, до
какой степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу,
как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне
и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать
и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Те пожали друг у друга руки
и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем,
как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа
и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
— Ну да так, братец, нельзя же — соседи!..
И Александра Григорьевна все вон говорит, что очень любит меня,
и поди-ка
какой почет воздает мне супротив всех!
Пашу всегда очень интересовало, что
как это отцу не было скучно,
и он не уставал так долго стоять на ногах.
При этом ему невольно припомнилось,
как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком,
и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани;
и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет;
как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом,
и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Полковник теперь видел, точно въявь, перед собою его искаженное, с впалыми глазами, лицо,
и его искривленную улыбку, которою он
как бы говорил: «А!..
Куцка!» — кричит Титка,
и Куцка, — действительно куцая, дворовая собака, — соскакивает
как бешеная с сеновала, где она спала,
и бежит за ними…
От этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя на палочке верхом,
и крепко-крепко тянул веревочку, которою,
как бы уздою, была взнуздана палочка,
и воображал, что это лошадь под ним бесится
и разбивает его…
Лошадь идет, навострив уши, вздрагивая
и как бы прислушиваясь к чему-то.
Каких он не видал высоких деревьев,
каких перед ним не открывалось разнообразных
и красивых лощин!
И вдруг ему начинало представляться, что оно у него
как бы внизу, — самые деревья
как будто бы растут вниз,
и вершины их словно купаются в воздухе, —
и он лежит на земле потому только, что к ней чем-то прикреплен; но уничтожься эта связь —
и он упадет туда, вниз, в небо.
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны
и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее
и сказал ей: «Ты скажи же мне,
как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
—
Как же-с! Третьего года такого медведища уложил матерого, что
и боже упаси!
— Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть
и принеси мне ключ. Вот
как ты будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
—
И меня, брат, не стрясет,
как я схвачусь, сделай милость! — сказал хвастливо Павел.
Все дворовые, мужчины
и женщины, вышли на усадебную околицу
и как бы замерли в ожидании чего-то.
Точно
как будто бы где-то невдалеке происходило сражение,
и они еще не знали, кто победит: наши или неприятель.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян
и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал
и медведь: он очень скромно повернул голову набок
и как бы не околел, а заснул только.
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы
и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто
как бы не лелеяло
и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра
и учение все задавали ему задачи больше его лет.
Г-жа Захаревская, тогда еще просто Маремьяша, была мещанскою девицею; сама доила коров, таскала навоз в свой сад
и потом, будучи чиста
и невинна,
как младенец, она совершенно спокойно
и бестрепетно перешла в пьяные
и развратные объятия толстого исправника.
Захаревский около этого времени сделан был столоначальником
и,
как подчиненный, часто бывал у исправника в доме; тот наконец вздумал удалить от себя свою любовницу...
— Именно уж осчастливить! — произнес
и Захаревский, но таким глухим голосом, что
как будто бы это сказал автомат, а не живой человек.
Тот тоже на нее смотрел, но так,
как обыкновенно смотрят на какое-нибудь никогда не виданное
и несколько гадкое животное.
— Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич,
и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов не было: посаженная,
как дама, с Александрой Григорьевной рядом, она краснела, обдергивалась, пыхтела.
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье
и гладко причесанные; но, несмотря на то, они все-таки
как бы больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения
и обязанные служить в армии солдатами.], чем на дворянских детей.
— Да ты бы у ней
и просил писем к графу
и к принцу,
как обещала!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа,
и до дворника его не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий,
и под суд!
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми только посильнее, прямо поскачет к губернатору с жалобой, что у нас такой
и сякой исправник:
как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ
и голос имеет!
— Сделаешь как-нибудь
и без ее писем, — проговорила
как бы в утешение мужа Маремьяна Архиповна.
На открытой местности, окаймленной несколькими изгибами широкой реки, посреди низеньких, стареньких
и крытых соломою изб
и скотных дворов, стоял новый,
как игрушечка, дом Имплева.
После него в губернском городе до сих пор остались две — три постройки, в которых вы сейчас же замечали что-то особенное,
и вам делалось хорошо,
как обыкновенно это бывает, когда вы остановитесь, например, перед постройками Растрелли [Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700—1771) — выдающийся архитектор, строитель монументальных зданий в Петербурге (Зимний дворец)
и его окрестностях.].
— Миленький,
как вырос, — обратилась Анна Гавриловна к Павлу
и поцеловала его в голову: — вверх пожалуйте; туда барин приказал просить! — прибавила она.
— Не знаю, — начал он,
как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят,
и за уроками детей следят
и музыке сверх того учат.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег,
и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров
и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости
и гордости представлял собою этот человек!
— Сделай милость! — сказал Еспер Иваныч,
как бы спохватясь
и совершенно уже ласковым голосом.
— Еще бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек:
и умный,
и добрый; а если имеет
какие недостатки, так чисто
как человек необразованный:
и скупенек немного,
и не совсем благоразумно строг к людям…
—
И поэтому знаешь, что такое треугольник
и многоугольник…
И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть не что иное,
как неправильный многоугольник,
и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Теперь по границе владения ставят столбы
и, вместо которого-нибудь из них, берут
и уставляют астролябию,
и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу
и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов,
и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
— Нет, не то что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая
и непросеянная. Худа
и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
—
Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он,
как бы больше рассуждая сам с собою, — при всей его тепличности
и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен
и возвышен в своих чувствованиях.