Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими:
я, брат, не такого рода! со
мной не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)
Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Анна Андреевна.
Я думаю, с
каким там вкусом и великолепием даются балы!
«Ах, боже мой!» —
думаю себе и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот
какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, —
думаю себе, — слава богу!» И говорю ему: «
Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! —
думаю себе.
Городничий.
Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право,
как подумаешь, Анна Андреевна,
какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же
я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что
мне нужно есть. Деньги сами собою… Он
думает, что,
как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что
я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и
мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни
мне,
как приеду». — «А, —
думаю себе (махнув рукою), — бог с ним!
я человек простой».
Бобчинский. А
я так
думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет
как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Городничий. А уж
я так буду рад! А уж
как жена обрадуется! У
меня уже такой нрав: гостеприимство с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не
подумайте, чтобы
я говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все
думаешь: «Господи боже ты мой,
как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере,
я буду спокоен в сердце.
Идем домой понурые…
Два старика кряжистые
Смеются… Ай, кряжи!
Бумажки сторублевые
Домой под подоплекою
Нетронуты несут!
Как уперлись: мы нищие —
Так тем и отбоярились!
Подумал я тогда:
«Ну, ладно ж! черти сивые,
Вперед не доведется вам
Смеяться надо
мной!»
И прочим стало совестно,
На церковь побожилися:
«Вперед не посрамимся мы,
Под розгами умрем...
Софья.
Подумай же,
как несчастно мое состояние!
Я не могла и на это глупое предложение отвечать решительно. Чтоб избавиться от их грубости, чтоб иметь некоторую свободу, принуждена была
я скрыть мое чувство.
Стародум (берет у Правдина табак).
Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев. Пришли к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку. Другой пришел домой без табакерки. И ты
думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублев целы.
Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно, мою душу, мою честь, мои правилы.
Стародум. Ко двору.
Меня взяли ко двору. А?
Как ты об этом
думаешь?
—
Как он смеет говорить, что
я велел украсть у него брюки! Он их пропил,
я думаю.
Мне плевать на него с его княжеством. Он не смей говорить, это свинство!
—
Я знаю, — перебила она его, —
как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею тебя.
Я часто
думаю,
как для
меня ты погубил свою жизнь.
Они не знают,
как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во
мне живого, что он ни разу и не
подумал о том, что
я живая женщина, которой нужна любовь.
—
Как постарел? Il fait des passions. [Он имеет успех.]
Я думаю, графиня Лидия Ивановна ревнует его теперь к жене.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная,
как он находил, угроза чего-то раздражила его. «
Я пробовал всё, —
подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Левин слушал слова, и они поражали его. «
Как они догадались, что помощи, именно помощи? —
думал он, вспоминая все свои недавние страхи и сомнения. Что
я знаю? что
я могу в этом страшном деле, —
думал он, — без помощи? Именно помощи
мне нужно теперь».
— Не
думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется,
я, может быть, ошибаюсь, но
мне кажется, что
я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую
я избрал, и что в моих руках власть,
какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих
мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем
я больше доволен.
«Вот положение! ―
думал он, ― Если б он боролся, отстаивал свою честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость… Он ставит
меня в положение обманщика, тогда
как я не хотел и не хочу этим быть».
— Третье, чтоб она его любила. И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и всё решится.
Я сейчас увижу по глазам.
Я бы так рада была!
Как ты
думаешь, Долли?
— Нет, — сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, — почему же ты
думаешь, что это известие так интересует
меня, что надо даже скрывать?
Я сказала, что не хочу об этом
думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало интересовался,
как и
я.
—
Как не
думала? Если б
я была мужчина,
я бы не могла любить никого, после того
как узнала вас.
Я только не понимаю,
как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.
«Ведь любит же она моего ребенка, —
подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, моего ребенка;
как же она может ненавидеть
меня?»
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.
Я иду и
думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу
я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. —
Как бы
я желал знать, о чем вы тогда
думали. О важном?
— Ты еще
мне не сказала,
как и что ты
думаешь обо
мне, а
я всё хочу знать.
—
Я то же самое сейчас
думал, — сказал он, —
как из-за
меня ты могла пожертвовать всем?
Я не могу простить себе то, что ты несчастлива.
—
Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя слово философская,
как будто желая показать, что он тоже имеет право,
как и всякий, говорить о философии.
— Ну, хорошо, а
я велю подчистить здесь. Здесь грязно и воняет,
я думаю. Маша! убери здесь, — с трудом сказал больной. — Да
как уберешь, сама уйди, — прибавил он, вопросительно глядя на брата.
— Нет,
какой сон!
Я думал, господа наши спят, да слышу гуторят.
Мне крюк взять тута. Не укусит она? — прибавил он, осторожно ступая босыми ногами.
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них,
как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни
мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала
мне, что любит.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. —
Я же начал с того, что
я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется,
я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И
я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так,
как надо.
— Ну, душенька,
как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же
мне про своих. Стиву
я видела мельком. Но он не может рассказать про детей. Что моя любимица Таня? Большая девочка,
я думаю?
— А знаешь,
я о тебе
думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде,
как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И
я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает
как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Ты не можешь себе представить,
как это смешно вышло.
Я только
думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть
я против воли…
— Да, да, — отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. — Но
я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну,
как ты
думаешь? Могло ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?
Как бы
я желала это знать и научиться от нее этому», вглядываясь в это спокойное лицо,
думала Кити.
—
Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и
как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя считала несчастливой.
Как совсем наоборот!
Я часто о ней
думаю.
Она говорила себе: «Нет, теперь
я не могу об этом
думать; после, когда
я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз,
как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
«Так он будет! —
подумала она. —
Как хорошо
я сделала, что всё сказала ему».
— Вот
как!…
Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем,
я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
«
Как же
я останусь один без нее?» с ужасом
подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь к столу. —
Я давно хотел спросить у вас одну вещь. Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
«Все живут, все наслаждаются жизнью, — продолжала
думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а
я,
как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего
меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту
думать и говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. —
Я ничего не знаю, княгиня. Делайте,
как хотите, — говорил он.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна,
подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да,
я простила бы.
Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы,
как будто этого не было, совсем не было.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было,
как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее,
как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение»,
думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном,
как ни давно
думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и
я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала
думать.
Левин ничего не ответил. Выйдя в коридор, он остановился. Он сказал, что приведет жену, но теперь, дав себе отчет в том чувстве, которое он испытывал, он решил, что, напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не ходила к больному. «За что ей мучаться,
как я?»
подумал он.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз
думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя,
как я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.