Неточные совпадения
Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке,
как принято было у нас
думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Ведь не за мерзавца же
какого я тебя сбыть с рук хочу, ты уж не
подумала ли чего?
— Дура ты! — накинулась она на нее,
как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты
думаешь, что
я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот
как это будет устроено! Ты ведь знаешь же, что
я тебя в обиду не дам! Или ты
думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а
я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Почему
мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек?
Я всю жизнь
думала, что и бог знает
как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем
как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда,
я его помню, помню!
— Вы
думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет,
я…
я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю,
как у других, и
я так чувствую, что не могу,
как всякий. Всякий
думает и потом сейчас о другом
думает.
Я не могу о другом,
я всю жизнь об одном.
Меня бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
Степан Трофимович ждал
меня в истерическом нетерпении. Уже с час
как он воротился.
Я застал его
как бы пьяного; первые пять минут по крайней мере
я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.
Ma foi, [Право (фр.).]
я и сам, всё это время с вами сидя,
думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных дней моих и что она
меня укроет, или
как там… enfin, [наконец (фр.).] понадобится в хозяйстве.
— Но, mon cher, не давите же
меня окончательно, не кричите на
меня;
я и то весь раздавлен,
как…
как таракан, и, наконец,
я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же
я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге…
Я единственно из благородства.
— Один, один он
мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками,
как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет
меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть
я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте
меня, мой друг (фр.).]
я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями.
Я так устал, так устал, да и вам,
я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
Вы
думаете, она помнит,
как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и помнит, что
я Шатушка.
— Всё одно выходит: дорога, злой человек, чье-то коварство, смертная постеля, откудова-то письмо, нечаянное известие — враки всё это,
я думаю, Шатушка,
как по-твоему?
Знаешь, Шатушка,
я сон
какой видела: приходит он опять ко
мне, манит
меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко
мне!» Вот
я «кошечке»-то пуще всего и обрадовалась: любит,
думаю.
Один бог знает глубину сердец, но полагаю, что Варвара Петровна даже с некоторым удовольствием приостановилась теперь в самых соборных вратах, зная, что мимо должна сейчас же пройти губернаторша, а затем и все, и «пусть сама увидит,
как мне всё равно, что бы она там ни
подумала и что бы ни сострила еще насчет тщеславия моей благотворительности.
— Так и ты тут, Шатушка! — воскликнула она вдруг, — представь,
я давно тебя вижу, да
думаю: не он!
Как он сюда проедет! — и весело рассмеялась.
— Сударыня, — не слушал капитан, —
я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это,
как вы
думаете?
Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем
я только Лебядкин, от лебедя, — почему это?
Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
–…Представьте же, Варвара Петровна, — сыпал он
как бисером, —
я вхожу и
думаю застать его здесь уже с четверть часа; он полтора часа
как приехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо сюда и велел
мне тоже сюда приходить через четверть часа…
— И заметьте, он вовсе не так богат,
как вы
думаете; богата
я, а не он, а он у
меня тогда почти вовсе не брал.
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем.
Как вы
думаете, есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге?
Я бы желал, чтобы было.
Я бы желал.
— И вы это знаете сами.
Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке,
как предлогу для разъяснения;
я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас же и рассердились:
как это
я смел
подумать, что могу хитрить, а
мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите,
как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
Должно быть, все они аттестовали тогда
меня с неожиданной стороны;
я не сержусь, только сижу
я тогда и
думаю:
какая я им родня?
— Виновата
я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг
как бы про себя, — вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет,
я боялась день и ночь, что пред ним в чем-то
я виновата. Молюсь
я, бывало, молюсь и всё
думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
Как увидала
я твое низкое лицо, когда упала, а ты
меня подхватил, — точно червь ко
мне в сердце заполз: не он,
думаю, не он!
— Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты
думал,
я спала, а
я видела: ты
как вошел давеча, нож вынимал!
— Да
как завел
меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная,
думаю! По сиротству моему произошло это дело, так
как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в том;
как вы
думаете, что
я сделал?
Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что
я ему выдал задаток!
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги,
я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик,
я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил!
Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах»,
как шута для потехи, за деньги.
— Вот люди! — обратился вдруг ко
мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга.
Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что
я говорю так о матери, но не он ли
меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда
я был еще гимназистом, не он ли будил
меня по два раза в ночь, обнимал
меня и плакал,
как баба, и
как вы
думаете, что рассказывал
мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него
я от первого и услыхал.
— А
я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей…
Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге;
как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а
я там кой-кому объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут
думать, что вы-то и есть ревизор, а так
как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
Tous ces gens du bas étage sont comme ça, [короче, он
как будто
думал, что
я немедленно брошусь на него и начну его нещадно бить.
Садитесь, однако, и пейте чай, и признаюсь,
я очень устал… не прилечь ли
мне и не приложить ли уксусу к голове,
как вы
думаете?
Не доезжая городского валу, «они
мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле;
думал, что по
какой ни есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже
я усумнился».
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но
я думаю, что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
—
Я, ей-богу, никак не
думал, — скорчился он, тотчас же начиная лгать и прикидываться несчастным, — стишки только что сейчас принесли,
я и
подумал, что
как веселая шутка…
И не
думал; это всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «
как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, — сказал
я сквозь слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников”.
Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и выражало: «
Я ведь не такой,
как вы
думаете,
я ведь за вас, только хвалите
меня, хвалите больше,
как можно больше,
я это ужасно люблю…»
— Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы
думаете. Вы
думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились,
как пустая стклянка (о,
я был груб и невежлив; вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без
меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, еще что-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
А знаете,
я все-таки
думала, что вы ужасно
как меня любите.
— Правда, правда. Сидит у садовой решетки. Отсюда, — отсюда в шагах трехстах,
я думаю.
Я поскорее мимо него, но он
меня видел. Вы не знали? В таком случае очень рад, что не забыл передать. Вот этакой-то всего опаснее на случай, если с ним револьвер, и, наконец, ночь, слякоть, естественная раздражительность, — потому что ведь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха!
Как вы
думаете, зачем он сидит?
Я не знаю, там в «Голосе» пишут про повсеместные разбои, но ведь не может же,
я думаю, быть, что сейчас,
как вышел на дорогу, тут и разбойник?
—
Я думаю тоже, что и стишонки «Светлая личность», самые дряннейшие стишонки,
какие только могут быть, и никогда не могли быть сочинены Герценом.
—
Мне всё равно,
как вы
думаете, лишь бы каждый сдержал свое слово.
— Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-таки необходимо разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно в Женеве две недели и несколько дней, вот уже три года
как разошлись, без особенной, впрочем, ссоры. Но не
подумайте, чтоб
я воротилась что-нибудь возобновлять из прежних глупостей.
Я воротилась искать работы, и если прямо в этот город, то потому, что
мне всё равно.
Я не приехала в чем-нибудь раскаиваться; сделайте одолжение, не
подумайте еще этой глупости.
—
Я заняла вашу постель,
я заснула вне себя от усталости;
как смели вы не разбудить
меня?
Как осмелились
подумать, что
я намерена быть вам в тягость?
— Слушайте,
я намерена здесь открыть переплетную, на разумных началах ассоциации. Так
как вы здесь живете, то
как вы
думаете: удастся или нет?
— Господа, — возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, — вы,
я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть,
как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…
«
Как это удивительно, —
подумал он про себя, — что
я так долго шел рядом с этою коровой и
мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта “„действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное…»
— Ну садись, садись, не пугайся. Посмотри
мне еще раз в глаза, прямо; чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее:
как ты
думаешь, у ней сердце чистое?..