Неточные совпадения
— А недавно, перед тем,
как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет.
Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот,
думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
— Вот уж почти два года ни о чем не могу
думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она
мне о книжках, о разных поэзиях, а
я думаю о том,
какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Они так говорят,
как будто сильный дождь,
я иду под зонтиком и не слышу, о чем
думаю.
— Ну, а у вас
как? Говорите громче и не быстро,
я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Нужно забыть о себе. Этого хотят многие,
я думаю. Не такие, конечно,
как Яков Акимович. Он…
я не знаю,
как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
— Вот
как хорошо сошлось. А
я тут с неделю
думаю:
как сказать, что не могу больше с тобой?
«Если б упасть с нею в реку, она утопила бы
меня,
как Варя Сомова Бориса», — озлобленно
подумал он.
—
Как это ужасно! И — зачем? Ну вот родилась
я, родился ты — зачем? Что ты
думаешь об этом?
— Что красивого в массе воды, бесплодно текущей на расстоянии шести десятков верст из озера в море? Но признается, что Нева — красавица, тогда
как я вижу ее скучной. Это дает
мне право
думать, что ее именуют красивой для прикрытия скуки.
—
Меня эти вопросы не задевают,
я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно
я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел,
как она изорвана, искалечена!
Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
— В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит в это и боится вражды, лжи. Это
я думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе,
как со
мной.
—
Как странно, что ты, ты говоришь это!
Я не
думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
—
Подумайте, — он говорит со
мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот
как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Вот
как? Н-да… не
думал я. Не знаю.
— Смешно спросил? Ну — ничего!
Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно
мне:
как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом,
я все
думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
— У нас есть варварская жадность к мысли, особенно — блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, — говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей. —
Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы,
как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов — поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия.
«
Я бы не посмел так,
как этот франт», — завистливо
подумал Самгин и вызывающим тоном спросил Туробоева...
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво,
как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь?
Я, говорит,
думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «
Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
—
Я, конечно, не
думаю, что мои предки напутали в истории страны так много и были так глупо преступны,
как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
— Не знаете? Не
думали? — допрашивала она. — Вы очень сдержанный человечек. Это у вас от скромности или от скупости?
Я бы хотела понять:
как вы относитесь к людям?
«Нет, она совершенно не похожа на женщину,
какой я ее видел в Петербурге», —
думал Самгин, с трудом уклоняясь от ее настойчивых вопросов.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты —
подумай: ведь она старше
меня на шесть лет и все еще… Право же,
мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей,
как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Давно. Должен сознаться, что
я… редко пишу ему. Он отвечает
мне поучениями,
как надо жить,
думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся
мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб
я унаследовал те привычки
думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
«Любопытно, — в
какой среде живет этот полуумный? —
думал Клим. — Если случится что-нибудь — самое худшее, чего
я могу ждать, — вышлют из Москвы. Ну, что ж? Пострадаю. Это — в моде».
— Ты — видишь,
я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. —
Мне кажется, что, если б
я говорила,
как думаю, это было бы… ужасно! И смешно.
Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым
я могу говорить обо всем,
как хочу.
— Вот
как, — пробормотал Клим, насильно усмехаясь. — А
мне кажется, что ты хочешь
думать, будто можешь относиться к Диомидову,
как учительница.
—
Я все ошибаюсь. Вот и ты не такой,
как я привыкла
думать…
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А
я — никому, ничего не навязываю», —
думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось,
как она говорит о новой русской поэзии.
— Вдруг — идете вы с таким вот щучьим лицом,
как сейчас. «Эх,
думаю, пожалуй, не то говорю
я Анюте, а вот этот — знает, что надо сказать». Что бы вы, Самгин, сказали такой девице, а?
—
Как хорошо, что у нас это вышло без драматических сцен.
Я ведь
думала, что сцены будут.
— Не
думайте,
я не консерватор, отнюдь! Нет,
я допускаю и земский собор и вообще… Но — сомневаюсь, чтоб нам следовало бежать сломя голову тем же путем,
как Европа…
— Да, — ответил он. Вышло очень громко, он
подумал: «
Как будто
я хвастаюсь этим знакомством».
«Да, эволюция! Оставьте
меня в покое. Бесплодные мудрствования —
как это? Grübelsucht. Почему
я обязан
думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для
меня, почему?
Я все время чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
—
Я часто гуляю в поле, смотрю,
как там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй, а люблю смотреть на работу. Смотрю и
думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное дело и — сотворят чудеса.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. —
Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил
я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое?
Как думаете?
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко,
думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А
я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим,
как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой,
как и у
меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще
как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну,
думаю, черт с тобой!
— Там, в Париже, — ответил Лютов, указав пальцем почему-то в потолок. —
Мне Лидия писала, — с ними еще одна подруга… забыл фамилию. Да, — мужичок шевелится, — продолжал он, потирая бугристый лоб. —
Как думаешь: скоро взорвется мужик?
«Вот
как он видит
меня», —
подумал Самгин с удивлением, которое было неприятно только потому, что Лютов крепко сжал его шею. Освободясь от его руки, он сказал...
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила
я. Он так удивился, что
я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит,
какой же
я муж, семьянин?» И
я сразу поняла: верно,
какой он муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно,
думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем.
Какая это прелесть, рябиновая!
«
Я думаю, что ни с кем, кроме тебя,
я не могла бы говорить так,
как с тобой.
— Он больше похожий на отца,
как вы —
я думаю.
— О да,
я так
думаю.
Я не знаю,
как сказать, но — очень плохой!
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, —
я так
думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может…
как говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
— Да, да,
я так
думаю! Правда? — спросила она, пытливо глядя в лицо его, и вдруг, погрозив пальцем: — Вы — строгий! — И обратилась к нахмуренному Дмитрию: — Очень трудный язык, требует тонкий слух: тешу, чешу, потесать — потешать, утесать — утешать. Иван очень смеялся, когда
я сказала: плотник утешает дерево топором. И —
как это: плотник? Это значит — тельник, — ну, да! — Она снова пошла к младшему Самгину. — Отчего вы были с ним нелюбезны?
«
Как на самоубийцу, дуры, —
подумал Самгин. — Должно быть, у
меня лицо нехорошее».
— Ой, голубчик, выпустили! Слава тебе, господи! А
я уж
думала, что,
как Петрушу Маракуева, надолго засадят.
— Нет,
я — приемыш, взят из воспитательного дома, — очень просто сказал Гогин. — Защитники престол-отечества пугают отца — дескать, Любовь Сомова и есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним
подумали, что, может быть, вы могли бы сказать:
какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в «Красном Кресте»?
«Жизнь — сплошное насилие над человеком, —
подумал Самгин, глядя,
как мальчишка поплевывает на ножи. — Вероятно, полковник возобновит со
мной беседу о шпионаже… Единственный человек, которому
я мог бы рассказать об этом, — Кутузов. Но он будет толкать
меня в другую сторону…»
—
Я не умею сказать.
Я думаю, что так…
как будто
я рожаю тебя каждый раз.
Я, право, не знаю,
как это. Но тут есть такие минуты… не физиологические.