Любовь и корона

Е. П. Карнович, 1879

После смерти императрицы Анны Иоанновны наследником российского престола становится сын принцессы Анны Леопольдовны младенец Иоанн. Но вся власть в управлении страной переходит в руки всесильного регента Бирона. Вокруг матери юного наследника плетутся коварные интриги. В центре особого внимания оказывается саксонский посланник граф Линар, сыгравший роковую роль в судьбе молодой принцессы Анны Леопольдовны. Основанный на документальных источниках роман известного писателя-историка Евгения Карновича рассказывает о дворцовых переворотах 1740–1741 годов в России.

Х

При распространившейся вести о кончине императрицы весь Петербург ранним утром пришел в необыкновенное движение. Казалось, все жители его высыпали на улицы. Густые толпы народа валили к Летнему дворцу, на углах и перекрестках собирались отдельные кучки, принимавшиеся было судить и рядить о том, что теперь будет, но полицейские драгуны усердно разгоняли их. На площадях и в разных местах города расставлялись пешие караулы и конные пикеты от гвардейских и напольных полков. На заставы был послан приказ не выпускать никого из города впредь до особого разрешения. Полиция торопилась запереть кабаки и бани, чтобы предупредить народные сборища. На площади перед Зимним дворцом выстраивались полки. В улицах по мостовой и по голой земле, охваченной первыми морозами, глухо стучали экипажи сановников, царедворцев и высших военных чинов, спешивших в Зимний дворец для принесения присяги новому государю, безмятежно спавшему в колыбели.

Когда на дворцовой площади выстроились войска, то им было прочитано распоряжение императрицы о наследии престола и о назначении герцога курляндского регентом империи.

— Вот тебе и на, — слышалось в войске, — а родительница-то государя при чем же теперь будет?

— А что же станет делать принц Брауншвейгский? — спрашивал один гвардейский офицер своего товарища.

— Да что принц? Тряпка он, братец ты мой, больше ничего. Разве ты не видел, что он, как подполковник Семеновского полка, зяб на площади наравне с нами, когда читали указ о регентстве? Тут ли его место? Сына его возглашают государем, а он между солдатства находится. Принцессу-то жаль, братец ты мой, что поделает она с такою разиней?..

— Значит, опять пойдут прежние порядки? Плохо…

— Разумеется, плохо.

Подобные речи в порицание герцога и принца и в сожаление к Анне Леопольдовне слышались и в войске, и в народе, но делать было нечего. Власть регента утвердилась окончательно, и он в новом звании принес перед фельдмаршалом Минихом торжественную присягу.

Твердя о своей безграничной привязанности к покойной государыне, герцог хотел оставаться при ее гробе до самого погребения и потому не переезжал в Зимний дворец из Летнего, где скончалась императрица и где должно было оставаться ее тело до перенесения его в Петропавловский собор. Между тем Анна Леопольдовна изъявила намерение переехать на житье в Зимний дворец и взять туда с собою своего сына. По поводу этого произошла бурная сцена^[9].

— Я сегодня, герцог, переезжаю в Зимний дворец, — сказала регенту принцесса в присутствии своего мужа и его адъютанта.

— Это зависит совершенно от воли вашего высочества, — отвечал с почтительным равнодушием герцог.

— Я беру туда с собою своего сына, — добавила принцесса.

— Этого никак нельзя допустить, — отрывисто промолвил регент.

— Как нельзя? — спросила изумленная Анна Леопольдовна, окинув его высокомерным взглядом.

— Никак нельзя, — повторил настойчиво герцог. — Вам известно, что по воле покойной государыни император поручен непосредственным моим попечениям, и потому он постоянно должен быть там, где нахожусь я.

Принц кивнул головой в знак согласия и, заикаясь, начал бормотать что-то.

— Вы здесь, ваша светлость, ровно ничего не значите, — сказала запальчиво Анна Леопольдовна своему мужу, отдаляя его рукою от герцога. — Я без вас сумею свести мои счеты с регентом и объявляю ему, что беру к себе своего сына.

Регент сделал было несколько шагов по направлению к дверям той комнаты, где был помещен император, но принцесса кинулась к этим дверям и загородила ему дорогу.

— Вы не войдете к его величеству… Я мать вашего государя, и никто в мире не отнимет у меня моего сына! — вскрикнула принцесса и опрометью побежала в его покои.

Герцог остановился и гневно взглянул на принца, который опять заикнулся сказать что-то.

— Я просил бы вашу светлость, — сказал раздраженный герцог, искавший, на ком бы сейчас же выместить свою досаду, — не вмешиваться в мои дела с принцессой. Вы слышали, что ее высочество сказала вам в глаза, и вы должны знать, что посредничество бывает хорошо только со стороны умных людей, а не… — Герцог как будто опомнился и не договорил слова, бывшего уже у него на языке.

Во время всей этой сцены Грамотин не знал, что ему делать. В запальчивости своей герцог не обращал на него внимания, а принц как будто не замечал его, и Грамотин, не получая ни от того, ни от другого приказания удалиться, считал своею обязанностью оставаться безотлучно при своем начальнике.

С радостным чувством смотрел Грамотин на бойкость и неуступчивость, так неожиданно проявившиеся в принцессе. От волнения он чуть не задыхался.

«Недаром же полюбилась мне она, — подумал он, — право, за такую женщину и головы сложить не жаль».

Герцог случайно обернулся назад и, видя стоявшего навытяжку адъютанта принца, сделал ему знак рукою, чтоб он вышел.

— Вы, любезный мой принц, — начал по уходе Грамотина несколько ласковым голосом герцог, — должно быть, вовсе не понимаете настоящего вашего положения. Неужели же вы не замечаете, что жена ваша ненавидит вас… Впрочем, — добавил герцог с свойственною ему грубою откровенностью, — чтобы лучше уяснить вам отношения к вашей супруге, я должен сказать вам, что принцесса прямо говорила покойной государыне, что она лучше пойдет на плаху, чем выйдет за вас замуж. Понимаете теперь, что вы значите?^[10]

В это время под окном дворца послышался стук экипажа, и герцог увидел карету Анны Леопольдовны, подъезжающую к парадному подъезду, на который выходила принцесса в сопровождении мамки, несшей на руках укутанного в теплое одеяло императора. Герцог быстро накинул обыкновенно носимый им темно-синий бархатный плащ, подбитый горностаем, и выбежал на подъезд. В это время принцесса, посадив сына в карету, становилась сама на подножку. Регент понял, что теперь пререкания с Анной Леопольдовной будут и неуместны, и бесполезны, и потому, сняв свою с алмазным аграфом шляпу, почтительно помог принцессе сесть в карету, отдав ей на прощанье низкий поклон. В тот же день вечером регент свиделся с Остерманом и передал ему затруднения, какие встречает он в своих отношениях к Анне Леопольдовне.

— Я знаю очень хорошо характер принцессы, — начал спокойно Остерман, выслушав жалобы регента. — Подобные вспышки будут у нее повторяться часто, и если бы у нее нашелся когда-нибудь твердый и умный руководитель, не такой, конечно, как ее супруг, то она была бы в состоянии отважиться на многое. Надобно, как я думаю, подчинить принцессу влиянию такого человека, который был бы нам безусловно предан…

— Да где найдешь его?.. — спросил регент.

— А граф Линар? Мы вызовем его сюда, доставим почетное положение, дадим ему богатство, он сблизится с принцессою, и затем, как обязанный всем вашей светлости, Линар будет на нашей стороне. При таком условии представится для нас еще и другая выгода: Линар — немец, а потому немцы и найдут в нем поддержку.

— Но, быть может, Анна забыла совсем Линара? Скоро три года, как он уехал из Петербурга.

— Поверьте мне, ваша светлость, что она не успела еще забыть его. У таких женщин, как она, первая любовь долго, даже очень долго не изглаживается из сердца. Повторяю, что я знаю очень хорошо принцессу, я слишком много слышал о ней от госпожи Адеркас и убежден, что она очень охотно променяла бы на любовь не только власть правительницы, но и корону.

В то время, когда герцог и Остерман обдумывали способы к исполнению этого коварного плана, в Летнем дворце шли деятельные приготовления к парадной выставке набальзамированного тела императрицы. С той стороны Летнего дворца, которая была обращена к саду, виднелось траурное убранство; не только главный средний вход, но и два боковые входа были завешены снаружи завесами из черной байки с отделкою из черного флера. Над главным входом был повешен государственный герб, окруженный гербами тогдашних тридцати двух русских провинций.

Стены главной дворцовой залы были убраны так, что, казалось, они были отделаны черным мрамором с желтыми жилками. У стен около окон стояли двойные столбы из серого мрамора на мраморных пьедесталах темно-желтого цвета. По сторонам окон и дверей шли горностаевые каймы, а самые двери и окна были завешены черным сукном, которым были обиты и потолок, и пол залы. Карниз около всей залы был отделан золотою парчою и белою кисеей, а над карнизом возвышались вышитые по золотому полю черные двуглавые орлы, под самым же потолком были размещены гербы провинций, и каждый из этих гербов был поддерживаемым двумя младенцами. Это должно было означать, что все провинции России лишились своей матери. «Для большего же изъявления печали, — говорилось в современном описании убранства залы, — означены были при окнах на черных завесах многочисленные серебряные слезы, которые должны были происходить от помянутых при гербах представленных плачущих младенцев».

При одной из стен залы был устроен катафалк, возвышавшийся на несколько ступеней, и на нем был поставлен одр. Ступени катафалка были обиты малиновым бархатом и украшены богатым золотым галуном, а одр был застлан драгоценным с черными орлами покровом из золотой парчи, широко раскинутым на все стороны. Кисти и шнуры покрова были сделаны из «волоченого» золота. Позади гроба стена была покрыта широкою императорскою мантиею из золотой парчи, с вышитыми орлами, подбитою горностаем; золотые шнуры мантии держала с каждой стороны «крылатая фама», то есть слава, обыкновенной человеческой величины, а среди мантии был помещен государственный герб.

На одре был поставлен золотой гроб с серебряными скобками и такими же ножками. В нем лежала покойная государыня в императорской короне; на груди ее блестел драгоценный бриллиантовый убор, а шлейф ее серебряной глазетовой робы был выпущен из гроба на несколько аршин. Гроб был осенен золотым балдахином, подбитым горностаевым мехом.

По четырем сторонам гроба «сидели в печальном виде и в долгой одежде четыре позолоченные статуи», представлявшие: радость, благополучие, бодрость и спокойствие. Печальный их вид должен был означать, что «российская радость пресеклась; все благополучие прекратилось, вся бодрость упала и самое спокойство миновало». На верхней ступени катафалка стояло десять обитых малиновым бархатом табуретов с золотыми ножками, с золотыми глазетовыми подушками, на них лежали корона императорская и короны царств: Казанского, Астраханского и Сибирского, скипетр, держава и знаки орденов: андреевского, александровского и екатерининского, а также польского белого орла. От катафалка по обеим сторонам в длину залы были расставлены «добродетели в подобии белых мраморных статуй». Они изображали ревность к Богу, веру, храбрость и множество других добродетелей почившей государыни, в числе которых было и «великолепие». Статуи эти были украшены напыщенными девизами. На стенах залы висели медальоны, напоминавшие на письме и в живописи подвиги, славу и добродетели Анны Ивановны. Сверх всего этого в зале было здание, сделанное из мраморных серых и красных досок в виде пирамиды, на которой была изображена хвалебная надпись в честь покойной государыни, и на эту надпись указывала вылитая из металла в обыкновенный рост статуя России.

С потолка залы спускалось шестнадцать больших серебряных и хрустальных паникадил; при окне и при каждой двери стояли огромные хрустальные канделябры, так что вообще в зале постоянно горела тысяча восковых свечей.

Среди этой пышно-льстивой и как будто языческой обстановки громко раздавались возглашаемые дьяконом слова евангельского обетования: «И изыдут сотворшии благая в воскрешение живота, а сотворшии злая в воскрешение суда…»

Примечания

9

Известие об этом находится в донесениях французского посланника маркиза де ла Шетарди.

10

Исторически верно.