Неточные совпадения
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала,
как прежде, шесть лет тому, шипеть на
меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она
мне начала нравиться;
я думаю, за независимость характера.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал
я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту тему, на целый час, но вдруг
меня как будто что-то укусило, и
я весь покраснел.
Мне представилось, что
я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это
подумает, когда
я начну просить.
Я нарочно упоминаю теперь об этом.
— Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы — вы!
Как вы о нем
думаете? Простите за скорый вопрос, но
мне нужно. Именно
как вы бы
думали, собственно ваше мнение необходимо.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая,
как это в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова
я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он
меня заинтересовал.
Оно доказывало лишь то,
думал я тогда, что
я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда
как сам же сказал сейчас Крафту, что у
меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у
меня было три жизни, то и тогда бы
мне было их мало.
— Так ты уже распорядился; а
я, признаюсь,
думал, что ты не станешь просить;
какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.
— То есть ты подозреваешь, что
я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не
думаешь ли ты, что
я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О,
как ты мнителен!
Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства,
я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял
мне с матерью помогать тебе.
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно, в ту минуту
думал, что
я иду по улице и ругаюсь), —
я все-таки ничего не уступил из убеждений,
как не уступлю до сих пор.
Я желаю заключить о его основательности:
как вы
думаете, мог бы
я обратиться за заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только, что не сумел заговорить с ними на водах?
Да уж в меня-то вы,
я думаю, продолжаете верить: ведь знаете,
как я вам предана.
«Вышла,
думаю, она», — шагнула это
я, ан у кровати, смотрю, в углу, у двери,
как будто она сама и стоит.
Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на
меня, не шелохнется… «Только зачем же,
думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу
я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг
как будто во
мне все озарилось, шагнула
я, кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у
меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю
я все и не хочу понимать…
— Ах,
как жаль!
Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах,
как это страшно!
Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах,
как я боюсь смерти, и
как это грешно! Не люблю
я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— А
я все ждала, что поумнеешь.
Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и
как выглядела, то и стала так
думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет,
думаю, походи-ка теперь за
мной!»
А то ведь нет,
я ведь знаю, что
я бесконечно силен, и чем,
как ты
думаешь?
Я видел, с
каким мучением и с
каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд
как ни в чем не бывало и, нисколько не
думая стушевываться, развязно сел на диван и начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
Он произвел на
меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя,
я даже старался не
думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог говорить с ним обо
мне и об этих деньгах, уколола
меня как булавкой. «Выиграю и отдам сегодня же», —
подумал я решительно.
«Но что ж из того, —
думал я, — ведь не для этого одного она
меня у себя принимает»; одним словом,
я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда
я сидел с ней,
мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле
меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком,
как будто его и не было вовсе.
Теперь
я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для
меня как мираж.
Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке,
каким был
я? — вот что было с первого взгляда! Когда
я, оставив Лизу, помчался и у
меня застучало сердце,
я прямо
подумал, что
я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась
мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же,
я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще
я верил.
«Если
мне дано свидание, то
как же
я опаздываю на свидание», —
думал я.
—
Я всегда робел прежде.
Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы
думаете,
я теперь не робею?
Я робею. Но
я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион
я ваш или нет? Ответьте
мне — вот вопрос!
Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединить эту мысль… в последние дни
я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно
как день!
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме,
как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы,
я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у
меня вдруг заныло за них всех сердце! «
Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» —
подумал я, став на крыльцо.
Послушайте,
как вы
думаете: поехать
мне к ней сейчас, чтобы всю правду узнать, или нет?
— Боже,
как я виноват перед вами! — вскричал он с глубокою горестью. — О,
как гнусно
я думал об вас в моей мнительности… Простите
меня, Аркадий Макарович!
Лиза, дети, работа, о,
как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут, в этих комнатах, и что же?
я в то же время
думал об Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака!
— Вы
думаете? — остановился он передо
мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или
я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа.
Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того,
я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому
я хочу, чтобы вы,
как брат Лизы, все это узнали:
я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
— И неужели же вы могли
подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на
меня глаза, — что
я,
я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той невесты, которая
мне только что отказала, —
какое нищенство,
какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
Я ничего ровно не ответил утвердительно, но прикинулся, что обдумываю, и «обещал
подумать», а затем поскорее ушел. Дела усложнялись;
я полетел к Васину и
как раз застал его дома.
Я всегда, всегда имел это намерение, всегда;
я удивляюсь только,
как я об этом никогда не
думал.
Я полетел на рулетку,
как будто в ней сосредоточилось все мое спасение, весь выход, а между тем,
как сказал уже, до приезда князя
я об ней и не
думал.
Главное,
мне то досадно, что, описывая с таким жаром свои собственные приключения,
я тем самым даю повод
думать, что
я и теперь такой же,
каким был тогда.
Тем не менее
я часто
думал о нем; мало того:
думал не только без отвращения, не только с любопытством, но даже с участием,
как бы предчувствуя тут что-то новое и выходное, соответствующее зарождавшимся во
мне новым чувствам и планам.
Про маму же с Лизой
мне давно уже стало известно, что они обе (для моего же спокойствия,
думал я) перебрались наверх, в бывший мой «гроб», и даже
подумал раз про себя: «
Как это могли они там вдвоем поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате живет какой-то человек и что человек этот — совсем не Версилов.
Дав себе слово «молчать»,
как объяснил
я в предыдущей главе,
я, конечно, в теории, то есть в мечтах моих,
думал сдержать мое слово.
Душа во
мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу; ну а потом ободрился: «Что же,
думаю, не боги же они, а такие,
как и мы, подобострастные нам, человеки».
Признаюсь тоже (не унижая себя,
я думаю), что в этом существе из народа
я нашел и нечто совершенно для
меня новое относительно иных чувств и воззрений, нечто
мне не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное, чем
как я сам понимал эти вещи прежде.
Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату,
я тотчас спросил его:
как он глядит на Макара Ивановича вообще и что он об нем
думает?
— Андрей Петрович, — схватил
я его за руку, не
подумав и почти в вдохновении,
как часто со
мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович,
я молчал, — ведь вы видели это, —
я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн.
Я прямо положил их не знать никогда.
Я — трус,
я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а
я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы
я ни пошел! Не так ли?
Я прямо пришел в тюрьму князя.
Я уже три дня
как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял
меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это,
я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была
как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже,
я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
— Он, знаете, — циник, — усмехнулся
мне мальчик, — и вы
думаете, что он не умеет по-французски? Он
как парижанин говорит, а он только передразнивает русских, которым в обществе ужасно хочется вслух говорить между собою по-французски, а сами не умеют…
— Видишь, Ламберт,
мне, главное, обидно, что ты
думаешь, что можешь
мне и теперь повелевать,
как у Тушара, тогда
как ты у всех здешних сам в рабстве.
— Да, ты сказал, что у тебя есть такое письмо;
я и
подумал:
как же он, коли есть такое письмо, свое теряет?
Он маму любит, маму, и
я видел,
как он обнимал ее, и
я прежде сам
думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит… и хочет мстить, и она боится, потому что
я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.
Вдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень задумчив, и вдруг он
мне: «Ах, Долгорукий,
как вы
думаете, вот бы теперь жениться; право, когда ж и жениться,
как не теперь; теперь бы самое лучшее время, и, однако, никак нельзя!» И так он откровенно это сказал.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню,
как она усадила
меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем,
как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а
я ей об нем рассказывал — так что можно было
подумать, что
я плакал о Макаре Ивановиче, тогда
как это было бы верх нелепости; и
я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во
мне такой совсем уж малолетней пошлости.
И
как вы
думаете, чего
я боялась больше всего?
Я, впрочем, не такая уж трусиха, не
подумайте; но от этого письма
я ту ночь не спала, оно писано
как бы какою-то больною кровью… и после такого письма что ж еще остается?
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии о Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего письма; именно эта крайность и могла служить
как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть почти
как в болезни,
думал я, и он именно должен был прийти к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она
мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история!
Какая вечная история?» — с вызовом
подумал я, и вот
мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь
думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.