Неточные совпадения
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это
делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той
же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно,
что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
М-me Фатеева говорила: «Это такой человек,
что сегодня раскается, а завтра опять
сделает то
же!» Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала говорить.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить,
что нельзя
же это, наконец, и
что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре
же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад…
Что же оставалось с подобным человеком
делать, кроме того,
что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— И прекрасно
сделала: не век
же ей было подставлять ему свою голову! — произнес Павел серьезно. Он видел,
что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть,
что и принялся он
делать сейчас
же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда
же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
— Потому
что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение
сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали,
что писали… А если
же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
—
Что же он
делает тут,
чем занимается?
— Но
что же такое он с вами
сделал?
— Жаль,
что она и у дворян не
сделала того
же самого, — отвечал тот.
—
Что делать-то, Вихров?.. Бедные на мне не женятся, потому
что я сама бедна. Главное, вот
что — вы ведь знаете мою историю. Каролина говорит, чтобы я называлась вдовой; но ведь он по бумагам моим увидит,
что я замужем не была; а потому я и сказала, чтобы сваха рассказала ему все: зачем
же его обманывать!
— Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует…
Что же мне
делать после того?
Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю,
что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут
же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала,
что не мог этого
сделать.
—
Что же все! — возразил Макар Григорьев. — Никогда он не мог
делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть:
что сказка — враль, а песня — быль, и точно: в песне вот поют,
что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», — это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу — враки.
Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все
делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то,
что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас
же опять прибежит и начнет работать.
—
Что ж, — отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, — любовь и дружба — это такие святые чувства,
что заставят, я думаю, каждого
сделать то
же самое,
что я
сделала.
Только целовальник мне вдруг говорит: «Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!» Такая меня злость взяла: чувствую,
что сам-то я какое воровство и мошенничество
сделал, и вижу,
что против меня то
же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил — не знаю…
— Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь,
что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. — И m-lle Прыхина
сделала движение,
что как будто бы в самом деле готова была стать на колени. — Хоть на минуточку, а потом опять сюда
же приедете.
— Вы больше бы,
чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому
что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал было
сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут
же увидел,
что это будет совершенно бесполезно, потому
что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.
Сейчас
же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем,
что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было
сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
— Ах, боже мой! Я оправдываю! — воскликнула та. —
Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила,
что такое это значит, и так
же, как вам теперь говорю, я ей говорила,
что это подло, и она мне образ сняла и клялась,
что вот для
чего, говорит, я это
делаю!
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала
делала вид,
что этого не замечает, а в то
же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
— Гля-че
же не пойдешь?
Что ж я
сделал тебе такое? — спросил ее Иван.
— Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! — воскликнула Мари, как бы спохватившись. — Вот вы говорили,
что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела,
что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами
сделали его себе! — заключила она и тотчас
же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей,
что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
Мари слушала доктора и
делала вид,
что как будто бы совершенно не понимала его; тот
же, как видно, убедившись,
что он все сказал,
что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.
Что же ей остается после этого
делать в жизни?
— Да кто
же может, кто? — толковал ему Живин. — Все мы и пьем оттого,
что нам дела настоящего, хорошего не дают
делать, — едем, черт возьми, коли ты желаешь того.
Первый, как человек, привыкший
делать большие прогулки, сейчас
же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови,
что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал,
что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.
«Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник написал такую превосходную вещь,
что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем
сделать!» Из этих слов ты поймешь,
что сейчас
же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург.
— Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только,
что все служат.
Что же в России
делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь
сделать, я сейчас
же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
— Здравствуйте, Вихров! — говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. —
Что вы, деревенский житель, проприетер [Проприетер — собственник, владелец (франц.).], богач? — говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то
же сделать.
«Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас
же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется,
что это
делают только люди весьма злые и необразованные.
«
Что же я буду
делать тут?» — спрашивал я с отчаянием самого себя.
— Какого? Прежде я писал, но теперь мне это запретили;
что же я буду
делать после того?
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с,
что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые
делают это; наше
же начальство, напротив, прямо дает нам знать,
что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены.
—
Сделайте милость! — воскликнул инженер. — Казна, или кто там другой, очень хорошо знает,
что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас
же уйдут на те
же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
— Но почему
же так?
Что же ты
делаешь такое? — спрашивал Вихров.
Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал,
что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так
что все невольно прибодрились и начали думать,
что они в самом деле
делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь
же стала меньше насмешничать.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже
делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать,
что он даже не в состоянии был слушать того,
что тут читалось. Прокурор
же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.
— Да это
что же, — ответил голова. — Мы на моленьях наших ничего худого не
делаем.
Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для
чего же это
делают?
Кучер и писарь сейчас
же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, — и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется,
что Вихров что-нибудь заставит его
сделать, а
сделать — он своих опасался.
Тысячи мрачных мыслей наполнили голову Юлии после разговора ее с братом. Она именно после того и сделалась больна. Теперь
же Вихров говорил как-то неопределенно.
Что ей было
делать? И безумная девушка решилась сама открыться в чувствах своих к нему, а там — пусть будет,
что будет!
— В глупости их, невежестве и изуверстве нравов, — проговорил он, — главная причина, законы очень слабы за отступничество их… Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт о захвате их на месте преступления, отдадут их суду —
чем же решат это дело? «Вызвать, говорят, их в консисторию и
сделать им внушение, чтобы они не придерживались расколу».
— Но
что же и
сделать за то больше? — спросил Вихров.
— Вот видите ли
что! — начала m-me Пиколова. — Мы с братцем после маменьки, когда она померла, наследства не приняли; долги у нее очень большие были, понимаете… но брат после того вышел в отставку; ну, и
что же молодому человеку
делать в деревне — скучно!.. Он и стал этим маменькиным имением управлять.
—
Что же они намерены теперь
сделать с своей стороны? — спросил Вихров.
— А, черт с ним,
что же он такое особенное может
сделать со мной! — воскликнул Вихров.
—
Что же, ты не убить ли уж меня собирался? — пошутил Вихров, видя,
что Гулливому достаточно было
сделать одно движение руками в кандалах, чтобы размозжить ему голову.
—
Что же, ты давно здесь живешь? — спросил Вихров, все еще находившийся в недоумении,
что ему
делать.