Неточные совпадения
Артемий Филиппович.
Не судьба, батюшка, судьба — индейка: заслуги привели к тому. (В сторону.)Этакой свинье лезет
всегда в рот счастье!
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве
не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же
не темные, когда я и гадаю про себя
всегда на трефовую даму?
Городничий (робея).Извините, я, право,
не виноват. На рынке у меня говядина
всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж
не знаю, откуда он берет такую. А если что
не так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
Анна Андреевна. Ты, Антоша,
всегда готов обещать. Во-первых, тебе
не будет времени думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь
всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Прочие роли
не требуют особых изъяснений. Оригиналы их
всегда почти находятся пред глазами.
Если бы, то есть, чем-нибудь
не уважили его, а то мы уж порядок
всегда исполняем: что следует на платья супружнице его и дочке — мы против этого
не стоим.
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его
всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Анна Андреевна. Какой Добчинский? Тебе
всегда вдруг вообразится этакое… Совсем
не Добчинский. (Машет платком.)Эй, вы, ступайте сюда! скорее!
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю
не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего
не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно
не было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Г-жа Простакова. Прочтите его сами! Нет, сударыня, я, благодаря Бога,
не так воспитана. Я могу письма получать, а читать их
всегда велю другому. (К мужу.) Читай.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что
не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал
всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни
не жалел, чтоб из сундука ничего
не вынуть. Перед другим
не похвалюсь, от вас
не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Конечно, я никогда сего
не требовал, но, признаюсь, такая на всех лицах видная готовность
всегда меня радовала.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и
всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления стихий столь противоположных?
Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий,
не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс
всегда склоняется в пользу Глупова.
«Он же, — говорит по этому поводу летописец, — жалеючи сиротские слезы,
всегда отвечал:
не время, ибо
не готовы еще собираемые известным мне способом для сего материалы.
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты
не сомневалась, что Козырь
всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого
всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать
не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать
не глотали.
Наставшее затем утро также
не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта,
всегда действуя в темноте,
не может выносить солнечного света.
— Я
не либерал и либералом никогда
не бывал-с. Действую
всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов
не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем
не упоминается. Так я
всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Напротив того, градоначальник
не тучный, но и
не тощий, хотя бы и
не был сведущ в законах,
всегда имеет успех.
Но
не забудем, что успех никогда
не обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате
всегда получится только большая или меньшая порция"убиенных".
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже
не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает
всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"
не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
Идиоты вообще очень опасны, и даже
не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или доброта — совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды всяким соображениям и
всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним.
Напротив того, бывали другие, хотя и
не то чтобы очень глупые — таких
не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом
всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Не потому это была дерзость, чтобы от того произошел для кого-нибудь ущерб, а потому что люди, подобные Негодяеву, —
всегда отчаянные теоретики и предполагают в смерде одну способность: быть твердым в бедствиях.
Конечно, обыватели должны быть
всегда готовы к перенесению всякого рода мероприятий, но при сем они
не лишены некоторого права на их постепенность.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и
всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей ее славе. Никто лучше Левина
не мог понять ее величия.
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он
всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я
не в силах буду сделать этого».
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги;
не было ни жестокого слова, ни упрека, но
не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое
всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть
не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, —
всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем
не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина
всегда чрезвычайно интересен.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность
всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Он считал Россию погибшею страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда
не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в дорогу
всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он
всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
—
Не то что
не может влюбиться, — улыбаясь сказал Левин, — но у него нет той слабости, которая нужна… Я
всегда завидовал ему, и теперь даже, когда я так счастлив, всё-таки завидую.
― Арсений доходит до крайности, я
всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда
не будешь доволен. И правду говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь
не должны жить, а всё для детей.
Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити,
всегда очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда по своему положению
не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.
― Левин! ― сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что у него на глазах были
не слезы, а влажность, как это
всегда бывало у него, или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. ― Левин,
не уходи, ― сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что
не желая выпустить его.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где
всегда пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это было, он
не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет,
не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как
всегда, сном.
— Но надеюсь, граф, что вы бы
не согласились жить
всегда в деревне, — сказала графиня Нордстон.
— Отчего же? Я
не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я
всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я
не беру и никогда
не возьму на себя судить ту или другую сторону и
не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
И ему представлялся целый ряд этих сочных, сильных,
не сомневающихся людей, которые невольно
всегда и везде обращали на себя его любопытное внимание.
Разговор
не умолкал ни на минуту, так что старой княгине,
всегда имевшей про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность,
не пришлось выдвигать их, а графине Нордстон
не пришлось подразнить Левина.
Как
всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он
не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам
не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который
всегда торопился говорить и, казалось,
всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы
не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и
всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит.
— О, в этом мы уверены, что ты можешь
не спать и другим
не давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти
всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я пойду, я
не ужинаю.