Неточные совпадения
Роженица выздоравливала медленно, ребенок был слаб; опасаясь, что он
не выживет, толстая, но
всегда больная мать Веры Петровны торопила окрестить его; окрестили, и Самгин, виновато улыбаясь, сказал...
Когда герои были уничтожены, они — как это
всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Отец рассказывал лучше бабушки и
всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Его длинные ноги
не сгибаются, длинные руки с кривыми пальцами шевелятся нехотя, неприятно, он одет
всегда в длинный, коричневый сюртук, обут в бархатные сапоги на меху и на мягких подошвах.
И
всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых
не будет замечать тебя и будешь жить так, как будто тебя нет или как будто ты
не Клим, а Дмитрий.
Он
всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Она говорила
не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень редко сердилась, но
всегда не «по-летнему», шумно и грозно, как мать Лидии, а «по-зимнему».
Но учитель
не носил очков, и
всегда именно он читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно, как будто ожидая, что бумага вспыхнет под его раскаленными пальцами.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она
не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но он
не спорит с ней, он говорит, что больные
всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
Говоря о Томилине, Иван Дронов
всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал, а Клим, слушая его, чувствовал, что Иван
не любит учителя с радостью и что ему нравится
не любить.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше.
Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно, как
всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Клим думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем
всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— Я еще вчера, когда они ругались, видела, что она сошла с ума. Почему
не папа? Он
всегда пьяный…
— Полезная выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки: может быть, это — так? Заранее честно допускается, что, может быть, это и
не так. Выдумки вредные
всегда носят форму утверждения: это именно так, а
не иначе. Отсюда заблуждения и ошибки и… вообще. Да.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим,
не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин,
не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти
всегда одно и то же...
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате
не тронул и
не удивил его, он
всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию,
не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно
всегда протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин находил, что горб
не только
не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.
Но почти
всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая
не умеет или
не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем
не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен,
не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Глагол — выдумывать, слово — выдумка отец Лидии произносил чаще, чем все другие знакомые, и это слово
всегда успокаивало, укрепляло Клима.
Всегда, но
не в случае с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное чувство к этой девочке.
— «Чей стон», —
не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно, покаянно, резкий тенорок писателя звучал едко, в медленной песне было нечто церковное, панихидное. Почти
всегда после пения шумно танцевали кадриль, и больше всех шумел писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
— Но нигде в мире вопрос этот
не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых
не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, —
не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим
всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор
не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Клим поспешно ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был
не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как
всегда, ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
О Макарове уже нельзя было думать,
не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем
всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
Дядя Яков действительно вел себя
не совсем обычно. Он
не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти
всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу
всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки
не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Часто и
всегда как-то
не вовремя являлся Макаров, пыльный, в парусиновой блузе, подпоясанной широким ремнем, в опорках на голых ногах.
Он молчал, пощипывая кустики усов, догадываясь, что это — предисловие к серьезной беседе, и —
не ошибся. С простотою, почти грубоватой, мать, глядя на него
всегда спокойными глазами, сказала, что она видит его увлечение Лидией. Чувствуя, что он густо покраснел, Клим спросил, усмехаясь...
— Это
не совсем так, но очень умно. Прекрасная память у тебя. И, конечно, ты прав: девушки
всегда забегают несколько вперед, воображая неизбежное. Ты успокоил меня. Я и Тимофей так дорожим отношениями, которые создались и все крепнут между нами…
Беседы с нею
всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали
не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только собою и —
не плохо живет. Она ничего
не выдумывает.
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза, хотя она была старше его, вероятно, только года на два — на три. Нехаеву он
не замечал, но внимательно и
всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во все стороны темненькие люди; при огнях
не очень пышной иллюминации они казались темнее, чем
всегда; только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто
не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще более брезгливо, чем
всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Но Клим был уверен, что она
не спросила, наверх его
не позвали. Было скучно. После завтрака, как
всегда, в столовую спускался маленький Спивак...
«Она —
не даровита. Ее гимназические работы
всегда правила Сомова», — напомнил он себе и, утешенный этим, крепко заснул.
Думать о Макарове
не хотелось; в конце концов он оставил впечатление человека полинявшего, а неумным он был
всегда.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим
всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более
не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
— Тургенев — кондитер. У него —
не искусство, а — пирожное. Настоящее искусство
не сладко, оно
всегда с горчинкой.
Бездействующий разум
не требовал и
не воскрешал никаких других слов. В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел в свою комнату, открыл окно и сел, глядя в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он, почти
всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он
не искал.
— Беседуя с одним, она
всегда заботится, чтоб другой
не слышал,
не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она
не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
А вот углов — даже днем боялся; бывало, идешь по улице, нужно повернуть за угол, и
всегда казалось, что там дожидается меня что-то,
не мальчишки, которые могут избить, и вообще —
не реальное, а какое-то… из сказки.
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да почти и
всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он
не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова...
Клим ощущал, что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он
не находил возражений. Как
всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
В ее шепоте Клим услышал нечто необычное, подумалось, что она,
всегда гордая, сдержанная, заплачет сейчас. Он
не мог представить ее плачущей.
Он видел, что Лидия смотрит
не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно
всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
— Я
не считаю это несчастием для него; мне
всегда казалось, что он был бы плохим доктором.
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она
всегда такая грубая и мрачная? Она
не говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для тебя.
— Как вы понимаете это? — выпытывала она, и
всегда оказывалось, что Клим понимает
не так, как следовало бы, по ее мнению. Иногда она ставила вопросы как будто в тоне упрека. Первый раз Клим почувствовал это, когда она спросила...
— В Петербурге — сон тяжелее; в сырых местах сон
всегда тяжел. И сновидения в Петербурге — особенные, такого страшного, как там, в Орле —
не приснится.
— Я —
не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И
всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.