Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким,
не будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь?
всегда отвечал...
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что мать моя была одна такая особа из незащищенных, которую
не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это
всегда никому
не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься…
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то
не думала о гибели вовсе; но так
всегда у этих «беззащитных»: и знают, что гибель, а лезут.
Никогда ни о чем
не просил; зато раз года в три непременно являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая,
всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова.
Никогда Версилов
не жил с моею матерью на одной квартире, а
всегда нанимал ей особенную: конечно, делал это из подлейших ихних «приличий».
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его,
не только в то время, как я поступил, но, кажется, и
всегда во всю дружбу.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я
всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина
не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
Хоть он и бил меня два года назад, а
всегда во мне нуждался,
не для одних сапог; он все мне пересказывал.
На свете
всегда подлостью оканчивается, и, что хуже всего, он тогда сумел-таки почти доказать мне, что я заслужил неоспоримо, а я имел глупость поверить, и притом как-то решительно невозможно было
не взять.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь»
всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Андроников
всегда высоко ставил его способности, очень уважал его и говорил лишь, что
не понимает его характера.
Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было
всегда ново и
не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в день.
Это
всегда только те говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем
не делали, никакой жизни
не начинали и прозябали на готовом.
Главное, я порешил никогда
не бить на максимум барыша, а
всегда быть спокойным.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте,
всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения
не прошу.
Пивший молодой человек почти совсем
не говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но
всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Они жили очень экономно, но
не имели детей, и Николай Семенович был
всегда этому рад.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя
не здоровался. Возвращался же
всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде
не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости,
не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том
не думал.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще
не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли
всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня.
— Я
всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль.
Не осердитесь, Андрей Петрович.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль
не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак
всегда доволен тем, что сказал, и к тому же
всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что она никогда
не верила в мою гуманность, а потому
всегда трепетала; но, трепеща, в то же время
не поддалась ни на какую культуру.
Мы, то есть прекрасные люди, в противоположность народу, совсем
не умели тогда действовать в свою пользу: напротив,
всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и считалось у нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в высшем смысле.
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой вид, мне
всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, эгоистический и
всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное.
Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ
всегда кратки, ясны, толковы, задаются
не останавливаясь и
всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его
не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти
всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно;
не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько
не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает
всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто
не признается, да и
не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего
не будет.
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и
всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
—
Не правда ли?
Не правда ли? В этом мы с вами
всегда сходились.
— Милый ты мой, мы с тобой
всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам к тебе ехать, но
не знал, где тебя найти… Потому что все же
не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то
не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что
всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего
не заметивший и ужасно боявшийся, как и
всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли
не хмельной немножко… впрочем, нет,
не хмельной-с.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту
всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «
не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Он говорил с грустью, и все-таки я
не знал, искренно или нет. Была в нем
всегда какая-то складка, которую он ни за что
не хотел оставить.
— Право,
не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам
не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это
всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть
не умственная и
не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше
не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти
всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я
всегда непростительно разболтаюсь.
Она была немногоречива, но говорила
всегда с весом и ужасно умела слушать, чего я никогда
не умел.
Когда я говорил ей, что она,
не имея ни одной общей черты, чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она
всегда чуть-чуть краснела.
Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и, мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то
всегда так случалось, что я сам сообщал их, а она никогда
не расспрашивала.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь
не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне
всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней
не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и
не было вовсе.
Но, во-первых, я и у ней, в ее комнате,
всегда был принят наедине, и она могла сказать мне все что угодно, и
не переселяясь к Татьяне Павловне; стало быть, зачем же назначать другое место у Татьяны Павловны?
И я опять заговорил. Я весь как бы летел. Меня как бы что-то толкало. Я никогда, никогда так
не говорил с нею, а
всегда робел. Я и теперь робел ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.
— Я
всегда робел прежде. Я и теперь вошел,
не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь
не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни
не шла ко мне, то есть
не была мне к лицу, а, напротив,
всегда покрывала меня позором.
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя слова, — я и
всегда подозревал, что у тебя игра —
не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно,
не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь,
всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего
не заметил?
Мне же лично очень
не нравились эти улыбки ее и то, что она
всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о ней однажды, что
не долго же она погрустила о своей Оле.
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут
не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а
не глупость причиною, мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я
всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я
не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и
не тем совсем я был вчера занят!
И вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни
всегда всю жизнь, что ты — дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но
не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
Я
всегда,
всегда имел это намерение,
всегда; я удивляюсь только, как я об этом никогда
не думал.