Неточные совпадения
С этих пор щенок по целым часам со мной
не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже
не в комнате, а на дворе, сохраняя
всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
В этот раз, как и во многих других случаях,
не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я
не оставлял их для себя темными и нерешенными, а
всегда объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет настоящим его именем, заключающим в себе полный смысл, — совершенно его
не понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень забавно, но зато бывает иногда очень огорчительно.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя
не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах
всегда бывает в трезвом виде и
не дерется без толку; что он
не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать отвечала очень почтительно, что напрасно матушка и сестрица беспокоятся о нашем кушанье и что одного куриного супа будет
всегда для нас достаточно; что она потому
не дает мне молока, что была напугана моей долговременной болезнью, а что возле меня и сестра привыкла пить постный чай.
Она очень захворала: у ней разлилась желчь и была лихорадка; она и прежде бывала нездорова, но
всегда на ногах, а теперь была так слаба, что
не могла встать с постели.
Несколько раз готов я был броситься к ней на шею и просить, чтоб она
не ездила или взяла нас с собою; но больное ее лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб она ехала лечиться,
всегда побеждало мою тоску и страх.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало
всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и
не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
За обедом нас
всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки,
всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем
не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который
всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Нянька Агафья от утреннего чая до обеда и от обеда до вечернего чая также куда-то уходила, но зато Евсеич целый день
не отлучался от нас и даже спал
всегда в коридоре у наших дверей.
Я очень это видел, но
не завидовал милой сестрице, во-первых, потому, что очень любил ее, и, во-вторых, потому, что у меня
не было расположенья к дедушке и я чувствовал
всегда невольный страх в его присутствии.
Выслушав ее, он сказал: «
Не знаю, соколик мой (так он звал меня
всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он
не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Сидя за столом, я
всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда
не столько для того, чтоб им полакомиться, сколько для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и говорить, что «ни у кого нет такого миндального блюда, как у Софьи Николавны».
Долго говорила она; ее слова, нежные и грозные, ласковые и строгие и
всегда убедительные, ее слезы о моем упрямстве поколебали меня: я признавал себя виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень любил, особенно за рисованье, но никак
не соглашался, что я виноват перед Волковым; я готов был просить прощенья у всех, кроме Волкова.
Тогда я ничего
не понимал и только впоследствии почувствовал, каких терзаний стоила эта твердость материнскому сердцу; но душевная польза своего милого дитяти, может быть, иногда неверно понимаемая,
всегда была для нее выше собственных страданий, в настоящее время очень опасных для ее здоровья.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же слова, у обоих или «
не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич
всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Какое счастие сидеть спокойно с Евсеичем на мостках, насаживать, закидывать удочки, следить за наплавками,
не опасаясь, что пора идти домой, а весело поглядывая на Сурку, который
всегда или сидел, или спал на берегу, развалясь на солнце!
Вследствие той же претензии я
всегда заявлял, что сестрица
не сама брала и что я видел, как Параша насыпала ее бурачок своей клубникой.
Вдруг мы остановились, и через несколько минут эта остановка привела меня в беспокойство: я разбудил Парашу, просил и молил ее постучать в дверь, позвать кого-нибудь и спросить, что значит эта остановка; но Параша, обыкновенно
всегда добрая и ласковая, недовольная тем, что я ее разбудил, с некоторою грубостью отвечала мне: «Никого
не достучишься теперь.
Но мать
всегда отвечала, что «
не намерена мешаться в их семейные и домашние дела, что ее согласие тут
не нужно и что все зависит от матушки», то есть от ее свекрови.
Я плохо понимал, о чем шло дело, и это
не произвело на меня никакого впечатления; но я, как и
всегда, поспешил рассказать об этом матери.
Сестрица моя выучивала три-четыре буквы в одно утро, вечером еще знала их, потому что, ложась спать, я делал ей
всегда экзамен; но на другой день поутру она решительно ничего
не помнила.
Я
не мог любить, да и видеть
не желал Прасковью Ивановну, потому что
не знал ее, и, понимая, что пишу ложь,
всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне отвечали, что когда я узнаю бабушку, то непременно полюблю и что я теперь должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли эти известия, я ничего узнать
не мог, потому что о них
всегда говорили потихоньку, а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне знать об этом
не нужно.
Это меня очень смутило: одевать свое горячее чувство в более сдержанные, умеренные выражения я тогда еще
не умел; я должен был показаться странным,
не тем, чем я был
всегда, и мать сказала мне: «Ты, Сережа, совсем
не рад, что у тебя мать осталась жива…» Я заплакал и убежал.
Новая горница (так ее
всегда звали) для молодой барыни была еще
не совсем отделана: в ней работали старый столяр Михей и молодой столяр Аким.
Я охотно и часто ходил бы к нему послушать его рассказов о Москве, сопровождаемых
всегда потчеваньем его дочки и жены, которую обыкновенно звали «Сергеевна»; но старик
не хотел сидеть при мне, и это обстоятельство, в соединении с потчеваньем,
не нравившимся моей матери, заставило меня редко посещать Пантелея Григорьича.
Она очень благодарила Евсеича, что он увел нас из столовой, приказала, чтобы мы
всегда обедали в кабинете, и строго подтвердила ему и Параше, чтоб чурасовская прислуга никогда и близко к нам
не подходила.
Своекорыстных расчетов тут
не могло быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка была
всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков — рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней в доме было жить привольно, сытно, свободно и весело.
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким он мне казался тогда, на разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые я
не переставал любоваться; несмотря на старые и новые песни, которые часто и очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я слушал
всегда с наслаждением; несмотря на множество новых книг, читанных мною с увлечением, — эта жизнь мне очень надоела.
Мало-помалу привык я к наступившей весне и к ее разнообразным явлениям,
всегда новым, потрясающим и восхитительным; говорю привык в том смысле, что уже
не приходил от них в исступление.
Я
не делился с ней в это время, как бывало
всегда, моими чувствами и помышлениями, и мной овладело угрызение совести и раскаяние; я жестоко обвинял себя, просил прощенья у матери и обещал, что этого никогда
не будет.
Взглянув на нас, он так перепугался, что побледнел: он
всегда бледнел, а
не краснел от всякого внутреннего движения.
Евсеич же, горячившийся
всегда и прежде, сам говорил, что
не помнит себя в таком азарте!
Мы все уселись на них, но, я
не знаю почему, только такое осторожное, искусственное обращение с природой расхолодило меня, и мне совсем
не было так весело, как
всегда бывало одному с сестрицей или тетушкой.
Случалось иногда, что мать, наскучив нашим любопытством, бросала гнездо; тогда мы, увидя, что уже несколько дней птички в гнезде нет и что она
не покрикивает и
не вертится около нас, как то
всегда бывало, доставали яички или даже все гнездо и уносили к себе в комнату, считая, что мы законные владельцы жилища, оставленного матерью.
Но моя мать была довольна, что уехала из Багрова: она
не любила его и
всегда говорила, что все ее болезни происходят от низкого и сырого местоположения этой деревни.
Это совсем
не то, что сырость от прудов или болот,
всегда имеющая неприятный запах.
Я
всегда предпочитал детскому обществу общество людей взрослых, но в Чурасове оно как-то меня
не удовлетворяло.
Эти слова запали в мой ум, и я принялся рассуждать: «Как же это маменька
всегда говорила, что глупо верить снам и что все толкования их — совершенный вздор, а теперь сама сказала, что отец видел страшный, а
не дурной сон?
Она с большим чувством и нежностью вспоминала о покойной бабушке и говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был
всегда к матери самым почтительным сыном, никогда
не огорчал ее и
всегда свято исполнял все ее желания.
Я почти ничего
не ел, потому что разнемогался, даже дремал; помню только, что мать
не захотела сесть на первое место хозяйки и сказала, что «покуда сестрица Татьяна Степановна
не выйдет замуж, — она будет
всегда хозяйкой у меня в доме».
Милой моей сестрице также
не хотелось ехать в Чурасово, хотя собственно для нее тамошнее житье представляло уже ту выгоду, что мы с нею бывали там почти неразлучны, а она так нежно любила меня, что в моем присутствии
всегда была совершенно довольна и очень весела.
Она крепко и долго обнимала моего отца и особенно мать; даже нас всех перецеловала, чего никогда
не делывала, а
всегда только давала целовать нам руку.
После ужина вошла она в ту палату беломраморну, где читала она на стене словеса огненные, и видит она на той же стене опять такие же словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?» И возговорила голосом радошным молодая дочь купецкая, красавица писаная: «
Не зови ты меня госпожой своей, а будь ты
всегда мой добрый господин, ласковый и милостивый.