Неточные совпадения
Полицейская будка ночью была
всегда молчалива — будто ее и нет. В ней лет двадцать с лишком губернаторствовал городовой Рудников, о котором уже рассказывалось. Рудников ночными бездоходными криками о помощи
не интересовался и двери в будке
не отпирал.
Съемщик никогда
не бывал одинокий,
всегда вдвоем с женой и никогда — с законной.
Сухаревский торговец покупал там, где несчастье в доме, когда все нипочем; или он «укупит» у
не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими —
всегда.
И
всегда платил за них наличные деньги, и никогда торговцы с него, единственного, может быть,
не запрашивали лишнего.
Эти приемы
всегда имели успех: и сконфуженный студент, и горемыка-мать, и купчиха уступали свои вещи за пятую часть стоимости, только видавший виды чиновник равнодушно твердит свое да еще заступается за других, которых маклаки собираются обжулить. В конце концов, он продает свой собачий воротник за подходящую цену, которую ему дают маклаки, чтобы только он «
не отсвечивал».
Лавки готового платья. И здесь, так же как на Сухаревке, насильно затаскивали покупателя. Около входа
всегда галдеж от десятка «зазывал», обязанностью которых было хватать за полы проходящих по тротуарам и тащить их непременно в магазин,
не обращая внимания, нужно или
не нужно ему готовое платье.
В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед, то постный, то скоромный, но
всегда жирный — произведение старой кухарки,
не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
Библиотека эта по завещанию поступила в музей. И старик Хлудов до седых волос вечера проводил по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами в Купеческом клубе, пока в 1882 году
не умер скоропостижно по пути из дома в клуб. Он ходил обыкновенно в высоких сапогах, в длинном черном сюртуке и
всегда в цилиндре.
Они являлись в клуб обедать и уходили после ужина. В карты они
не играли, а целый вечер сидели в клубе, пили, ели, беседовали со знакомыми или проводили время в читальне, надо заметить,
всегда довольно пустой, хотя клуб имел прекрасную библиотеку и выписывал все русские и многие иностранные журналы.
Многие студенты завидовали ляпинцам — туда попадали только счастливцы:
всегда полно, очереди
не дождешься.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы
всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто
не знал.
В учениках у него
всегда было
не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но каждый вечер для них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали с натуры.
А при жизни С. И. Грибков
не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков
всегда говорил с восторгом...
Не было никаких кассирш, никаких билетиков. И мало было таких, кто надует Моисеевну, почти
всегда платили наличными, займут у кого-нибудь одиннадцать копеек и заплатят. После выставок все расплачивались обязательно.
Еще задолго до ресторана «Эрмитаж» в нем помещался разгульный трактир «Крым», и перед ним
всегда стояли тройки, лихачи и парные «голубчики» по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда
не доходила.
Они выплывают во время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им
всегда становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «дело делают» по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда
не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
В этой половине было
всегда тихо — пьянства
не допускали вышибалы, одного слова или молчаливого жеста их все боялись.
Протокол этого осмотра исторический. Он был прочитан в заседании городской думы и вызвал оживленные прения, которые, как и
всегда, окончились бы ничем, если бы
не гласный Жадаев.
Во-первых, он при заказе никогда
не посылал завали арестантам, а
всегда свежие калачи и сайки; во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все это он «очень просто»,
не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.
А в слове «невеста» он «
не»
всегда писал отдельно. Когда ему указали на эти грамматические ошибки, он сказал...
Иногда благоухание цветов прорывала струйка из навозных куч около конюшен, от развешанного мокрого платья пожарных, а также из
всегда открытых окон морга, никогда почти
не пустовавшего от «неизвестно кому принадлежащих трупов», поднятых на улицах жертв преступлений, ожидающих судебно-медицинского вскрытия. Морг возвышался рядом со стенкой сада… Но к этому все так привыкли, что и внимания
не обращали.
— Пушкин
всегда и при всем. Это великий пророк… Помните его слова, относящиеся и ко мне, и к вам, и ко многим здесь сидящим… Разве
не о нас он сказал...
Но никто на них
не обратил внимания. Поздние игроки, как
всегда, очень зарвались. Игра шла очень крупная. Метал Александр Степанович Саркизов (Саркуша), богатый человек и умелый игрок, хладнокровный и обстоятельный. Он бил карту за картой и загребал золото и кредитки.
Это был известный винодел Лев Голицын, когда-то блестяще окончивший Московский университет, любимец профессора Никиты Крылова, известный краснобай, горячий спорщик,
всегда громко хваставшийся тем, что он «
не посрамлен никакими чинами и орденами».
Льва Голицына тоже недолюбливали в Английском клубе за его резкие и нецензурные по тому времени (начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого
не боялся. Он ходил
всегда, зиму и лето, в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
В семидесятых годах формы у студентов еще
не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента
всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Храм Бахуса существовал до Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами двусветный зал, только у подъезда
не вызывает швейцар кучеров, а магазин
всегда полон народа, покупающего необходимые для питания продукты.
И что ни кличка — то сразу весь человек в ней. Иван действительно жесткий, Федор —
всегда чуть
не плачет, у Рюмочки — нос красный, Маша — длинная и тонкая, а Саша — маленький, прямо-таки пузырь.
Придя в трактир, Федор садился за буфетом вместе со своим другом Кузьмой Егорычем и его братом Михаилом — содержателями трактира. Алексей шел в бильярдную, где вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл на бильярде по рублю партия, но
всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть
не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл
не кием, а мазиком.
Лавчонка запиралась в одиннадцать часов, и я
всегда из бани торопился
не опоздать, чтобы найти время побеседовать со стариком о театре и поэзии, послушать его новые стихи, поделиться своими.
Я продолжал сидеть в теплой ванне. Кругом, как и
всегда в мыльной, шлепанье по голому мокрому телу, шипенье воды, рвущейся из кранов в шайки, плеск окачивающихся, дождевой шумок душей — и
не слышно человеческих голосов.
Сразу узнал его — мы десятки раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он нередко бывал,
всегда во время антрактов скрываясь где-нибудь в дальнем углу, ибо, как он говорил: «
Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище, начальство увидит, а я до коней любитель!»
Заказывал в клубе он
всегда сам, и никто из компанейцев ему
не противоречил.
К этому времени он обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а кто в состоянии, то и голландского полотна рубах и штанов,
всегда снежной белизны и
не помятых.
Московские купцы, любившие
всегда над кем-нибудь посмеяться, говорили ему: «Ты, Петр, мне
не заправляй Петра Кирилыча!» Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу — он знал кому и как ответить — так...
В трактире
всегда сидели свои люди, знали это, и никто
не обижался. Но едва
не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
К известному часу подъезжали к «Голубятне» богатые купцы, но
всегда на извозчиках, а
не на своих рысаках, для конспирации, поднимались на второй этаж, проходили мимо ряда закрытых кабинетов за буфет, а оттуда по внутренней лестнице пробирались в отгороженное помещение и занимали места вокруг арены.
И то и дело получают они телеграммы своих агентов из портовых городов о ценах на хлеб. Иной поморщится, прочитав телеграмму, — убыток. Но слово
всегда было верно, назад
не попятится. Хоть разорится, а слово сдержит…
За кашей,
всегда гречневой, с топленым салом, а в постные дни с постным маслом, дело шло веселей: тут уже
не зевай, а то ложкой едва возьмешь, она уже по дну чашки стучит.
В «Олсуфьевке» жили поколениями. Все между собой были знакомы, подбирались по специальностям, по состоянию и поведению. Пьяницы (а их было между «мастеровщиной» едва ли
не большинство) в трезвых семейных домах
не принимались. Двор
всегда гудел ребятишками, пока их
не отдадут в мастерские, а о школах и
не думали. Маленьких
не учили, а подросткам, уже отданным в мастерские, учиться некогда.
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что «фалатор» падал с лошади. А то лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени
не вытащишь. Никто их
не учил ездить, а прямо из деревни сажали на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой, и
всегда измученные и недокормленные.