Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Я даже думаю (берет его под
руку и отводит
в сторону),я даже думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только
рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
Есть грязная гостиница,
Украшенная вывеской
(С большим носатым чайником
Поднос
в руках подносчика,
И маленькими чашками,
Как гусыня гусятами,
Тот чайник окружен),
Есть лавки постоянные
Вподобие уездного
Гостиного двора…
Неволей слушаешь,
Сто раз я слышал их):
«Как
был я мал, наш князюшка
Меня
рукою собственной
В тележку запрягал...
И то уж благо: с Домною
Делился им; младенцами
Давно
в земле истлели бы
Ее родные деточки,
Не
будь рука вахлацкая
Щедра, чем Бог послал.
Пришел и сам Ермил Ильич,
Босой, худой, с колодками,
С веревкой на
руках,
Пришел, сказал: «
Была пора,
Судил я вас по совести,
Теперь я сам грешнее вас:
Судите вы меня!»
И
в ноги поклонился нам.
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас
в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб
в доме
была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена,
рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!
Стародум. А! Сколь великой душе надобно
быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души человека, имеющего
в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Может
быть, она теперь
в руках каких-нибудь корыстолюбцев, которые, пользуясь сиротством ее, содержат ее
в тиранстве.
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний
был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать
в школу. К статью ли, покойник-свет и
руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не
будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Стародум(целуя сам ее
руки). Она
в твоей душе. Благодарю Бога, что
в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не
будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя
есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Стародум. Любезная Софья! Я узнал
в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось
быть часто раздраженным, ино-гда
быть собой довольным. Ничто так не терзало мое сердце, как невинность
в сетях коварства. Никогда не бывал я так собой доволен, как если случалось из
рук вырвать добычь от порока.
Милон(отталкивая от Софьи Еремеевну, которая за нее
было уцепилась, кричит к людям, имея
в руке обнаженную шпагу). Не смей никто подойти ко мне!
Стародум. Они
в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не может выйти
в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
— Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше
будет! Сейчас мы ему коврижку
в руки: жуй, а нас не замай!
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно
было старый хмель из головы вышибить. Но это
было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой
рукою в правую и начал строчить...
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает
руки, жалуется, клянет, но
в то же время еще надеется, что злодейство,
быть может, пройдет мимо.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под
рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что
будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то
есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
— Вам, старички-братики, и книги
в руки! — либерально прибавил он, — какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы
были!
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали
руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся
было сказать, что"как-никак, а придется
в поле с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и
в ответ на его предложение утроили усердие.
За все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время
было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал
руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Ходили по
рукам полемические сочинения,
в которых объяснялось, что горчица
есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де и пошла
в мир «горчица».
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться
в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно
было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь
руками.
В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Положа
руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев
было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И причина тому очень проста: рассказ летописца
в этом виде оказался бы несогласным с истиною.
Парамошу нельзя
было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл
руки мылом добела и
в этом виде ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя мира сего.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу
в продолжение часа, улыбался, целовал
руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час
в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Длинный белый остов спины с огромными, выдающимися лопатками и торчащими ребрами и позвонками
был обнажен, и Марья Николаевна с лакеем запутались
в рукаве рубашки и не могли направить
в него длинную висевшую
руку.
Она поехала
в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром,
в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь
в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
— Ах да, тут очень интересная статья, — сказал Свияжский про журнал, который Левин держал
в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что главным виновником раздела Польши
был совсем не Фридрих. Оказывается…
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады
были, когда сеансы кончились,
в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.
— Мы знакомы, — сказала она, кладя свою маленькую
руку в огромную
руку конфузившегося (что так странно
было при его громадном росте и грубом лице) Яшвина.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел
в ее комнату. И не думая и не замечая того,
есть кто
в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо,
руки и шею.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно
было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую
руку остов его огромной
руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но
было бы скучно. Разумеется, я, может
быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих
руках власть, какая бы она ни
была, если
будет, то
будет лучше, чем
в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Не позволяя себе даже думать о том, что
будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин
в воображении своем приготовился терпеть и держать свое сердце
в руках часов пять, и ему это казалось возможно.
― Не угодно ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие
руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился
в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя
было ожидать от него, рознял
руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно
было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из
руки в руку, и всё-таки выходило не то, что требовалось.
— Глупо! Не попал, — проговорил он, шаря
рукой за револьвером. Револьвер
был подле него, — он искал дальше. Продолжая искать, он потянулся
в другую сторону и, не
в силах удержать равновесие, упал, истекая кровью.
— Это
было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала
в своем уголке. Чудное утро
было. Я иду и думаю: кто это четверней
в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я
в окно — вы сидите вот так и обеими
руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
Всё лицо ее
будет видно, она улыбнется, обнимет его, он услышит ее запах, почувствует нежность ее
руки и заплачет счастливо, как он раз вечером лег ей
в ноги и она щекотала его, а он хохотал и кусал ее белую с кольцами
руку.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то
есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив
руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
— Так и
есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты не побрезгал найти меня
в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием
руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли
в избу мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже
был там. Он сидел
в средине избы и, держась обеими
руками зa лавку, с которой его стаскивал солдат, брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.
Смутное сознание той ясности,
в которую
были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось
в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это
было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее
в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь,
в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал
в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему
было обращаться, как не к Тому,
в Чьих
руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
В светлом коридоре никого не
было, кроме капельдинера и двух лакеев с шубами на
руках, слушавших у двери.
Неприятнее всего
была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены
в руке, не нашел жены
в гостиной; к удивлению, не нашел ее и
в кабинете и наконец увидал ее
в спальне с несчастною, открывшею всё, запиской
в руке.
— Ну, что, дичь
есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не
были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста,
в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее
руку, удерживая ее
в своей и по трепливая сверху другою.