Неточные совпадения
С Дуней на
руках в другую горницу перешел Марко Данилыч. Окна раскрыты, яркое майское солнце горит
в поднебесье, отрадное тепло по земле разливая; заливаются
в лазурной высоте жаворонки, а
в тенистом саду
поет соловей — все глядит весело, празднично… Девочка радостно хохочет, подпрыгивая на отцовских
руках и взмахивая пухленькими ручками.
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под сорок и прежняя красота сошла с лица, новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне
было не с
руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь
в глаза вестовщице.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет, не переймешь, так и торгов всех
в одни
руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда
будет хорошего?
— А тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! — крикнул Марко Данилыч, швырнув
в приказчика бывшим у него
в руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против других
будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это знай!..
—
Будет с тебя, милый человек, ей-Богу,
будет, — продолжал Архип, переминаясь и вертя
в руках оборванную шляпенку. — Мы бы сейчас же разверстали, по скольку на брата придется, и велели бы Софронке
в книге расписаться: получили, мол,
в Казани по стольку-то, аль там
в Симбирске, что ли, что уж, тебе виднее, как надо писать.
По всякой торговле
было удобно сделки
в трактирах кончать, но хлебным торговцам это
было не с
руки.
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается
в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева
был кругленький: дела он вел на широкую
руку и ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван
в пять баржéй стоял…
Рукам воли не давал, но подначальные говаривали: «Не
в пример бы легче
было, ежели бы хозяин за всяко просто
в ус да
в рыло…
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по
рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не
было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое
в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда
будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч.
Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
Не плетутся теперь на ярманку по пыльным дорогам певучие артели слепцов и калик перехожих, не плывут по Волге Христовы корабельщики, не сидят на мостах с деревянными чашками
в руках слепые и увечные, не
поют они про Асафа царевича, — зато голосистых немок что, цыганок, шарманщиков!
— К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился, — нисколько не смущаясь, сказал Самоквасов. — От вас повернул
было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его
в тележку да и айда-пошел! Мы так завсегда… На живую
руку.
Доподлинно знаю, что у нее
в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие
в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие песни
поют у нее, а она у гяуров даже
руки целует.
— Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро, — молвил Дмитрий Петрович. — Орошин хочет скупать, охота ему все, что ни
есть в привозе тюленя́, к своим
рукам подобрать. Статья обозначилась выгодная. Недели две назад про тюленя и слушать никто не хотел, теперь с
руками оторвут.
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая
руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя
в Царицыне, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не знал… Чуть
было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
— Смолокуров, — сказал Дмитрий Петрович. — Марко Данилыч Смолокуров… Я ж ему и сказал, что цены на тюлень должны повыситься… Это еще
было в начале ярманки… Орошин вздумал
было поддеть его, цен тогда еще никаких не
было; а Орошину хотелось всего тюленя́, что ни
есть его на Гребновской,
в одни свои
руки прибрать. Два рубля тридцать давал.
— Потому и прошу, — ответил Морковников. — А тебе еще на три дня вздумалось откладывать. Ну как
в три-то дня до трех рублей добежит?.. Тогда уж мне больно накладно
будет, Никита Федорыч. Я
был в надежде на твое слово… Больше всякого векселя верю ему. Так уж и ты не обидь меня. Всего бы лучше сейчас же по
рукам из двух рублей сорока… Условийцо бы написали, маклерская отсель недалече, и
было б у нас с тобой дело
в шляпе…
Хоть рань
была еще на дворе, но коренастый, седовласый Сурмин и пятеро сыновей его, с бочарными теслами
в руках, дружно работали, набивая обручи на рассохшиеся кадки.
Был он
в том многолюдном скиту не только бондарем, но и мастером на все
руки.
В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал
в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы
в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна
была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив
руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
— Да что ж это, Фленушка? Что с тобой? —
в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч и протянул
было руки, чтоб охватить стройный, гибкий стан ее.
— Пойдем!.. Пойдем, моя милая, дорогая моя, — начал
было Петр Степаныч,
в жарком волненье схватив Фленушку за
руку.
— Четыре, — перебил Феклист. — Четвертой-эт позади. С
руки тут им
будет — потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту, чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку — все как нарочно про них уготовано… Нашему брату, церковному, смотреть на них, так с души воротит… Зачем они это живут… К чему?.. Только небо коптят… А пошарь-ка
в сундуках — деньжищ-то что? Гибель!..
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами
в руках старицы и белицы
в келарню попарно идут. Сзади всех перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы
поют громогласно...
— Вот это так, вот это настоящее дело, — весело потирая
руки и похаживая взад и вперед по комнате, говорил Самоквасов. — Это вы как надо
быть рассуждаете… Приятно даже слушать!.. Мой совет, вашего дела вдаль не откладывать. Засадите поскорей шельмеца — и дело с концом… Пожалуйста, поторопитесь, не упустите шатуна, не то он, пожалуй, туда лыжи навострит, что
в пять лет не разыщешь.
Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна… Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу — Бог ее знает… Ястребом ринулась мать, но ребенок
был уж на
руках черной женщины.
В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень пошла… Едва устояла она на ногах.
— Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи, — говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну. — Хоша я больно малешенек
был, как родитель ваш
в Родяково к себе
в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу — осанистый такой
был, из себя видный, говорил так важно… А душа
была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих
рук оделил… Ласковый
был барин, добрый.
— Не знаю еще, как вам сказать, — отвечала Марья Ивановна. —
В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова
рукой подать — может
быть, и заверну туда. Давно не бывала там.
Было время, когда наши предки, мощной
рукой Петра Великого выдвинутые из московского застоя
в жизнь западную, быстро ее усвоили, не разбирая дурного от хорошего, пригодного русскому человеку от непригодного.
Была бабенка на все
руки: свадьба ли где — молодым постелю готовить да баню топить, покойник ли — обмывать, обряжать, ссора ли у кого случится, сватовство, раздел имений, сдача
в рекруты, родины, крестины, именины — тетка Арина тут как тут.
Иванушку взял
в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и
был бы он ему
в торговле за правую
руку. Мальчик
был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж
был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек
в Писании, — лучше с ним и не связывайся,
в пух и прах такого загоняет малец.
— Знающие люди доподлинно так заверяют, — спокойно ответил Чубалов. — Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся. И так икона с записью.
Была она после также комнатной иконой у царевны Евдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них
в другие роды пошла, вот теперь и до наших
рук доспела.
Пришла Пасха, и наемный люд, что работал у него на прядильнях и рубил суда, получив расчет
в Великий четверг, разошелся на праздник по своим деревням; остались лишь трое, родом дальние; на короткую побывку не с
руки было им идти.
Запыхался даже Марко Данилыч. Одышка стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями выступил пот на гневном раскрасневшемся лице его. И только что маленько
было он поуспокоился, другой мальчишка с лотком
в руках прямо на него лезет.
«Французская, еще французская, — откладывая первые попавшиеся под
руку книги, говорила она сама с собой… — Может
быть, тут и такие, про которые Марья Ивановна поминала… Да как их узнаешь? И как понять, что
в них написано?.. «Удольфские таинства», роман госпожи Котень… Роман!»
Не до того
было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему
в бедро угодил, где лядвея
в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно
рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый
в ясных очах, темным мороком покрыло их.
Пока они хлопотали, Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор не продавались. Дальним
было не с
руки покупать, а ближние боялись потрав, захватов, разбоев на сенокосе да поджогов убранного хлеба. Когда же
в Миршени все успокоилось, дошли вести, что Орехово поле, Рязановы пожни и земли из-под Тимохина бора куплены помещицей не очень дальней деревни Родяковой, Марьей Ивановной Алымовой. И те вести объявились верными: месяца через полтора ее ввели во владение.
Низенький, сгорбленный, венцом седин украшенный старец,
в белом как снег балахончике,
в старенькой епитрахили, с коротенькой ветхой манатейкой на плечах, с холщовой лестовкой
в руках, день и ночь допускал он к себе приходящих, каждому давал добрые советы, утешал, исповедовал, приобщал запасными дарами и
поил водой из Святого ключа…
А
есть давали только по чуреку
в день на человека, а как руки-то у нас
были назад скручены, так басурманы из своих
рук нас кормили.
— Сама не знаю и домыслиться не могу, что за сокровенные тайны, —
в недоумении разводя
руками, отвечала Дарья Сергевна. — А сдается, что тут что-то недоброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного.
В свою, должно
быть, великороссийскую церковь хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч… Как подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит… Ох, Господи, Господи!.. До каких бед мы дожили.
Мы всегда желаем
быть в избрáнном стаде,
Ты наш учитель, ты наш попечитель,
Просим милости богатой у тебя, владыки,
И всегда ходить желаем под твоим покровом,
Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,
В наших ско́рбях и печалях сам нас подкрепляешь,
Тебе слава и держава
в пречистые
руки».
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу
в слове ее, — сложив
руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно
будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного
в нем, говорила ты, нет ни капельки.
Мало-помалу она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла она глаза, отерла лицо платком, села на диван, но ни слова не говорила. Подошла к ней Варвара Петровна со стаканом воды
в руке. Большими глотками, с жадностью
выпила воду Марья Ивановна и чуть слышно промолвила...
Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе господ, грамоте знал, силен
был в счетоводстве, вел книги по имению и служил правой
рукой Андрею Александрычу по управленью деревнями.
После этого разговора Строинский по целым ночам просиживал с унтер-офицером и мало-помалу проникал
в «тайну сокровенную». Месяцев через восемь тот же унтер-офицер ввел его
в Бендерах
в сионскую горницу. Там все
были одеты
в белые рубахи, все с зелеными ветвями
в руках;
были тут мужчины и женщины. С венком из цветов на голове встретил Строинского при входе пророк. Грозно, даже грубо спросил он...
И накрыла лицо больной платком, что
был у ней
в руках во время раденья.
— А это что? — спросила Дуня, указывая на картину «Ликовствование». На ней изображен
был Христос с овечкой на
руках, среди круга ликующих ангелов. Одни из них пляшут, другие плещут
руками, третьи играют на гуслях, на свирелях, на скрипках, на трубах. Внизу царь Давид пляшет с арфой
в руках и плещущие
руками пророки и апостолы. Подвела Марья Ивановна Дуню к картине.
И вдруг смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до того у него на плече, и потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой ноги. Все, кто стоял
в кругах, и мужчины, и женщины с кликами: «Поднимайте знамена!» — также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами. Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым
напевом запели новую песню, притопывая
в лад левой ногой и похлопывая правой
рукой по коленям.
Поют...
— Когда я
в первый раз увидала тебя, Дунюшка,
была я тогда
в духе, и ничто земное тогда меня не касалось, ни о чем земном не могла и помышлять, — сказала Катенька, взявши Дуню за
руку. — Но помню, что как только я взглянула на тебя, — увидала
в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей… Знаю я их, сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.
Дуня подошла к столу. Положив крест и Евангелие, кормщик взял ее зá
руку и трижды по́солонь обвел вокруг стола. Марья Ивановна шла за нею. Все
пели: «Елицы от Христа
в Христа крестистеся, во Христа облекостеся».
— А ведь Онисим-от Самойлыч сказал правду, — помолчав несколько, молвил Сусалин. — Ежели бы, значит, весь товар
был в наших
руках, барышей столько бы пришлось, что и вздумать нельзя. Ежели друг дружку не подсиживать, рубль на рубль получить можно. Потому все цены
будут в наших
руках… Что захотим, то и возьмем.