Неточные совпадения
Никогда он не взял
в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
Старик не двигался. Я взял его за
руку;
рука упала, как мертвая. Я взглянул ему
в лицо, дотронулся до него — он
был уже мертвый. Мне казалось, что все это происходит во сне.
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее;
руки ее дрожали. Все движения ее
были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала. Отец и мать пристально
в нее всматривались.
Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась
в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив мою
руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту она
была уже
в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не
было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она
была как исступленная… Алеша заметил меня и тотчас же ко мне подошел.
Я жадно
в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел
в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить
в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе
руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник
в мое сердце.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя
в порядок. За неимением портфеля я перевез их
в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из
рук; не тем
была полна голова…
Я стал ощупывать
руками; девочка
была тут,
в самом углу, и, оборотившись к стене лицом, тихо и неслышно плакала.
Но я не докончил. Она вскрикнула
в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой
рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не
было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
Волосы, совсем поседевшие,
в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде заметил, что
в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один
в комнате, разговаривал сам с собою, жестикулировал
руками. Тяжело
было смотреть на него.
И он, суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя
в кармане и вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, — все, что там
было, — положил деньги
в руку маленькой нищей.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась.
В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил
в нем
рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это
был потерянный медальон.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа
руки на груди,
в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне
руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением.
В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
— О боже мой! — вскрикнул он
в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай
руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Он целовал ее
руки, ноги; он
был как
в исступлении.
Он до того
был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а
в руках письмо держит.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там
в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на
руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на
руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может
быть, на чужих
руках; так или нет?
На дрожках ей
было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой
рукой, грязной, маленькой,
в каких-то цыпках.
В другой
руке она крепко держала свои книги; видно
было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она
была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился
было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Вместо книг
в ее
руках была какая-то глиняная чашка.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне
руку, а глазками заискивая
в моих глазах, — мне показалось, что он
был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла
было своими горячими пальчиками мою
руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может
быть, чтоб она
в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее
в этом браке, именно
в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может
быть, и я соглашусь протянуть ей
руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Но только что я воротился к себе, голова моя закружилась, и я упал посреди комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула
руками и бросилась ко мне поддержать меня. Это
было последнее мгновение, уцелевшее
в моей памяти…
Мы вошли к Наташе.
В ее комнате не
было никаких особенных приготовлений; все
было по-старому. Впрочем, у нее всегда
было все так чисто и мило, что нечего
было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен
был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на одно мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза
были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю
руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал молча.
Я не понял, но спросить
было некогда. Наташа вышла к князю с светлым лицом. Он все еще стоял со шляпой
в руках. Она весело перед ним извинилась, взяла у него шляпу, сама придвинула ему стул, и мы втроем уселись кругом ее столика.
Он
в восторге покрывал ее
руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас
были одни мысли: он
был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся
в ее сердце, отхлынула вдруг
в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
В самом деле, он
был немного смешон: он торопился; слова вылетали у него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней. Ему все хотелось говорить, говорить, рассказать. Но, рассказывая, он все-таки не покидал
руки Наташи и беспрерывно подносил ее к губам, как будто не мог нацеловаться.
Так пусть он и
будет у меня вечно
в руках».
А она хоть и плюнула ему
в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на
руках оставался: умри она, что с ним
будет?
Против самых ворот дома,
в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои
руки. Ужас охватил меня. Это
была Нелли!
И хоть Катя, вероятно, очень часто журила Алешу и уже держала его
в руках, но ему, очевидно,
было с ней легче, чем с Наташей.
И он снова поднес ей лекарство. Но
в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула
рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом.
В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то
будет теперь делать «смешной» старичок.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей
в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко
выпила его, схватив красную пухлую
руку старика, и медленно поглядела ему
в глаза.
В первые дни болезни она
была со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться на меня, не отпускала от себя, схватывала мою
руку своею горячею
рукой и садила меня возле себя, и если замечала, что я угрюм и встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась мне, видимо подавляя свои собственные страдания.
Старый немец
был так ошеломлен, что сидел все время, разинув рот, подняв свою
руку,
в которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.
Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я стоял
в десяти шагах. Денег
в руке ее
было уже довольно; видно, что она с самого утра просила. Зажав их
в руке, она перешла через улицу и вошла
в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там
будет делать?
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее
рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли
была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за
руку и повел домой; идти
было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив
в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.
— Что вы! Куды мне!.. голубчик вы мой! — прибавила она, дрожавшей
рукой взяв
руку Наташи, и обе опять примолкли, всматриваясь друг
в друга. — Вот что, мой ангел, — прервала Катя, — нам всего полчаса
быть вместе; madame Albert [мадам Альбер (франц.)] и на это едва согласилась, а нам много надо переговорить… Я хочу… я должна… ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно
в двенадцать. Оставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв
руками лицо, бросилась назад
в комнату. Мне же надо
было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.
С замиравшим сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди комнаты, скрестив
руки, и
в недоумении на меня посмотрела, точно не узнавала меня. Волосы ее сбились как-то на сторону; взгляд
был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла
в дверях, со страхом смотря на нее.
«Я сидела и слушала, — рассказывала мне Наташа, — но я сначала, право, как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него. Он взял мою
руку и начал пожимать ее
в своей. Это ему, кажется,
было очень приятно. Я же до того
была не
в себе, что и не подумала вырвать у него
руку».
Я плюнул ему
в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел
было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил
в кухне, на столе… Вбежав опять
в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из
рук, как
в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее
в постель; она
была как
в горячечном бреду.
Но я не мог оставить мою мысль. Я слишком верил
в нее. Я схватил за
руку Нелли, и мы вышли.
Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным улицам.
— Вот
в последний день, перед тем как ей умереть, перед вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня за
руку и сказала: «Я сегодня умру, Нелли», хотела
было еще говорить, но уж не могла.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и
в комнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими глазами, как будто
в горячке. Платье ее
было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему
руки.
Узнал я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенном дочкой, о князе, забравшем
в свои
руки капитал; наконец, среди разных восклицаний, обиняков и аллегорий проглянула мне
в письмах и настоящая
суть: то
есть, Ваня, понимаешь!
— Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, — вскричал я. — Она не только не знает этого, но она и
в самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть какие-нибудь документы
в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь
в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого
быть не может.
А может
быть, и на документики какие-нибудь нападем, — прибавил он
в сладком восторге, потирая
руки.