Неточные совпадения
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую вели
в первых комнатах бледные, с худыми
руками прачки, из которых некоторые уже
были чахоточные, стирая и гладя
в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить
в эту каторгу.
Вымыв душистым мылом
руки, старательно вычистив щетками отпущенные ногти и обмыв у большого мраморного умывальника себе лицо и толстую шею, он пошел еще
в третью комнату у спальни, где приготовлен
был душ.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под
руку, — когда-то это
было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся
в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый,
в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное
в своих широко расставленных
в виде львиных лап резных ножках.
Выйдя
в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он,
в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая каблуками и махая свободной
рукой так, что плоскость
руки была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Она, выйдя из двери, остановилась
в коридоре и, разводя толстыми, короткими
руками, всё повторяла: «что ж это
будет?
Но тут, за кустами,
была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой; он спотыкнулся
в нее и, острекав
руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер росой, упал, но тотчас же, смеясь над собой, справился и выбежал на чистое место.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон
был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на
руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все
были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился
в прошлом году.
Подошедшая к двери действительно
была Матрена Павловна. Она вошла
в комнату с одеялом на
руке и, взглянув укорительно на Нехлюдова, сердито выговорила Катюше за то, что она взяла не то одеяло.
Он схватил ее, как она
была в жесткой суровой рубашке с обнаженными
руками, поднял ее и понес.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной,
в шелку и бархате, толстой женщины, которая,
в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя
руке, сидела
в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения,
в котором жила Маслова.
Когда ему предоставлено
было слово, он медленно встал, обнаружив всю свою грациозную фигуру
в шитом мундире, и, положив обе
руки на конторку, слегка склонив голову, оглядел залу, избегая взглядом подсудимых, и начал...
«Он
в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит,
пьет, а я вот здесь,
в грязи,
в темноте, под дождем и ветром — стою и плачу», подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее
руками, зарыдала.
Из другой камеры вышли другие арестантки, и все стали
в два ряда коридора, причем женщины заднего ряда должны
были класть
руки на плечи женщин первого ряда. Всех пересчитали.
Кроме того,
было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя
было понять, и священником очень внятно
было прочтено место из Евангелия Марка,
в котором сказано
было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую
руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и
будет креститься,
будет спасен и, кроме того,
будет изгонять бесов,
будет излечивать людей от болезни наложением на них
рук,
будет говорить новыми языками,
будет брать змей и, если
выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
Манипуляции эти состояли
в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчевый мешок, поднимал обе
руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что
было на нем.
После этого священник отдернул занавеску, отворил середние двери и, взяв
в руки золоченую чашку, вышел с нею
в середние двери и пригласил желающих тоже
поесть тела и крови Бога, находившихся
в чашке.
Особенная эта служба состояла
в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными
руками) того самого Бога, которого он
ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то
петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Рядом с старушкой
был молодой человек
в поддевке, который слушал, приставив
руки к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным лицом и седеющей бородой.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут
быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него
руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось
в ее душе. — Ты мной
в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Двери камер
были отперты, и несколько арестантов
было в коридоре. Чуть заметно кивая надзирателям и косясь на арестантов, которые или, прижимаясь к стенам, проходили
в свои камеры, или, вытянув
руки по швам и по-солдатски провожая глазами начальство, останавливались у дверей, помощник провел Нехлюдова через один коридор, подвел его к другому коридору налево, запертому железной дверью.
Всё
было красиво
в этой девушке: и большие белые
руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос и губы; но главную прелесть ее лица составляли карие, бараньи, добрые, правдивые глаза.
—
В конце слободы, с того края третья избушка. На левой
руке кирпичная изба
будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, — радостно улыбаясь, говорил приказчик.
Дожидалось и несколько женщин с грудными детьми, и между ними
была и та худая женщина, которая легко держала на
руке бескровного ребеночка
в скуфеечке из лоскутиков.
Нехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно,
была на сносе беременна. На ступеньках крыльца, сложив
руки в карманы парусинного пальто, стоял приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на головах, а приказчик вынул
руки из карманов и стал улыбаться.
— Вы, стало
быть, отказываетесь, не хотите взять землю? — спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину
в оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой
руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде снимают их.
Такими жалкими показались Нехлюдову те сапожники, которых он увидал работающих
в окне одного подвала; такие же
были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными
руками гладившие перед открытыми окнами, из которых валил мыльный пар.
А то сделают запрос
в министерство юстиции, там ответят так, чтобы скорее с
рук долой, то
есть отказать, и ничего не выйдет.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я
буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив
руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень рад с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Тонкие, влажные, слабые пальцы художника
были вставлены
в жесткие, морщинистые и окостеневшие
в сочленениях пальцы старого генерала, и эти соединенные
руки дергались вместе с опрокинутым чайным блюдечком по листу бумаги с изображенными на нем всеми буквами алфавита.
Другая записка
была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо
в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина
выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам.
В руки отдам — это верно; только пришло мне
в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
— Я знаю это дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом несчастном деле, — сказал он, взяв
в руки прошение и показывая его Нехлюдову. — И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем. Это губернские власти переусердствовали… — Нехлюдов молчал, с недобрым чувством глядя на неподвижную маску бледного лица. — И я сделаю распоряженье, чтобы эта мера
была отменена и люди эти водворены на место жительства.
Маслова
была одета опять попрежнему
в белой кофте, юбке и косынке. Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая
рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее
было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Нехлюдов хотел обращаться с ней как
в прежний раз, но не мог, как он хотел, подать
руки: так она теперь
была противна ему.
— Не понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не
быть чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, — начал Игнатий Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования теории социализма состоят
в том, чтобы разделить всю землю поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, — если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет
в руки более трудолюбивых и способных.
— Да что ж это, конца не
будет! — говорил, затягиваясь папиросой, высокий толстый, красный, с поднятыми плечами и короткими
руками, не переставая куривший
в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. — Измучали совсем. Откуда вы их набрали столько? Много ли еще?
Не говоря уже о том, что по лицу этому видно
было, какие возможности духовной жизни
были погублены
в этом человеке, — по тонким костям
рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно
было, какое это
было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное,
в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор
был плотный коренастый человек
в чесунчевом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный
был маленький толстяк с шарообразным красным лицом, которое делалось еще круглее от его привычки набирать
в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку к мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал
руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.
— Ну и пускай рожает. Тогда видно
будет, — сказал конвойный, проходя
в свой вагон и бойко размахивая своими короткими
руками.
Вагон,
в котором
было место Нехлюдова,
был до половины полон народом.
Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих,
был солдат,
были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной
руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
Фабричный — муж, приставив ко рту бутылку с водкой, закинув голову, тянул из нее, а жена, держа
в руке мешок, из которого вынута
была бутылка, пристально смотрела на мужа.
В таком состоянии он
был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие
руки на колени, глядя прямо
в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней
в Сибирь.
Офицер требовал, чтобы
были надеты наручни на общественника, шедшего
в ссылку и во всю дорогу несшего на
руках девочку, оставленную ему умершей
в Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя
в наручнях нести ребенка, раздражили бывшего не
в духе офицера, и он избил непокорившегося сразу арестанта. [Факт, описанный
в книге Д. А. Линева: «По этапу».]
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих
быть вредными правительству людей, их держали иногда годами
в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами убивали себя; и держали их только потому, что не
было причины выпускать их, между тем как,
будучи под
рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Помещение политических состояло из двух маленьких камер, двери которых выходили
в отгороженную часть коридора. Войдя
в отгороженную часть коридора, первое лицо, которое увидал Нехлюдов,
был Симонсон с сосновым поленом
в руке, сидевший
в своей куртке на корточках перед дрожащей, втягиваемой жаром заслонкой растопившейся печи.
Нехлюдов уже хотел пройти
в первую дверь, когда из другой двери, согнувшись, с веником
в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли, вышла Маслова. Она
была в белой кофте, подтыканной юбке и чулках. Голова ее по самые брови
была от пыли повязана белым платком. Увидав Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев
руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
— Да ничего, не согреюсь только, измок, — сказал Крыльцов, поспешно пряча
руку в рукав полушубка. — И здесь собачий холод. Вон окна разбиты. — Он указал на разбитые
в двух местах стекла за железными решетками. — Что вы, отчего не
были?
К женщинам же, на которых он смотрел как на помеху во всех нужных делах, он питал непреодолимое презрение. Но Маслову он жалел и
был с ней ласков, видя
в ней образец эксплуатации низшего класса высшим. По этой же причине он не любил Нехлюдова,
был неразговорчив с ним и не сжимал его
руки, а только предоставлял к пожатию свою вытянутую
руку, когда Нехлюдов здоровался с ним.
Генерал, одутловатый, с картофельным носом и выдающимися шишками на лбу и оголенном черепе и мешками под глазами, сангвинический человек, сидел
в татарском шелковом халате и с папиросой
в руках пил чай из стакана
в серебряном подстаканнике.
Это
был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными голубыми глазами, очень толстый снизу и с холеными, белыми
в перстнях
руками и с приятной улыбкой.