Неточные совпадения
Ему казалось не больше 28 лет; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный круг, заключавший вселенную; его душа еще не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться
в вечность; — нищий стоял сложа
руки и рассматривал дьявола, изображенного поблекшими красками на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я
был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти!
С язвительной усмешкой посмотрел старик на нищего, на его горб и безобразные ноги… но бедняк нимало не смутился, и остался хладнокровен, как Сократ, когда жена вылила кувшин воды на его голову, но это не
было хладнокровие мудреца — нищий
был скорее похож на дуэлиста, который уверен
в меткости
руки своей.
Нищий
в одну минуту принял вид смирения и с жаром поцеловал
руку своего нового покровителя… из вольного он согласился
быть рабом — ужели даром? — и какая странная мысль принять имя раба за 2 месяца до Пугачева.
— Ее грудь тихо колебалась, порой она нагибала голову, всматриваясь
в свою работу, и длинные космы волос вырывались из-за ушей и падали на глаза; тогда выходила на свет белая
рука с продолговатыми пальцами; одна такая
рука могла бы
быть целою картиной!
Безобразный нищий всё еще стоял
в дверях, сложа
руки, нем и недвижим — на его ресницах блеснула слеза: может
быть первая слеза — и слеза отчаяния!.. Такие слезы истощают душу, отнимают несколько лет жизни, могут потопить
в одну минуту миллион сладких надежд! они для одного человека — что
был Наполеон для вселенной:
в десять лет он подвинул нас целым веком вперед.
— Подумай, — я для тебя человек чужой — может
быть я шучу, насмехаюсь!.. подумай:
есть тайны, на дне которых яд, тайны, которые неразрывно связывают две участи;
есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; всё, что их любит и ненавидит, обречено погибели… берегись того и другого — узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою
в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот: он изомнет его…
— Нет слушай: у него
был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда стоял с ним рядом
в церкви, снабжал его деньгами
в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай
руку: огонь, текущий
в моих жилах, перельется
в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.
— Благодарность! — продолжал он с горьким смехом. — Благодарность! Слово, изобретенное для того, чтоб обманывать честных людей!.. слово, превращенное
в чувство! — о премудрость небесная!.. как легко тебе из ничего сделать святейшее чувство!.. нет, лучше издохнуть с голода и жажды
в какой-нибудь пустыне, чем
быть орудием безумца и лизать
руку, кидающую мне остатки пира… — о, благодарность!..
И он ходил взад и вперед скорыми шагами, сжав крестом
руки, — и, казалось, забыл, что не сказал имени коварного злодея… и, казалось, не замечал
в лице несчастной девушки страх неизвестности и ожидания… он
был весь погребен сам
в себе,
в могиле, откуда также никто не выходит…
в живой могиле, где также
есть червь, грызущий вечно и вечно ненасытный.
Она схватила его за
руку и повлекла
в комнату, где хрустальная лампада горела перед образами, и луч ее сливался с лучом заходящего солнца на золотых окладах, усыпанных жемчугом и каменьями; — перед иконой богоматери упала Ольга на колени, спина и плечи ее отделяемы
были бледнеющим светом зари от темных стен; а красноватый блеск дрожащей лампады озарял ее лицо, вдохновенное, прекрасное, слишком прекрасное для чувств, которые бунтовали
в груди ее...
У Вадима
был прутик
в руке; он ударил по цвету и убил счастливое насекомое… и с каким-то восторгом наблюдал его последний трепет!..
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась
в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол
в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он
был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того века; и это потому
быть может, что он служил
в лейб-кампанцах; 25<-и> лет вышед
в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей и одного сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали
в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
— Да уж то!.. мать моя, женушка, Наталья Сергевна, — вели Оленьке принарядиться
в шелковый святошный сарафан да выдти поплясать; а других пришли
петь, да песельников-то нам побольше, знаешь, чтоб лихо… — он захохотал, сам верно не зная чему; и начал потирать
руки, заране наслаждаясь успехом своей выдумки; — этот человек, обыкновенно довольно угрюмый, теперь
был совершенный ребенок.
Дверь
в комнату Ольги
была затворена; он дернул, и крючок расскочился; она стояла на коленах, закрыв лицо
руками и положив голову на кровать; она не слыхала, как он взошел, потому что произнесла следующие слова: «отец мой! не вини меня…»
Она вскочила и, устремив на него мутный взор, казалось, не понимала этих слов; — он взял ее за
руку; она хотела вырваться — не могла; сев на постель, он притянул ее <к> себе и начал целовать
в шею и грудь; у нее не
было сил защищаться; отвернув лицо, она предавалась его буйным ласкам, и еще несколько минут — она бы погибла.
Сколько прелестей
было измято его могильными
руками! сколько ненависти родилось от его поцелуев!.. встал месяц; скользя вдоль стены, его луч пробрался
в тесную комнату, и крестообразные рамы окна отделились на бледном полу… и этот луч упал на лицо Ольги — но ничего не прибавил к ее бледности, и красное пятно не могло утонуть
в его сияньи…
в это время на стенных часах
в приемной пробило одиннадцать.
Где скрывался Вадим весь этот вечер? — на темном чердаке, простертый на соломе, лицом кверху, сложив
руки, он уносился мыслию
в вечность, — ему снилось наяву давно желанное блаженство: свобода; он
был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни об чем, завладевший прошедшим и будущим, которое представлялось ему пестрой картиной, где он находил много смешного и ничего жалкого.
— Отчего! — тут он призадумался; потом продолжал равнодушно: — я
был проводником одного слепого; нас
было много; — когда слепой умер, то я стал лишним. Мне переломали
руки и ноги, чтоб я не даром кормился, и
был полезен; теперь меня возят
в тележке — и дают деньги.
— Ты не
в духе сегодня, — воскликнул Юрий, взяв ее за
руку и принудив сесть. — Ты сердишься на меня или на матушку… если тебя кто-нибудь обидел, скажи мне; клянусь честию, этому человеку худо
будет…
—
Будет ли конец нашей любви! — сказал Юрий, перестав грести и положив к ней на плечо голову; — нет, нет!.. — она продолжится
в вечность, она переживет нашу земную жизнь, и
ели б наши души не
были бессмертны, то она сделала бы их бессмертными; — клянусь тебе, ты одна заменишь мне все другие воспоминанья — дай
руку… эта милая
рука; — она так бела, что светит
в темноте… смотри, береги же мой перстень, Ольга! — ты не слушаешь? не веришь моим клятвам?
Прямой, высокий, вызолоченный иконостас
был уставлен образами
в 5 рядов, а огромные паникадила, висящие среди церкви, бросали сквозь дым ладана таинственные лучи на блестящую резьбу и усыпанные жемчугом оклады; задняя часть храма
была в глубокой темноте; одна лампада, как запоздалая звезда, не могла рассеять вокруг тяготеющие тени; у стены едва можно
было различить бледное лицо старого схимника, лицо, которое вы приняли бы за восковое, если б голова порою не наклонялась и не шевелились губы; черная мантия и клобук увеличивали его бледность и
руки, сложенные на груди крестом, подобились тем двум костям, которые обыкновенно рисуются под адамовой головой.
Раз госпожа и крестьянка с грудным младенцем на
руках подошли вместе; но первая с надменным видом оттолкнула последнюю и ушибенный ребенок громко закричал; — «не мудрено, что завтра, — подумал Вадим, — эта богатая женщина
будет издыхать на виселице, тогда как бедная, хлопая
в ладоши, станет указывать на нее детям своим»; — и отвернувшись он хотел идти прочь.
— Итак, она точно его любит! — шептал Вадим, неподвижно остановясь
в дверях. Одна его
рука была за пазухой, а ногти его по какому-то судорожному движению так глубоко врезались
в тело, что когда он вынул
руку, то пальцы
были в крови… он как безумный посмотрел на них, молча стряхнул кровавые капли на землю и вышел.
И неизвестная
рука, неизвестный голос подал знак, не условный, но понятный всем, но для всех повелительный; это
был бедный ребенок одиннадцати лет не более, который, заграждая путь какой-то толстой барыне, получил от нее удар
в затылок и, громко заплакав, упал на землю… этого
было довольно: толпа зашевелилась, зажужжала, двинулась — как будто она до сих пор ожидала только эту причину, этот незначущий предлог, чтобы наложить
руки на свои жертвы, чтоб совершенно обнаружить свою ненависть!
Он не отвечал;
была минута,
в которую он так сильно вздрогнул, что Ольга вскрикнула, думая, что он сорвется; но
рука Юрия как бы машинально впилась
в бесчувственное дерево; наконец он слез, молча сел на траву близ дороги и
в закрыл лицо
руками; «что видел ты, — говорила девушка, — отчего твои
руки так холодны; и лицо так влажно…» Это роса, — отвечал Юрий, отирая хладный пот с чела и вставая с земли.
Юрий, не отвечая ни слова, схватил лошадь под уздцы; «что ты, что ты, боярин! — закричал грубо мужик, — уж не впрямь ли хочешь со мною съездить!.. эк всполошился!» — продолжал он ударив лошадь кнутом и присвиснув; добрый конь рванулся… но Юрий, коего силы удвоило отчаяние, так крепко вцепился
в узду, что лошадь принуждена
была кинуться
в сторону; между тем колесо телеги сильно ударилось о камень, и она едва не опрокинулась; мужик, потерявший равновесие, упал, но не выпустил вожжи; он уж занес ногу, чтоб опять вскочить
в телегу, когда неожиданный удар по голове поверг его на землю, и сильная
рука вырвала вожжи… «Разбой!» — заревел мужик, опомнившись и стараясь приподняться; но Юрий уже успел схватить Ольгу, посадить ее
в телегу, повернуть лошадь и ударить ее изо всей мочи; она кинулась со всех ног; мужик еще раз успел хриплым голосом закричать: «разбой!» Колесо переехало ему через грудь, и он замолк, вероятно навеки.
Он повернулся и быстро пустился назад по той же дороге; взойдя на двор, он, не
будучи никем замечен, отвязал лучшую лошадь, вскочил на нее и пустился снова через огород, проскакал гумно, махнул
рукою удивленной хозяйке, которая еще стояла у дверей овина, и, перескочив через ветхий, обвалившийся забор, скрылся
в поле как молния; несколько минут можно
было различить мерный топот скачущего коня… он постепенно становился тише и тише, и наконец совершенно слился с шепотом листьев дубравы.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство
в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее
рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице
в праздничных кафтанах… кричат,
поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных кумиров, кои доныне иногда
в степи заволжской на холме поражают нас удивлением, стоял перед ней, ломая себе
руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями, выражали непобедимое страдание… всё
было тихо, лишь ветер, по временам пробегая по крыше бани, взрывал гнилую солому и гудел
в пустой трубе… Вадим продолжал...
Между тем дело подходило к рассвету и Палицын более и более утверждался
в своем намерении: спрятаться
в мрачную пещеру, описанную нами; но кто ему
будет носить пищу?.. где друзья? слуги? где рабы, низкие, послушные мановению
руки, движению бровей? — никого! решительно никого!.. он плакал от бешенства!.. К тому же: кто его туда проводит? как выйдет он из этого душного овина, покуда его охотники не удалились?.. и не
будет ли уже поздно, когда они удалятся…
Как смешны и страшны, как беспечны и как таинственны
были эти первые свидания
в темном коридоре,
в темной беседке, обсаженной густолиственной рябиной,
в березовой роще у грязного ручья,
в соломенном шалаше полесовщика!.. о как сладки
были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая
рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан ее, едва прикрытый посконным клетчатым платьем, когда уста его впивались
в ее грудь, опаленную солнечным зноем.
Но ему говорят, что пора служить… он спрашивает зачем! ему грозно отвечают, что 15-ти лет его отец
был сержантом гвардии; что ему уже 16-ть, итак… итак… заложили бричку, посадили с ним дядьку, дали 20 рублей на дорогу и большое письмо к какому-то правнучетному дядюшке… ударил бич, колокольчик зазвенел… прости воля, и рощи, и поля, прости счастие, прости Анюта!.. садясь
в бричку, Юрий встретил ее глаза неподвижные, полные слезами; она из-за дверей долго на него смотрела… он не мог решиться подойти, поцеловать
в последний раз ее бледные щечки, он как вихорь промчался мимо нее, вырвал свою
руку из холодных
рук Анюты, которая мечтала хоть на минуту остановить его… о! какой зверской холодности она приписала мой поступок, как смело она может теперь презирать меня! — думал он тогда…
Юрий спал… но вдруг, как ужаленный скорпионом, пробудился; на него
были устремлены два черные глаза и светлый кинжал!.. ад и проклятие!.. еще вчера он ненасытно лобзал эти очи, еще вчера за эту маленькую ручку он бы отдал всё свое имущество!..
в одно мгновение вырвал он у Зары смертоносное орудие и кинул далеко от себя; но турчанка не испугалась, не смутилась… она тихо отошла, сложила
руки, склонила голову на грудь, готовая принять заслуженную казнь, готовая слушать безмолвно все упреки, все обиды… о,
в ней точно кипела южная кровь!..
Федосей, не
быв никем замечен, пробрался через гумна и наконец спустился
в знакомый нам овражек, перелез через плетень и приблизился к бане; но что же?
в эту решительную минуту внезапный туман покрыл его мысли, казалось, незримая
рука отталкивала его от низенькой двери, — и вместе с этим он не имел силы удалиться, как боязливая птица, очарованная магнетическим взором змеи!
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил
в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою
рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами,
были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно
было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились
в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то
в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
И Вадим, пожав плечами, приподнял голову мертвеца за волосы, обернул ее к фонарю — взглянул на позеленевшее лицо — вздрогнул — взглянул еще ближе и пристальней — вдруг закричал, — и отскочил как бешеный; голова, выпущенная из
рук, ударилась о землю, как камень; это
было мгновение — но
в сем мгновении заключалась целая ужасная драма.
На мураве, под огромным дубом, окруженные часто сплетенным кустарником, сидели два человека: мужчина и женщина; их
руки были исцарапаны колючими ветвями и платья изорваны
в долгом странствии сквозь чащу; усталость и печаль изображались на их лицах, молодых, прекрасных.
За ними шло человек десять мужиков с связанными назад
руками, с поникшими головами, без шапок,
в одних рубашках; потом следовало несколько телег, нагруженных поклажею, вином, вещами, деньгами, и, наконец, две кибитки, покрытые рогожей, так что нельзя
было, не приподняв оную, рассмотреть, что
в них находилось; несколько верховых казаков окружало сии кибитки; когда Орленко с своими казаками приблизился к ним сажен на 50, то, велев спутникам остановиться и подождать, приударил коня нагайкой и подскакал к каравану.
Вадим круто повернул
в сторону, отъехал прочь, слез, привязал коня к толстой березе и сел на землю; прислонясь к березе, сложа
руки на груди, он смотрел на приготовления казаков, на их беззаботную веселость; вдруг его взор упал на одну из кибиток: рогожа
была откинута, и он увидел… о если б вы знали, что он увидал?
Когда казаки, захотев увериться
в его кончине, стали приподнимать его за
руки, то заметили, что
в последних судорогах он крепко ухватил ногу своей дочери, впился
в нее костяными пальцами, которые замерли на нежном теле… О, это
было ужасно… они смеялись!..
Во-вторых, он хотел узнать, до какой степени может дойти непоколебимость человека… и нашел, что
есть испытания, которых перенесть никто не
в силах… это ему подало надежду увидать слезы, раскаяние Палицына — увидать его у ног своих, грызущего землю
в бешенстве, целующего его
руки от страха… надежда усладительная, нет никакого сомнения.
Пока он
ел и отдыхал, прошел час, драгоценный час; восток белел неприметно; и уже дальние края туманных облаков начинали одеваться
в утреннюю свою парчевую одежду, когда Юрий, обремененный ношею съестных припасов, собирался выдти из гостеприимной хаты; вдруг раздался на улице конский топот, и кто-то проскакал мимо окон; Юрий побледнел, уронил мешок и значительно взглянул на остолбеневшую хозяйку… она подбежала к окну, всплеснула
руками, и простодушное загорелое лицо ее изобразило ужас.